– Я не собираюсь выходить из вагона, – ответил Воронец.
– Отлично. Так даже лучше.
Длинные места с редкими пассажирами напоминали плодоносные ветви поздней осенью, когда на самом дереве осталось всего ничего. Там, под ногами, гниет пряная мякоть, ее задорно клюют зяблики. Но даже того, что осталось на ветках в ноябре, хватит.
Полилась музыка. Точно дымный дурман, она охватила вагон. Воронец пытался понять, где уже слышал мелодию. Пока он цеплялся за звук, глаза стали подводить. Либо поезд набрал такую скорость, что не видно ничего, кроме грязной мешанины тусклого электрического света, вывесок, сигнальных алых огней, лесополосы, строительно-оранжевых пятен не то жилетов, не то касок. Какой-то сигнальный неон, машины, которым давно пора в автомойку, автомойки, которым вообще непонятно, что нужно, снова свет и открытый перелом забора: из бетона торчала арматура, и снова свет, и грязный снег, которого в это время года уже быть не может. В отражении окна Воронец видел Матвея. Смычок поднимался и опускался, мешал реальность по ту сторону стекла.
– Голова пойдет кругом. Будешь слышать всякое. Не бойся, это пройдет. Дай себе волю, – сказал Матвей.
– Я боюсь зайти слишком далеко… – произнес Воронец, чувствуя, как алчное чревоугодие уже запрыгнуло на плечи и жаждет бойни.
– Не зайдешь, – холодно усмехнулся Матвей. – Ни я, ни Кормилец, никто из Чертова Круга не заходил слишком далеко. Переоцениваешь себя, дружище, как и многие поначалу. Чертову Кругу всегда слишком мало.
Вагон прибыл на конечную. Двери открылись впервые за всю поездку. Плоды лежали на полу, на своих сиденьях. Просто плоды. Однородная мякоть. Вся одежда Воронца была в этой мякоти. На лице, на руках, в длинных волосах. Сок, кровь. Что-то царапало десны. Воронец сплюнул.
– Косточки, – просто заметил Матвей, похлопав протеже по плечу.
– Ты куда?
– Мы тут закончили. Тоха приедет, все соберет, подадут на следующем застолье.
– Погоди. – Воронец слышал через слово.
Будто бы оставался на поверхности воды, но большие волны накрывали, воруя обрывки слов. Женя развернулся, пошел к кабине машиниста, скрылся. Матвей поджал губы, огляделся по сторонам.
– Не стоит, – тихо произнес Матвей, прогуливаясь по ночному перрону.
Он пытался понять: куда они вообще приехали? В то время для Воронца поездка не окончилась. То, что бушевало во чреве, требовало и машиниста. Вдруг голова – это самое вкусное?
Воронец вырвал дверь, вошел в кабину.
– …а где? – растерянно прошептал Женя.
И тут же будто в каждое ухо зашло по сверлу до самого черепа. Воронец упал на пол, обхватив голову руками. Перед глазами появились клоунские ботинки.
– Ах ты сука! – сквозь горячие слезы засмеялся Воронец.
Перед ним стоял Клоун в костюме машиниста с клаксоном. Матвей все слышал, стоя на платформе. Когда раздался победоносный клоунский сигнал, это вызвало улыбку. Одно и то же, и каждый раз смешно, как в первый. Чем-то даже завидно.
– Боже, никогда не меняйся… – с улыбкой произнес Матвей.
Они втроем сошли с перрона, переползли через дыру в заборе и оказались в Чертовом Кругу. Близился рассвет. Пелена спала с глаз. Воронец щурился даже от бледного далекого солнца. Чувство времени смазалось, как во время лютой пьянки. То, что сейчас лилось по жилам, проняло куда сильнее, чем алкоголь. Будто бегали искры елового костра и горький смолистый дым плыл по всему телу. Внутри зародился жар, который способен рассеивать самую мерзлую февральскую ночь. Горячее чувство жизни наполнило грудь Воронца с глубоким вздохом.
– Неужели так будет всегда? – спросил он.
Клоун радостно оживился, схватил Воронца под локоть, закружил, размахивая свободной рукой. Даже если бы Женя попробовал вырваться, не удалось бы. Матвей смотрел на эту беззаботную радость, на то, как просыпается цирк. Растягивает тугие мышцы, по которым скоро хлынет кровь.
– Пока ты нравишься Чертову Кругу, – тихо ответил Матвей, щурясь от восходящего солнца.
Воронец нравился не только Чертову Кругу. Каштановые кудри ниже плеч, смуглая кожа, живой взгляд делали его настоящим красавцем. Длинный, немного крючковатый нос выделялся, если бы вся внешность не была такой приятно-причудливой. Даже крупные зубы, выдающиеся вперед, придававшие лицу что-то лошадиное, не портили. Как не портила и цыгански-пестрая одежда. Воронец умел ее носить, умел быть нарочито мельтешащим и броским. Его стиль влюблял за пару секунд до того, как начнет бесить. И когда глаза уже резал попугайски-красный, все вместе смотрелось до того нелепо, что уже очаровательно. Голодный до этого цветового ублюдства в одежде, Воронец жадно и гордо носил туфли с острыми носами, кожаные сапоги, которым шла потертость и заношенность, широкие шаровары, дешевую токсичную синтетику, галстуки вместо пояса.
Чудная пора, когда все идет вверх, окрыляла. Воронец ел с Кормильцем за одним столом, учился выступать у Матвея, нарушал правила с Клоуном и получал выговор от Ярослава. Все это продолжалось достаточно долго, чтобы настали перемены.
