Рада приосанилась, махнула рукой. Дед пугливо огляделся по сторонам и понял, что машут и впрямь ему. То же самое ему на ухо прошептала Лена. Она подлетела к нему, как ажурная белая штора на кухне от легкого порыва ветра, и так же плавно отстранилась, донеся короткое напутствие. Калач направился к дубу. Походкой он как будто смеялся над вестернами.
– Кормильца не видать, – просипел Калач. – Не сдох?
– К сожалению, живучий, гад, – грустно вздохнула Рада.
– А Адам? – спросил дед.
Рада прешироко улыбнулась и часто заморгала. От каждого движения Калача в воздух поднимались пепел и сажа, быть может, частичка и попала в глаза. Рада кивнула на дочь.
– Это Аня. – Голос Рады изменился. – Все, что у меня осталось от него. И я пришла искать для нее исцеление.
Дед закивал, наклонился вперед, уперся руками в колени, то ли чтобы разглядеть Аню получше, не то чтобы прогнуться. Прохрустела спина, Калач аж взвыл, да выдохнул. Таращится на Аню – оба не моргают. Калач как чихнет да отпрыгнет назад.
– Исцеление у ней самой есть, – сказал дед, вытирая нос рукавом.
– Что мы должны сделать? – спросила Рада, сведя брови.
– А кто прислал тебя, поди, не надоумил? – хмыкнул Калач.
Взгляд ничего не искал, просто метался, лишь бы куда податься. Наткнулся на саженец, который все это время издавал знакомый аромат. Дома через три молодое деревце махало плавно и непринужденно. Весенний ветерок доносил медовый аромат, который не вызывал во рту кислый привкус. Она узнала это дерево, хоть и видела его впервые, узнала по запаху – запах-то знакомый.
Рада решительно кивнула, обхватив себя за плечо.
Действующие лица:
Матвей (Пророк)
Аня
Место действия:
Слобода. Подножие Дуба. Аня и Матвей сидят на корнях. Перед ними деревянный стол с узорчатой белой скатертью. На столе самовар. Две масляные птички-игрушки клюют воду из блюдец. Аня сидит, поджав ноги к груди. Матвей доигрывает на скрипке «Сурка» Бетховена, неумело, как ученик, переигрывая несколько раз кусок, который тяжело дается. Недовольно цокает при каждой неудачной попытке. Когда доиграет, откладывает скрипку в сторону. Сидят молча, птички-игрушки стучат по блюдцу.
Аня (смотрит прямо, поверх стола). Кто такой Адам?
Матвей (оборачивается к Ане, вырванный из собственных мыслей). М-м-м?
Аня. Мама говорила о нем. Об Адаме. Кто это?
Птички перестают пить воду. Тишина.
Матвей ищет скрипку, снова берется за нее, начинает «Сурка» с начала.
Аня (хватает Матвея за локоть, не дает играть). Кто это?
Матвей (отводит взгляд, прячет лицо от Ани, пытается сдержать улыбку). Сама спроси у нее. (Встречается с Аней взглядом.) Вот и повод проснуться.
Даже животному разуму ясен ужас перед увечьями. Шрамов и вывихнутых суставов боится зверь, спящий в тех частях разума, куда никогда не проникает свет. Рада была уверена, что давно переступила страх. Она видела своими глазами, до какого состояния можно прижизненно изуродовать человеческое тело. Твари, как правило, крепче. Их страданий она с лихвой повидала, немало перенесла на себе. Всегда удивляло, как сильна воля тварей к жизни, с каким упорством их плоть борется вопреки и изо всех сил. Есть что-то сентиментальное в шрамах, которые все-таки остаются. Иногда вина не позволяет исцелиться. Если тварь считает, что заслуживает это увечье, оно останется с ней уже навсегда. По крайней мере, так объяснял Черный Пес.
Этого больше всего и боялась Рада, глядя на свое отражение в воде. От правой руки осталась культя. Нечего придираться ко шву. Но это все не отменяло, что теперь Рада калека. Ни черта она не поборола. Никто не учится на чужом опыте, нельзя научиться терять. Можно сколько угодно видеть корчащихся в агонии взрослых и детей, можно хоть оглохнуть от этих криков – а люди всегда, каждую секунду кричат от боли, надо лишь прислушаться. Ничто не подготовит к тому, что Рада видела в зеркале. А видела она калеку, и клялась, что это временно.
Впервые с той злосчастной Жатвы Рада была счастлива, что Аня в полудреме, что душа и разум наполовину покинули тело. Не придется подбирать слов, что-то объяснять, как-то успокаивать.
Для дочери и матери отвели избушку. Никто не приходил топить печь, но жар не уходил ни днем ни ночью. Почти все время они сидели в четырех стенах, не считая вылазок за едой в трапезную. Проходя по деревне, Рада вскользь поглядывала на стену большого амбара. Некрашеное дерево, как и во всей деревне, обрело серый цвет.
День был особенно погожий. Весна насыщала это место и насыщалась им же, брала и отдавала. От этого дыхания просыпался могучий дуб, саженец со знакомым запахом. Может, этим дыханием напитывается и бледно-серая рука, торчащая из-под земли. Рада сидела с дочерью на скамейке и представляла, что это будет за цветение. Недалеко раздалось мерное тсыканье стального клюва. Переведя змеиный взгляд, Рада увидела Лену, подстригающую большими ножницами мертвые и больные ветви и собирающую их в корзину. Белый призрак парил от куста к кусту, подвязывал саженцы, клюв отсекал лишнее. Лена приближалась к скамейке. Ветерок донес нотки спящего, но уже пробуждающегося от снежного сна леса.
