Не успел Басманов взгляду поднять, как лошадь заржала, взбрыкнулась пререзво, чуть не пришибла несчастного холопа, что на полу лежал. Бросился Федор, схватил за уздцы да гладил по морде лошадь. Свистнул Басманов да грозно глянул – холопы и разбежались, жуки.
– Как бишь потолковали-то с разлуки многолетней? – раздался вновь голос государя.
Обернулся Федор, одной рукой придерживая Данку, а у самого из горла ни слова не идет. Царь же мрачной тенью стоял на пороге конюшни, держась рукой за посох. Поверх черного одеяния единственный проблеск – крест золотой да перстни. Впрочем, монашеское облачение бог весть на какой день скитаний. Изношенный край в пыли да грязи. Прочий люд и впрямь мог принять, тем паче издалека, за странника, бессребреника, отшельника. Сутулый воронишка с мостовой. Да и сам же Федор обознался впервой. С того дня все пропахло гарью и трупным смрадом. Смрад был на руках Басманова, был на верной его Данке, был в волосах. Снилось Федору, что разломи его кости – и оттуда повалит чертов запах.
– Если бы не добрая воля твоя, светлый государь… – поклонился Федор да умолк.
Царь цокнул да мотнул головою.
– Неужто столь разительно переменился Игорь?.. – протянул государь.
– …что и не узнать, – тихо да горько добавил Басманов.
Вздохнул государь да сочувствующе кивнул.
– Я тебя миловал, а не Черных, – произнес царь.
– Он заслужит твою милость! – горячо вспыхнул Федор.
– Милость невозможно заслужить, – светло улыбнулся царь.
Сим же вечером при дворе гуляли пир. Ждали князя Черных, опальника прощенного.
– Вчера изгнанник, нынче – гость почетный!
– Вон оно как любо-то с Басмановым щенком дружбу водить!
Федор был особенно весел и пил не в меру.
– Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал,
Безрукой чаши нес,
На стол раскладывал.
Безгласой звал к пиру,
Безногой хаживал.
Мне то воистину
Немой все сказывал!
Государь же пребывал во мраке, хоть и окруженный светом да песнями. Точно нелюдимый зверь, сидел в укрытии да скалился безумно, рыща черными глазами.
– Игорь Владимирович пожаловал! – заорал кто-то, да разом все и обернулись.
Князь явился, да не один. С уродцем. Федор с облегчением выдохнул. Чернота государевых очей возгорелась. Да начнется царский пир!
Мир не перестал существовать, он окружал ее, по-прежнему нес в себе и свет, и звуки, и вибрации, и волны, которые могут чуять лишь твари с пробудившейся жаждой. Аня не ослепла, не оглохла. Она могла внимать всему полнее прежнего, изнутри резались новые чувства, которым еще не даны названия. Мир, наглядный, как грязная монетка на ладони, не казался стоящим внимания. Чувства пылились, как расстроенные струны забытого клавесина. При касании издавали звук, шум, но не музыку.
– Надеюсь, твоя мама что-нибудь придумает, – раздался голос.
Аня застыла и прислушалась. Слишком знакомо. Весь мир звучал как будто из-под воды, и лишь голос казался настоящим.
– Пес тот еще упрямец, – произнес скрипач и сел рядом на землю.
Он наклонил голову чуть набок. Во взгляде таилось сомнение и лукавая надежда если не на ответ, то хотя бы на внимание. Аня кивнула, не понимая, с чем соглашается. Скрипач улыбнулся, черные глаза завороженно блестели. Он приоткрыл рот, но девушка его опередила.
– Почему ты меня спас? – спросила Аня.
Скрипач был сбит с толку, но не был расстроен по этому поводу. Его столкнули с дороги, по которой изначально-то брести неинтересно. Благодарная улыбка оживила тонкие бледные губы.
– Это не твоя Жатва, – ответил скрипач. – Ты оказалась там по ошибке.
– Как и ты? – прищурилась Аня.
Скрипач стиснул зубы, хмыкнул под нос и не отвел взгляда.
– Ты вмешался, – произнесла Аня.
– Однажды и ты сможешь.
– Почему ты так считаешь?
– Ты слышала мою скрипку, – просто ответил он и пожал плечами.
Вечерние сумерки застали Пса в селе близ моря. Плещется глина грязная по волнам, шепчется о чем-то с корягами с берега. Чайки подслушивают, всюду суются да подглядывают, рачков ищут, ненасытные. И все мало, все крыльями хлопают, кричат, клюют друг друга, да не с голода, а так, со скуки.
Брел Пес по дороге, брел, и глаза слипались сами собой. Затуманенный ум все никак не мог в толк взять, это ж что за неповоротень коряжился на дороге. И лишь как пригляделся – лодку-то и увидал. Хрипел-кряхтел старик, мучался с лодкой, а на плече еще и сумка со снастями. Пожалел Пес деда. Порешил: дело плевое и управится быстро – до склона дотащить, а там уж и море.
– Куда ж ты в такую темень собрался, отец? – спросил Черный Пес, подходя к старику.
Дед выпрямился, прогнулся да зажмурился – все дух переводит. А как глянул – так сразу насупился, пень.
– А ты чего ж это в ночи шляешься? – заподозрил дед.
– А с черту ночь настала, покуда я ночлега не нашел? – ответил Пес, взялся за нос лодки да и поволок – суденышко-то еще легче, чем казалось с виду.
