Воронец скрестил руки, наклонил голову набок. Падение – резко отвернулся.
– Оу… – шикнул Матвей, потирая ногу. – Ну, тебе еще повезло. О, моя любимая часть фильма.
Женя с экрана неистово вопил, но кино шло немое – это бросилось в глаза. Вот первый выход в школу после падения, вот перекличка, где Воронец стал посмешищем, так и не разобрав даже со второго раза, в чем же дело.
– Почему нет звука? – спросил Воронец.
– Давай уже досмотрим? – не отрываясь от экрана, ответил Матвей. – Немного осталось.
Последние несколько минут пролетели в тишине. Ничего интересного: выпускной из девятого класса и высадка бомжа из электрички в Москву. Проектор выключился.
– Почему нет звука? – Воронец повторил вопрос.
– А ты помнишь хоть один звук до встречи со мной и Волшебной скрипкой? – Матвей лукаво прищурился.
Женя нахмурился.
– Да ладно… – прошептал он, проводя рукой по лбу.
– Ага, – кивнул Матвей, разглядывая ногти.
– Я всю жизнь был глухим? – спросил Воронец.
– И останешься, если покинешь Чертов Круг, – кивнул Матвей.
– Что сделать, чтобы тут остаться? Ты говорил, что выступать, что… Что ты имел ввиду? Этому можно научиться? Если вы научили глухого слышать, значит, и научите тому, что нужно, ведь так? – беспокойно затараторил Воронец.
– Ты был глух и узнал об этом, лишь когда Чертов Круг озвучил для тебя живой и неживой шум. Откуда тебе знать, что до сих пор не калека? Что весь мир имеет орган для чувства, которого у тебя нет от рождения? Не только слух. Все, что ты испытываешь, – далекий гул, бледная тень того, что мы, твари, называем жизнью. Когда будешь среди нас, в Чертовом Круге, пробудится чутье и жажда. Ты, раз ты сидишь здесь, уже прошел пробы.
Матвей кивнул на экран.
– Кормильцу понравилось, как ты рвешь горло в надежде услышать хоть что-то. Ты услышишь и учуешь столько, сколько человек не способен вместить в скудненькое сердце, – продолжал Матвей. – Но должен предупредить, уж таков регламент. Перешагнешь барьер – сожжешь мосты, отдашься Чертову Кругу. Аut vincere, aut mori [1]. Его сила станет твоей, его жизнь станет твоей.
– Ты сам-то что выбрал? – иронично усмехнулся Воронец.
Матвей грустно улыбнулся.
– Я выбрал как бы жизнь, но по-настоящему, – мечтательно протянул Матвей и изменился в лице. – Но если просишь совет – уходи и оставайся глухим.
– Были те, кто отказались? – спросил Воронец.
– Да, – кивнул Матвей. – Разум забывает, но не сердце. Поэтому они всегда приходят как зрители, думая, что видят Чертов Круг впервые.
Воронец поджал губы, уставился на пустой экран.
– То есть, – Женя прищурился, – я никогда не покину это место? Но могу выбрать, по какую сторону барьера окажусь?
– Выбирай осторожно, – предупредил Матвей.
– Я выбрал, – не дав договорить, бросил Воронец.
Гул возвещал о приближении, о сошествии кого-то со второго этажа. Воронец встал со стальной ступеньки и поднял взгляд. Напротив окна темнел высокий силуэт. Он отсюда, снизу, от основания огромной стальной лестницы, казался высоким. По мере того как человек спускался, свет закатного солнца уже так не резко бил в спину. Воронец смог разглядеть лицо цвета старой выцветшей бумаги. Тонкая кожа обтягивала череп. Прямые, короткие русые волосы казались прозрачной проволокой, сливались с кожей. Гладкий, слегка вытянутый череп казался голым. На него никогда не нарастет мясо. Это был тот тип людей, который даже в детстве не выглядит молодо. На вид можно дать двадцать с чем-то, но если долго вглядываться, хочется добавить: «На момент смерти ему было двадцать с чем-то». Костюм не сидел по фигуре, был и стар, и старомоден. Человек-жердь. Они молча вышли на улицу. Говорить не очень-то и хотелось. Уже зажигались фонари. Вдали у забора собрался народ весьма потерянного вида. Воронец сразу уловил, что никто никого не знает.
– Вас выбрал Чертов Круг. Не я. Вы все мне неприятны, – объявил человек цвета старой бумаги.
«Еще бы ты другое сказал», – подумал Воронец и, скрестив руки, продолжил слушать, не ожидая особенно приятных слов ни в чей адрес.
– Я – Ярослав Черных. Мне посчастливилось стать здешним управленцем, – продолжил тем временем гостеприимный господин в проеденном молью пиджаке. – Сегодня вы, сборище талантов, впервые увидите представление, ведь кому-то из вас придется и самому выходить на сцену.
– Только один? – прищурился Воронец.
Серые глаза, отлитые из того же стекла, что и волосы, пролили немного холодного света в сторону Воронца.
– Я говорю достаточно четко, – ответил Ярослав. – Вы же не ждали, что вам всем будет место в Чертовом Кругу?
Народ переглянулся между собой. По их лицам стало очевидно: они ничего не ждали. Их привела сюда Жажда, у каждого своя, но с общим знаменателем. Воронец прислушивался к вздохам, к тому, как замирают незнакомые сердца или начинают биться чаще, к шепоту. Не к словам, а к музыке, глухой, волнительной, торопливой. Музыка ему всегда нравилась больше, чем слова. Потерять навсегда слова – пережить можно. Но за мир, в котором есть музыка, Воронец решил бороться до конца.
