Эта цепкая хватка, это прикосновение все определило. Аню точно окатили ушатом студеной воды. Дверь распахнулась, выбитая в неистовой свирепости. Поднятый грохот никак не вязался с худенькой фигурой Лены на пороге. Зловещим когтем свисали ножницы. Кулак сжат до того сильно, что выступили жилы.
Точно бурный поток горной реки, Рада бросилась во мраке, но мрак рассек блеск ножниц. Лезвия вошли в живот, раскрылись, сделав жадный глоток. Рада осталась на ногах, резко вырвав из плоти сталь. Лена нанесла еще удар, повалив Раду на землю.
– Где ты?! – задыхаясь от ужаса, звала Аня.
Она не слышала скрипку. Глаза резал блеск стального когтя, особенно когда острый клюв раскрылся. Закрыв уши, Аня сдавила собственный череп с неведомой силой. Что-то прорезалось, лопнуло. Звук протяжным писком пролетел прямо над ухом и исчез где-то в черных проклятых дебрях.
Все исчезло. Ни частокола, ни дуба с яблоками, ни пряного запаха меда, ни синиц на столе, ни сладковатой гари печи. Ничего. В маминой машине никогда не водилось посторонних запахов. Аня сидела на заднем сиденье. Кожа на голой шее чувствительна к легчайшему шевелению воздуха. И воздух не просто вибрировал – Аня легко отличала случайный ветерок от живого дыхания. Осторожное прикосновение клыков. Борьба причиняет лишь больше боли. Плечо не может расслабиться, и все тело становится будто каменным. Разум ослеплен болью, зубы скрипят, скорее всего, будет новый скол. Когда боль становится невыносимой, мягкое и теплое прикосновение расплывается по плечу, шее. Голова наполняется звенящим покоем. Сложно поверить, что боль когда-либо существовала. Глубинный светлый импульс сверхъественной силы выбивает из тела и разума все, чем можно чувствовать боль. Остается лишь покой, лучезарный и ядреный. Импульс за импульсом напитывает тело, и наконец наступает волна, слабее предыдущей. Хотела Аня того или нет, но миг, когда придется проснуться, все же наступил.
Аня сидела сзади. Мама впереди, за рулем. Впереди – Частокол. В зеркале заднего вида мама вытирала губы. Под рукой Ани теплилось горячее липкое пятно. Рука непроизвольно зажала рану сильнее. Рада обернулась.
– Ты очень сильная, Аня, – шептала мать.
Воздуха не хватало. Забившись в угол, Аня боролась с ознобом. Утешающе шуршал хриплый шепот Лены.
– Эта связь убивает тебя, – тихо раздалось во мраке.
Аня протерла глаза, мутные от горячих слез. Блеск ножниц мерцал совсем рядом. Клюв медленно вздымался. Рада не шевелилась. Губы вновь безмолвно воззвали на помощь.
– Сделай это, чтобы спасти себя, – раздалось прямо над ухом.
Кто-то незримый был прямо за спиной, хотя Аня и вжалась в угол, никто бы не смог протиснуться. И все же он пришел, он был сзади, вложил холодный револьвер в руки, поднял локти.
– Сделай! – Оглушительный приказ смешался с огнем.
Аня зажмурилась и до конца не понимала, сама ли нажала на курок или это был незримый гость, сотканный из мрака. Дрожащие руки выронили пистолет и зажали рот. Вдох за вдохом пустой контур оживал.
«Теперь моя жизнь будет цвета этого выстрела», – подумала Аня, чувствуя запах пороха на своих руках.
Глава 4Воронец
Нога задрожала от перенапряжения, но была страшна не боль, а страшно сорваться просто так, так и не дотянуться, когда остается ну до смешного мало. В платочек завернуто хрупкое сокровище, и вот оно вернулось в гнездо. Не успел радостный вздох сорваться с уст, как силы кончились. Мальчишка сорвался, и все потухло.
Глаза открылись слишком резко, зрачки сузились, будучи не готовы. Свет стал похож на жидкое мыло. Каждая лампа надула вокруг себя цветастый радужный пузырь. Прозрачная пленка переливалась, перламутровые разводы стекали и капали на пол. Слишком много света, такого разного и вкусного, так много, что хотелось задохнуться. Будто один из пузырей накрыл голову, стало нечем дышать. Очень скоро сон вновь одолел. Мальчишка не сопротивлялся, не зная, что проснется в другом мире.
Тем утром сразу после пробуждения показалось, что ничего не изменилось. Осознание пришло вместе с весенним светом – не то спряталось, не то запуталось в занавесках и ждало своего часа. Больной разум оттягивал миг как можно дольше. Находил новые отговорки, чтобы не замечать очевидного. Явь теряла терпение. Она юркнула под одеяло, пробрала до самых косточек. На шум прибежала медсестра.
– Женя, успокойся! – крикнула она.
Но слова не были услышаны. Женя заливался истошным криком, рвал себя изнутри. Еще вчера мальчишку нарекли счастливчиком: уцелеть, упав с такой высоты, – чудо! Осталось только пережить. Большая удача, что Женя может ходить. Да, весь воздух ликовал о том, как много мальчик уберег, и никто не говорил о том, что потерял. Наверное, что-то такое доброе и говорил седовласый доктор с лысиной. Женя разглядывал ее, сияющий от пота островок с пигментными пятнами. Но когда доктор смолк и перекинулся с медсестрой взглядом, полным немой тревоги, Женя начал что-то подозревать. Опасения крепли, крик вновь вырвался из горла, но уши ничего не слышали.