Выволок к утесу, а дальше даже толкать – и того не нужно: сама скатилась. Ветер уж больно беспокойно завывал.
– Отец, совет дашь? – спросил Пес, отряхивая плащ.
– Отчего ж не дать-то? – Дед махнул, и принялись они на пару спускать лодку на воду. – Да токмо что толку-то? – спросил дед, садясь в лодку.
Пес стоял по колено в воде да смекнул: ни слова от старика не дождется. Подумал, глядел на деда: да разве тот совсем рехнулся – лезть на рожон? Притом не при оружии. Постоял Пес да залез в лодку, сел на весла.
– Начистоту: чего ищешь-то сам? – спросил дед.
– Чего только не искал, да все без толку, – вздохнул Пес. – Да вернее, и искать-то не надобно. Все имел, да все истратил.
– Поди, багрянец проклятый искал, чтобы воротить все назад? – прищурился дед.
Пес хмыкнул да заглядывает: далеко ль от берега отплыли. В голову так и идут мысли, что дед-то ни черта не так прост, каков с виду.
– Искал, – признался Пес.
И право, что уж юлить-то? Видать, старик и впрямь унюхал все, пущай уж начистоту и поговорим. Видать, дедку полюбилась открытость. Улыбнулся ртом пустым по-доброму да закивал.
– Ты ж и без моего знаешь, как управиться, – сказал дед.
Тут Черный Пес перестал грести. Неужто и все, что старик насоветует?
– Да ни черта не знаю! – воскликнул Пес. – Сколько раз уже все переворачивалось вверх дном!
– Вверх дном, говоришь? – спросил дед.
Не успел Черный Пес успел спохватиться, как старик вцепился в края лодки – да одним махом и перевернул ее с силою неведомой. Вода тут же сомкнулась над головой и потянула вниз. Выплыл Пес на поверхность, и тотчас же все обратилось не тем, что было.
Черный Пес сплевывал воду и не мог сделать ни глотка воздуха. Он в ужасе огляделся по сторонам. Лежал на пустыре: куда ни глянь, земля мертвая, прибитая. И Пес как на ладони – ни деревца, ни клочка травы, точно саранча пожрала. Ничего, кроме мертвецкого света, равно что от лампы. Глядит луна-поганка да посмеивается – слышал Пес лукавый перезвон в ушах. Пес ударил себя в живот, схватился за горло, пытался вдохнуть, но ничего не выходило. Охваченный ужасом, в зверском порыве разорвал рукой горло.
Рану тотчас обожгло. Пес держался за шею. Вскоре кровь и вовсе перестала идти. Помутненный от боли и ужасу взор прояснился. В бледном свете луны прямо под ноги черному Псу из шеи выпал камень-багрянец.
Настоящий двигатель издал бы меньше шума, нежели грохочущая о каждый камень тележка. Ритмично раздавались крякающие шлепки тяжелых клоунских ботинок, когда рулевой отталкивался. В самой тележке сидела Лена, свесив ноги наружу и болтая ими. То и дело вздымалось облачко бумажного конфетти. Клоун-водила в черно-белом гриме и дешевом комбинезоне не по размеру пытался хватать бумажки ртом. Пару раз даже удавалось! Он чуть не поперхнулся, но ничего страшного: клоунов тут хватает, одним больше, одним меньше – это ж цирк, в конце концов.
Так весело и задорно неслись ребята по коридору, пока не врезались в стену. Они оба упали на пол, оба залились смехом. Она – звонким переливом, переходящим во что-то надрывно-птичье, а он – беззвучным, скорее корчил рожи, дрыгался в припадке. Клоун подскочил на ноги, подал руку даме, та с удовольствием приняла помощь.
Они поднялись, отряхнулись, снова засмеялись. Лена взяла своего размалеванного принца под локоть, и они торжественно вошли на пир.
Покатый потолок зашивался заплатками невесть сколько раз, и каждый раз кривее и хуже предыдущего. Резкие электрические лампы свисали на жилах-проводах. Какие-то били мертвенно белым, какие-то дрожали, точно горячая свеча. Была голая лампа, льющая кругом и всюду насыщенный малиновый свет. В углу слабый рассеянный отблеск попал в стальные черные решетки. Тускло и уныло глядели сквозь прутья жирные крысеныши, изредка вздыхали с писком. Им часто перепадал со стола жирненький кусочек, а уж если добраться до погреба, так можно обожраться до отвала.
Стол растянулся как нелепый крокодил. По бокам текла кровь из перевернутых тарелок, плошек, мисок. Жрали из одноразовой посуды (она, ясное дело, постоянно мялась и трескалась). Все застолье напоминало длинное корыто, и боровы погрузили морды с головой.
Клоун провел Лену к самой пасти нелепого крокодила, где сидел Кормилец. Ленивое лицо с полузакрытыми глазами медленно следило за парочкой еще до того, как те переступили порог. Черная борода и усы, слипшиеся от крови, выглядели симметрично на несимметричном лице. Черный пиджак с красной подкладкой тоже был заляпан, равно как и желтый шейный платок.
– Добрый Кормилец. – Лена изящно поклонилась, отведя в сторону край платья.
Конечно, одежда замаралась еще в тележке, а может, еще раньше. Клоун поцеловал руку дамы, размашисто и нелепо промаршировал отсюда и убежал по срочным клоунским делам. Закрякали ботинки в коридоре, пока не стало ни видно, ни слышно.