– Не волнуйся, – сказала Лена, ставя корзину на землю.
Девушка села рядом с Радой, круто прогнула спину и потерла затылок. Живое золото плескалось в распахнутых глазах. Свет оживил даже тонкие бесцветные ресницы.
– Отрастет, – произнесла Лена. – Это будет плющ. Увьет всю стену.
– С чего ты взяла? – спросила Рада.
– Может, и не плющ, – пожала плечами Лена.
– Я же не об этом, – холодно вздохнула Рада.
Лена кивнула, разогнулась, размяла плечи.
– Отрастет, – повторила она и перевела взгляд на Аню.
Девушка все это время сидела как обычно: безучастно пялилась перед собой.
– Ты понимаешь, ради чего отдала руку. Ради чего отдашь вторую. Тебе есть зачем жить, – добавила Лена.
Рада опустила руку на плечо дочери. Мать любовно открыла лицо Ани, мягко поцеловала в висок, едва-едва коснувшись губами.
– Мое сердце бьется благодаря ей, – тихо произнесла Рада.
Воздух содрогнулся от тех слов. Повеяло мертвой хвоей. Лена взяла ножницы: предстояло много работы.
Что-то разбудило Аню. Она не помнила, чтобы засыпала, не была уверена, что и бодрствует. Мир по-прежнему был залит гипнотическим туманом. Он отзеркаливал мысли и чувства, извращал их. То, что почудилось Ане, в тот момент лишь очень отдаленно напоминало пробуждение. Хоть она и не выпуталась из кокона, ощутила его грань, хотя бы попыталась вырваться. Она села на кровати и опустила ноги на пол. Холодная слякоть тут же лизнула ступни. Первые несколько шагов ощущались странно. Почему-то в голову лезло слишком много мыслей о том, как ходить. С ненормальным вниманием и чуткостью Аня улавливала, когда напрягаются пальцы на ногах, когда растягивается сухожилие, как покой переливается из одной ноги в другую. Сила и напряжение дышали неравномерными вспышками по всему телу, особенно в ногах. Эта непривычная поглощенность отвлекла Аню настолько, что она даже не увидела, куда в итоге пришла.
Неожиданно много места. Аня открыта как на ладони. Как здорово, что звездам нет никакого дела. Участок казался не просто пустым, а вычищенным. Аня была здесь впервые, но четко ощущала, что не хватает чего-то очень важного. Воздух гудел тем неправильным шумом, от которого Аня не могла отделаться ни на миг с Ночи Жатвы. Иногда он стихал, иногда особо резкие мысли перекрикивали, но шум никогда не исчезал. А вдруг шум решил усилиться.
Ощутив на себе чей-то взгляд, Аня обернулась. Глаза без ресниц глядели не мигая. Белая фигура со светлыми волосами до пят перечеркивалась ружьем в руках. Она пахла чем-то вырытым из земли, что стоило уже там и оставить. Бледные пальцы держали винтовку за дуло и предлагали взять оружие. Аня взяла винтовку. Лена шевелила губами, и может, по ту сторону кокона раздавались слова, может, в них был смысл, но не здесь. Здесь голос звучал как через вату. Где-то вдалеке стоял старый забор. Он разделял пустырь и… такой же пустырь. Два куска ничем не отличались друг от друга. Если бы Ане завязали глаза, отвели от ограды, закружили, она бы ни за что не сказала, по какую из сторон находилась в тот миг.
На заборе висели стеклянные банки и бутылки. Какие-то подвязаны шпагатом, какие-то просто нахлобучены на выступающие колышки. Аня стала целиться, не понимая, где мишень. Может, объяснения Лены были и дельными, тем только горше, что ничего не слышно. Стекло треснуло, разбилось, поднялся хрустальный визг. Аня оцепенела, точно зная, что курка не спускала. Боль не настигала слишком долго, пока наконец девушка не опустила взгляд на одежду. Вместо груди – кошмарное месиво, точно перенесла выстрел в упор, и вместо дробин – битое стекло. Она упала на спину, больно ударившись затылком, закричала, разрываясь в неистовом вопле, и тут же умолкла.
Не видно ни звезд, ни леса. Руки не пахли порохом. Пальцы не находили крови и стекла. Так Аня и осталась лежать на полу комнаты. Точно вырвавшись из плена, холодный воздух хлынул под футболку, которая была велика Ане. На голых ногах выступила гусиная кожа, ступни быстро окоченели. Аня не могла чувствовать, как мать гладит ее по спине, как зовет сквозь безлунную ночь, чем-то похожую на ту, на море, где мертвый виноградник, где шумит море, где пахнет хвоей. Эта ночь возвращалась, Аня слышала ее шаги. Полные ужаса глаза уставились на дверь.
Рада перевела взгляд с дочери на дверь, вернее, на щель, где дрожали полутона мрака. Руки крепче впились в футболку Ани. Мать пыталась подтянуть дочь к себе, но та не поддавалась. Аня лежала на полу, точно на скользкой льдине, и незримые черные волны поднимались и опускались, грозясь сбросить в бездну: – Аня! – Рада не выдержала, схватила дочь выше локтя.