Ярослав повел сборище талантов меж кирпичных зданий со старой краской и наростами в виде труб и пожарных лестниц.
– Откуда шум? – услышал Воронец и напрягся.
Почему-то то, что слышали все, ускользало от него. Сглотнув досаду и тревогу, Воронец просто следовал со всеми. Оказалось, сегодня представление будет на открытом воздухе. На улице стояли трибуны, как на спортивных матчах. Слишком яркий свет не давал увидеть больше. Ярослав указал на скамьи, вернее, на сооружение из арматуры, балок и досок, которое стало скамьей. В итоге сборище талантов смотрело представление сбоку, где-то между закулисьем и нормальным зрительным залом. Воронец поспешил залезть повыше.
Сцена примыкала к кирпичному зданию, которое затянули белым полотном, каким затягивают здания на реконструкцию (чаще всего, их уже и не вызволяют из савана, но кого это волнует?). Воронец боялся тишины. Не может быть так тихо. Может, еще секунда – и опоздал бы, но Воронец успел закрыть глаза до того, как кто-то вышел на сцену. Стоило довериться не глазам, а слуху, мир снова ожил. Разом все вздохи, крики, шорох рассыпанного попкорна, на вкус как жженый пенопласт, переговоры на первом, втором, на каждом ряду. Всегда найдется что сказать, особенно когда впервые видишь Чертов Круг. По стрекоту и жужжанию ламп Воронец угадал яркий свет. Тот, кто вышел на сцену, был жаден до света. В нем билось что-то роковое, обреченное. Знакомый голос объявил, что сегодня выступает Лука. Судя по ответу, публика скучала по нему.
Воронец ощутил себя призраком по левое плечо от Луки. Что-то шло не так. Избавившись от плоти, Воронец, будучи призраком, забрал с собой жажду. Теперь она снедала его куда больше. Бездонная бездна. Ничто. В эту пустоту глядели Аристотель и Коперник. В эту пустоту смотрел Воронец, он склонился прямо к зеркальной поверхности. Жажда глушила все. Воронец хотел зачерпнуть воды, но едва не переломал пальцы о твердый лед. Прижав костяшки к груди, он судорожно искал ответ – и нашел в своем сердце. Руки грелись о теплый, пылающий кусок жизни. Этого жара с лихвой хватит, чтобы растопить лед, но едва холодные пальцы коснулись сердца, Воронец сразу отдернул руки. Одно-единственное прикосновение пронзило жгучим холодом. Жажда не отступала, продолжая нагонять бурлящее безумие.
Рядом со щекой вспыхнуло что-то жаркое, едва не обожгло. В приступе оглушительного безумия Воронец схватил огонь, и боль в тот же миг охватила руки. Боль еще не успела дойти, когда Воронец швырнул пламя на лед. Глухой шлепок, шипение, поднялись клубы пара, и черное пятно стремительно протопило путь вниз, в бездну.
Руки горели, вздувались волдыри от ожогов, но уже плевать. Воронец черпал ледяную воду, которая и была исцелением. Руки дрожали от холода, жара и боли, и Воронец лакал жадно, как собака.
Из глубины озера раздался звук удара. Один-единственный, могучий и величественный, которому хватило сил дать бой там, на дне ледяного озера, под толщей непробудного зимнего мрака. Воронец в ужасе содрогнулся и отпрянул назад. Глаза испугано оглядели берег в поисках хозяина горячего, живого упрямого сердца, похороненного на дне озера. Но берег был пуст.
Как и трибуны.
Ни света, ни музыки, ни шепота. Чертов Круг был всего лишь уродливой постройкой для завода какой-то ненужной чуши, производство которой в итоге решили закрыть. Воронец осторожно положил руки на грудь. Пальцы были не такими холодными, а сердце не таким горячим.
– А я говорил Ярику, что одного недосчитались! – раздался голос сзади.
Воронец обернулся.
– Но он, конечно, клал на это, – продолжил Матвей. – Бедолага, так ненавидеть свою работу.
Воронец был рад увидеть знакомое лицо. Он сглотнул, перевел взгляд туда, где недавно была сцена. В предрассветных сумерках это был голый пустырь на заднем дворе какого-то кирпичного ангара.
– Что это? – спросил Воронец.
– Это ровно то, что ты почувствовал, – ответил Матвей.
– Да сука, это не ответ! – вспылил Женя, закрыв лицо руками.
– Еще есть время спросить у самого Луки, – просто произнес скрипач. – Все как раз там.
Воронец все еще находился в смятении, но ноги уже знали, что делать. В машинальном трансе Женя следовал за Матвеем. До порога оставалось несколько шагов, когда Воронец резко прибавил шаг, рванув вперед. В коридоре всего одна дверь была открыта – оттуда лился свет и слышались разговоры. Как только Воронец оказался на пороге, все взгляды разом устремились на него. Чутье не подводило. Лука сидел на стопке пыльных паллет. Появление постороннего заставило рассказ оборваться. Будь здесь канарейка, она бы почуяла утечку. Ярослав и сборище талантов – все разом, как по команде. Они кого-то ждут. Воронец быстро бросился в сторону, в угол. Как обычно, опоздавшие занимают оставшиеся места – что-то с краю, в тени, подальше от сцены.