Доктор похлопал по плечу, поднялся, направился к коридору. Женя увидел маму. Жилистые руки с крючковатыми пальцами нервно содрогались. Мальчик до сегодняшнего дня никогда не замечал такой полноты этого жеста. В голове (не в ушах) как будто раздавался лязг, до того резки были движения матери. Большой выпуклый лоб блестел от пота, две редкие черные бровки ползали вверх-вниз, как напуганные насекомые. Глаза уставились на врача. Наверное, он и впрямь хотел как-то подбодрить и вновь радовался чудесной удаче чудесного мальчика! Какая удача, как повезло, какое чудо, чудесный мальчик! Но ничего не получилось. Мама грубо толкнула старика в халате, зашла в палату. Не по губам, но по жестам Женя понял: время собирать вещи и уходить.
Запахи хлынули, кружили голову. Дорога дышала углекислым газом, сами машины непривычно бесшумно носились туда-сюда в небольшом просвете, видном со двора. У гаража развалилась гора мусора, которую никто не разберет даже на ленивом субботнике.
Женя не представлял, как гнетуще будет жить в этом затишье перед бурей. Тревога шла за ним по пятам. Она опустила руки на виски, поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, заставляла вглядываться в каждое движущееся пятно.
Будь то пакет, дворник, метла, бабушка в пестром платье, привставшая, чтобы поправить юбку и сесть обратно, – смотри, смотри, смотри, запоминай, следи, а что еще остается, если мир затих?
Мальчишка крепко сжимал руку матери, всегда сухую и грубую от той дряни на заводе. Мать много лет вдыхала, трогала синтетику и все, что с ней связано. Полимер – вот еще слово, которое услышал очень рано. Оказывается, это не человек, который меряет поля, а какая-то отрава. Она-то и сделала мамины руки, голос и движения сухими. Женя не мог вспомнить, что именно изменилось, но голос звучал по-другому.
«Если полимеры это делают с кожей, то что они делают со всем, что под ней? Они иссушают изнутри?» – думал Женя, счастливый мальчик, еще не знающий ответа.
В подъезде пахло краской. Они поднялись на четвертый этаж из четырех, под самый чердак. Открыли дверь, Женя спрятался в свой угол, за ширму из фанеры. Кровать – паллета, сверху матрас и плед, который бьется током, если сильно вошкаться. Отсюда видно все. Видно-то видно, а смотреть ни на что не хотелось. Силы кончились. Женя заснул, надеясь, что снова проснется в другом, шумном мире, где все по-настоящему.
Первым же делом Женя высунулся в окно. Ветер тревожил провода, трепал листву, как любимого пса. И ничего, ни звука. Женя рухнул обратно в кровать и горько закричал, не слыша себя. Вымораживающая пустота окружала со всех сторон. Не осталось ничего настоящего. Если бы он услышал собственный крик – это стоило той боли, рвущей горло. Но ничего. Мир все еще сидел в засаде. Женя закрыл уши руками и снова открыл.
Показалось лицо матери. На ней был халат цвета старого желтого синяка. Тонкие губы что-то спросили. Женя посмотрел на часы на стене. Скорее всего, мать звала поесть что-то пресное. Что бы она ни готовила, всегда получалось пресно, бесцветно. Женя часто не помнил, ел он что-то или нет. Не то чтобы голод крутил кишки, просто он не помнил. Сегодня на завтрак была овсянка. Несколько ложек сахара и варенье были бессильны – еда всегда оставалась пресной.
Сняли гипс. Кости срослись. Доктор что-то говорил, и Женя ответил ему беспощадным лютым взглядом. В глазах кипел гнев, какой рождается от жестокой боли, от сотни и тысячи попыток докричаться до кого-либо. Такой гнев приходит после горя и бессилия. Такой гнев приходит лишь под руку со смирением, ибо силу этой ярости надо обуздать, и отчаяние – славный страж. Потом взгляд исподлобья будет пронзать всякого, кто из вежливости или по незнанию обратится к мальчишке.
Утром понедельника Женя не знал, какой это будет тяжелый день.
– Абрамов? – спросила учительница.
Женя сжимал потные кулаки, зыркая карими глазами по классу. Нельзя сплоховать. Его спросят сразу после Боголюбова.
– Боголюбов? – продолжалась перекличка.
Вот сейчас.
«Воронец?» – угадал Женя.
– Я здесь, – громко ответил он.
Весь класс обернулся на него. Их взгляды искрились, как петарды перед пуском. Женя продолжал стоять, растерянный и загнанный в угол. Раздался салют оглушительного птичьего заливистого смеха, шакалий вой поднялся на весь класс. Черт его знает, какие звуки вылетали из пастей детей, но Женя слышал осатаневший зверинец, вставший на уши.
Целое лето и весь сентябрь Женя пристально вглядывался в притихший мир.
«Засада…»
Воронец еще не знал о тварях, не знал, как жажда и чутье пробуждаются. Для Жени просто открылся мир, в котором блеск глаз – не просто строчки из поэзии. Свет был реальным. Он мог исходить рассеянно, нежными облаками, мог скользить тяжелым туманом и стелиться по полу. Видел глаза, мигающие, как хило вкрученная лампочка. Это был мир движений, пластики.