Презрительный взгляд Ярослава, разумеется, осуждал выбор Воронца. И речь не про одежду, а скорее, про решение остаться.
– Приходить вот так, без репетиций, – все равно что прыгать без страховки, – сказал Ярослав.
– Ага, – согласился Воронец. – Так куда зрелищнее.
Шарики качнулись от легкого прикосновения, заскрипели друг о друга. Похоже на подхихикивание гиен. Клоун завязал последний шарик, привязал к мешку с песком, бросил на пол. Воронец сидел по-турецки на полу. Он поднял взгляд, продолжая в руках крутить клаксон, который они купили сегодня утром в киоске у метро. Клоун похлопал по плечу, дал знать, что будет держать кулачки. Воронец благодарно кивнул.
Свет слепил. Оно и к лучшему. Не видеть, кто и как смотрит. Ладони намокли. Кажется, его время уже пошло.
Воронец поднялся в полный рост. Посмотрел на косое отражение. Он сжал кулак, выжимая весь звук из грошовой дуделки. Больше всего на свете Воронец боялся услышать резкий гудок, не вызывающий ничего, кроме раздражения. Обеспокоенный взгляд опустился на клаксон. Он не издавал ни звука.
«Именно сейчас? Когда я ближе всего, ты решил замолчать?» – сокрушался про себя Воронец.
И все-таки не слышать себя еще не значит провалиться. Он попробовал прогудеть в третий раз, и снова ничего. Лишь отзвук, лишь эхо дошло. Хоть что-то.
«Вот смешно, если я за это время тупо издал три гудка, как велосипедист», – внутренне посмеялся Воронец.
Уйдя со сцены, Женя меньше всего хотел говорить с Ярославом. Тот стоял в черном пиджаке с катышками и зализанной башкой напоминал стервятника.
– Суетливый сукин сын. Рано радуешься, – бросил Ярослав, когда Женя проходил мимо.
Воронец указал на ухо, мол, глухой, и пошел дальше. Но почему-то к глазам подступили слезы. Лишь уйдя со сцены, спрятавшись от света, он смог дышать, смог достаточно глубоко вздохнуть, чтобы орать, затыкая рот руками. Воронец задыхался. Он сжимал себе горло, как вдруг кто-то потянул за руки. Лицо Клоуна оказалось слишком близко. Грим наносился в спешке, и Женя не сразу его узнал.
До рассвета они просидели в углу амбара. Жестов хватало. Да и то, что Клоун просто был рядом и не идиотничал, как обычно, – уже больше чем достаточно. Воронец просто хотел дожить до рассвета.
– Знаешь, в школе я учился с нормальными детьми в одном классе. И какое-то время даже не замечал. Кажется, и они не замечали. И была перекличка. Я посчитал, после кого я должен встать и крикнуть свое имя. И вот… я не знаю как, но я просчитался. Встаю, уверенный, что моя очередь: «Воронец!» А на меня смотрят, твари, и ржут! Суки, им-то смешно, они же слышат! Они всегда слышали и будут слышать, и без этого блядского цирка! Им не надо доказывать никаким уродам, что ты достоин слуха! Смешно! Невпопад! Будь они на моем месте, их бы машина сбила по дороге в эту сраную школу! Не услышали бы ни хрена, вот я бы посмеялся! Сукин сын, тощая жердь, уже готовит брошь, которой лопнут мою башку! Твари, они-то, твою мать, хорошенько расслышали!
На рассвете пришел Матвей. Клоун разбудил Женю – тот уснул, забившись в угол и скрестив руки на груди. Воронец поднялся на ноги и пошел за Матвеем и только по дороге уже вспомнил, кто он, где он и куда идет.
Кирпичный одноэтажный амбар с длинными окнами в слабом рассветном свете напомнил огромную черепаху. То лишь усиливали четыре толстых столба у каждого угла. Стальные двери открыты настежь. Горел свет.
Уже издалека пахло обработанной сосной и лаком. Пол в ангаре был выложен ровными досками. На полу лежало два ковра цвета спелого граната, грузинский узор рассыпался мелкими косточками. В конце вытянутого помещения растянулся темно-болотный кожаный диван, чем-то похожий на ленивого, зажравшегося аллигатора с растопыренными лапами. Там восседал Кормилец. Пиджак солнечно желтел, как и подсолнух на брошке. Толстые пальцы карлика медленно касались цветка и иглы.
Матвей поклонился и слегка толкнул Женю в спину, призывая сделать то же самое. Но Воронец не спешил следовать этому совету. Кормилец вскинул удивленно брови.
– Что это ты сделал? – спросил Кормилец.
Воронец промолчал. Глупо признаваться, но надеялся, что проскочит, что Кормилец, карлик, просто не достанет иголкой.
– Тогда, на сцене? – уточнил Кормилец.
От сердца отлегло.
– Я попросил Чертов Круг озвучить кое-что, когда придет время, – ответил Воронец.
– И что же? – Кормилец все же подманил Воронца жестом.
Женя пошел на компромисс – сделал шаг, но выпрямился и отклонился назад, чтобы не слишком уж сближаться с Кормильцем.
– Я хотел, чтобы он передал в одном коротком гудке выдох, когда поезд еще не проехал, но уже несется мимо, не задев тебя ни тебя, ни одежду. Первый вздох после кошмара, настолько жуткого, что память милосердно затерла все следы в ту секунду, как открылись глаза. Счастье спасения и немного злого упоения от того, что нечестно играл и лишь потому и выжил. Уже спасся и сердце ликует, а до мозга только-только доходит, – ответил Воронец.