– А где все? – спросил Воронец, поймав Матвея в курилке среди других циркачей.
Скрипач скрючился, как креветка, нервно стучал пальцами по колену. Черные глаза метались туда-сюда, как суетливые крысы, предчувствующие хищника где-то в небе. Перед Матвеем сидел лоснящийся от жира и самодовольства блондин с роскошными бакенбардами и бородой. Видать, все козыри были у толстяка.
– Именно сегодня ты решил прийти на репетицию? – не поднимая взгляд, спросил Матвей.
До того как соперник сделал ход, Матвей схватил колоду, перемешал все карты. Растерянное лицо толстяка наполнилось трогательной беспомощной детской обидой. Матвей встал из-за стола и пошел прочь, прежде чем нелепый верзила разревелся.
– И именно сегодня все заняты сборами, – ответил Матвей. – Кстати, тебе тоже стоит готовиться.
– Зачем? – спросил Воронец.
И взглядом, и мыслями он был, скорее, обращен к печальному детине с бакенбардами.
– Для гастролей, – просто ответил Матвей.
Воронец точно получил пощечину, резко обернулся.
– Что? Куда? Куда мы едем? Когда? – затараторил Женя.
– Куда? Куда пустят, туда и поедем. Когда? Как соберемся, так сразу.
Когда-то буханка была бежевой. Конечно, такой она недолго осталась в Чертовом Круге. Первый гастрольный тур не то уничтожил, не то зачаровал несчастный уазик. Любой механик бы сказал бросить уже эту рухлядь, она не сегодня-завтра сдохнет. Но кажется, именно это и роднило цирковых чертей с буханкой, оттого и любили. Каждый что-то латал, заделывал, шлифовал, натыкался на артефакт от предыдущего тура.
Рано утром машина должна была тронуться, но, конечно, не тронулась. Воронец спал на своих вещах, периодически приоткрывая глаз. Каждое моргание листало за раз минут тридцать, может, больше. К одиннадцати все-таки смогли выехать. До руля дорвался Клоун.
«Вот Ярик бесится небось», – подумал Воронец и наконец-то уснул по-нормальному.
Видимо, куда-то врезались. По крайней мере, машина резко остановилась посреди дороги, выехав на встречку. Вся труппа орала на Клоуна. Он не сказал в ответ ни слова, но перебибикал их всех. Гудок резанул по ушам, зато взбодрил.
Воронец глянул в окно, не мог понять: солнца уже нет или еще не взошло. Буханка съехала на пыльную дорогу, которую и дорогой-то не назовешь. Сорок минут тряски, и машина оказалась напротив пустого и давно брошенного загона для лошадей. Балаган просыпался, суетился, готовясь к выходу до того, как машина полностью остановилась. Недалеко стояла конюшня. Серые доски уже отдали солнцу, дождям и непогоде все, что могли, огрубели, потрескались и стояли только потому, что даже на падение не хватало сил. Угрюмый и несговорчивый замок висел на двери. Не надо сильно-то и ноги поднимать, переступая через полуразрушенные ограждения. Вдалеке редел пунктир скамеек. Положа руку на сердце, Воронец не верил, что кто-то придет.
Клоун пытался отогнать машину дальше, но та лишь жалобно бухтела и просила передышки. Клоун спорил, снова и снова крутя зажигание и переключая передачи.
– Надо заправить, – сказал Матвей, вставая с места штурмана.
Клоун обернулся. Ударил по рулю, протяжный сигнал взвыл до самого леса, перебудил-перепугал всю дичь до последней перепелки.
– Да не злись ты! – примирительно замахал руками Матвей. – Спасибо, что довез, шеф!
Клоун перестал бибикать. Приосанился, взялся за руль, поправил козырек кепки, как у привокзальных водил.
Матвей вышел на улицу, свистнул Воронцу. Все были при делах, что-то таскали или уже присосались к пиву, а Женя выглядел глупо и потерянно. Свист Матвея обрадовал его.
– Что за глушь? – спросил Воронец. – Кто сюда придет?
– А тебе-то какая разница? – спросил Матвей.
– Ну перед пустым-то выступать как-то не это… – Женя потер затылок.
Матвей хотел что-то сказать, но передумал. Носком пнул землю, снова поднял взгляд.
– Там была заправка. Дойдешь? – спросил Матвей.
Воронец смиренно кивнул.
– Канистры в багажнике.
Женя обошел машину, открыл дверцу, стал рыться. Приятный запах свежей типографской краски ударил в нос. Канистры уже стояли на земле, и прежде чем отправляться в путь-дорожку, Воронец решил краем глаза все-таки поглядеть на афиши. Он надеялся, что возьмут новое фото, где Воронец больше в профиль. Хоть бы ничего из первых проб, пока он боялся камеры (а камера боялась его, если уж быть совсем честными)! Но не успела афиша развернуться, как выпала из рук. Пересилив себя, Воронец все же вгляделся внимательнее, может, просто не хватает света. Хотя как может не хватать света тварям? Нет.
Воронца не было. Ни в одном из составов.
Женя свернул афишу, кинул назад, захлопнул дверь. Бросил один взгляд за плечо. Матвей стоял на том же месте. Не сказав ни слова, Воронец пошел за бензином.
Солнце вставало. Воронец боялся, что проезжающая мимо попутка остановится, предложит подвезти. Боялся и желал. Но никто не появился. В глуши все еще спят. Суки. Все проспят.