Кормилец вынул иглу из броши и почесывал ей подбородок, с ленивым прищуром слушая. Воронец пристально следил за движением острия. Когда игла касалась кожи, раздался тихое змеиное шипение.
– Чертов Круг не любит долгих монологов, они не смотрятся, – наконец произнес Кормилец. – Ты же ему сказал что-то короче?
Воронец прикрыл глаза и кивнул.
– Боюсь, у вас не увяжется одно с другим, – мотнул головой Воронец.
– Вот же ж! – Кормилец широко улыбнулся, оголив ряд круглых зубов с большими промежутками.
Он пригрозил иглой, потряхивая в воздухе.
– Все вы, как приходите, уверены, что у вас-то вяжется, а со стороны не видно ни черта! – засмеялся Кормилец. – А на деле? Ты парень недалекий. Нет, знаешь, ты откровенно тупой, как пень. Нет в тебе ничего. Да и откуда бы взялось? Где бы набрался, раз не слышишь отроду? Все, чему научился, натаскался здесь, под моим крылом, голубчик. И еще раз: ты тупой как пень. И символизм весь твой только оттого, что ты пустой и нечего сказать. И знаешь, почему твоя башка бестолковая не разлетелась тут, как лопнувший арбуз? Потому что ты не стал воровать. Это уже славно. Больше, чем тупых, ненавижу только вороватых. Да черт возьми, я люблю тупых! Но тех, которые и мыслят как тупицы. Славные такие. С ними просто и весело, а что еще надо для цирка? Вот и я о чем! Сам Чертов Круг только того и хочет – просто и весело! А теперь, осел пустоголовый, колись: что ты там просил озвучить?
– Запах пластика, – не сразу ответил Воронец.
Кормилец не то выдохнул, не то поперхнулся воздухом. Матвей присвистнул. Воронец ждал более внятного приговора, чем вот эти непонятные звуки.
За спиной задудел клаксон. Женя обернулся. Клоун звал к столу.
На длинном столе лежала скатерть. Дешевая сувенирная ткань с клюквенной хохломой пережила немало стирок. Были потери. Местами просто дыры. Но еду, которую подали к столу, ничто не могло испортить. Длинные блюда из серебра дышали жаром поистине царских яств. Мясо, соленые грибы, черный хлеб, кувшины со смородиновым вином. Воронец отломил ребро и с первого укуса все понял.
– Не делай вид, что удивлен, – ответил Кормилец.
После того ужина у Воронца не осталось сомнений. Теперь он в труппе и знал, где окажется, когда перестанет выступать. В тот же миг бесполезная башка лопнет, как арбуз.
А еще сидя на крыше и глядя на город, Воронец понял, почему до этого дня вся еда казалась такой пресной и пластиковой.
Глава 5Куда пустят
– Софиты все сделают плоским.
Воронец хмуро кивнул, глядя в зеркало. Пот скатывался по вискам, смазывая грим. Как Воронец ни старался выделить глаза, нос и скулы, дойдя до комичного, он все же последовал совету Матвея. Воронец смотрел на тающие плывущие линии. Все выглядело неаккуратным и дрянным, а он еще даже не вышел на сцену.
– Чертов Круг ненасытен, – произнес Матвей, глядя на протеже через зеркало, – ему никогда не бывает чересчур. Это в жизни дурной вкус режет глаза и слух. Сцене всегда мало крови. Ты скоро запомнишь эти простые правила.
– Дай мне время, я не так быстро схватываю! – просил Воронец. – Ты, небось, все эти загадки щелкал, пока их задать не успели!
Матвей бледно улыбнулся и пожал плечами.
– Хочешь верь, хочешь нет – многие загадки остались для меня неуловимыми призраками. И погоня продолжается уже больше века, – произнес Матвей.
Нескрываемое удивление. В голове Жени не укладывалось, как его мудрый наставник может сам чего-то не знать. Одновременно с этим к сердцу подступил какой-то суеверный страх перед тайнами.
– Ты хоть знаешь, за чем гонишься? – осторожно спросил Воронец.
– За мелодией, которую услышал во сне.
– Так сложно повторить на слух?
Матвей поджал губы, хлопнул Воронца по плечу.
– Надо набраться вдохновения, – сказал Матвей.
Воронец еще не знал, что это значит. Как погасли софиты, плоский мир начал выступать барельефом. Мраморные скульптуры сходили, даже вырывались сквозь боль и страсть из каменного полотна. Воронец не видел – глаза завязаны, но слышал, искал в темноте на ощупь. Сквозь тьму из глубины сердца вспыхивали порывы, губительные и пряные. Они манили, заставляли наступать, не проверив, нет ли на полу битого стекла, преграды или бездны. Доходя до грани, Воронец отступал, но лишь затем, чтобы набрать воздуха в грудь и снова нырнуть, дать себя одурманить, проволочь, утопить, вновь довести до грани – и снова вздох, до которого уже боялся не дожить.
Вылазки в город. Потом за его пределы. Дверь поезда уже закрывалась, но заела, только поэтому они с Матвеем успели запрыгнуть. Объявили следующую станцию. Воронец вслушивался, как будто это имеет значение.
– Когда нам выходить? – спросил Женя.
– Ты мне скажи, – ответил Матвей, кивнул на ночную платформу.
Состав тронулся дальше.
– Выбери, что тебе по вкусу, – сказал Матвей, настраивая скрипку.