В ушах зазвенело. Воронец вскинул голову вверх, зажимая уши руками. Звон не шел извне, он был внутри и яро рвался наружу. Зверь тут же учуял свой шанс. Насилу чудовище поднялось. Арматура сильнее переломала бок, живот и ребра. Зверь взревел и продолжил упрямо шагать, пока чертов стальной прут не вышел полностью из раны. А дальше уже неважно, как много крови и плоти осталось на полу. Раненый зверь стремительно унесся куда-то во мрак. Через несколько часов там найдут подземный ход, о котором никто не знал в Чертовом Кругу.
– Что теперь делать? – спросил Воронец.
Они уже сидели с Матвеем в машине.
– Аut vincere, aut mori, – ответил Матвей, глядя в зеркало дальнего вида.
Лицо источало нечеловеческую сосредоточенность. Управление требует неимоверной концентрации, чтобы выжить в беспощадном потоке. Но никакого потока не было – машина стояла на месте. Воронец сглотнул. К каждому гелевому воздушному шарику медленно подвязывали мешочки песка. Они опускались, становились тяжелыми. Опьянение притупляло чувство реальности. Кожа как будто бы таяла – это ощущалось, но глаза твердили: «Все в порядке».
– Если это был не Черный Пес, то кто? – спросил Воронец.
Матвей пожал плечами, притворившись, что не знает.
Глава 6По швам
Дорога домой всегда кажется быстрее. Будь оно наоборот, Аня бы не почувствовала. Голова шла кругом от вернувшегося ощущения времени. Поток, стремительный и захватывающий, отверг, и ничего не оставалось, как с берега наблюдать за бурлением, брызгами и водоворотами, обманываться его преломлениями. Дно то казалось недосягаемым из-за мутной воды, а в других местах и вовсе обманчиво казалось лужицей. Наконец-то Аня снова нырнула в эту реку. Приветственно барабанил проливной дождь по окнам и крыше «Волги». Аня была рада возвращению. Оттуда, с берега, она принесла жажду, которую не знала прежде, смелость, которой так не хватало. Аня подняла глаза на зеркало. Взгляд матери сосредоточенно вцепился в лобовое стекло. Вода все сводила в расплывчатое месиво. Фонари, стоявшие друг от друга достаточно далеко, чтобы быть отдельными вспышками, а не цепочкой-браслетом огоньков, гнали тени по одному и тому же сценарию.
– Мам… – Аня решилась.
Рада перевела взгляд на зеркало заднего вида. Все, что случилось за Частоколом, стало сплошным лихорадочным сном. Одно имя горело в памяти – единственный клочок, слишком реальный, чтобы отмахнуться при пробуждении.
– Кто такой Адам? – спросила Аня.
Большое искусство – выдержать ровно столько, сколько требуется, не больше и не меньше. Чувству меры невозможно обучить, и какая удача, что того вовсе и не требовалось князю Андрею Григорьевичу Харипову. Каштановые кудри, зачесанные назад, открывали правильно очерченный лоб. Через тонкую кожу на висках просвечивала бледная сетка вен. Живые карие глаза оглядели застолье. Как долго его душа изнемогала от жгучего запрятанного желания. Распахнутый мундир свисал с плеча, сорочка открывала грудь. Она пылко вздымалась. Волнение. Предвкушение, готовность к прыжку, хоть и не было уверенности: есть ли там, под пеленой тумана, дно. Сомнение? Если и металось, то растаяло в тот миг, когда ощутил мягкое прикосновение к ладони. Взгляд Андрея стал величественным и спокойным, как бескрайний океан во время всемирного штиля. Он поднял тост. Огонь свечей игриво ломался в хрустальных гранях. Все взгляды устремились на князя, и особенно – одна пара глаз, змеино-лукавые азиатские черные глаза.
– За мою семью, – провозгласил Андрей.
Старый князь не смог скрыть удивления из-за слов сына. Седые брови приподнялись сами собой.
– Я вас прощаю! – гордо объявил князь, залпом выпил шампанское, схватил холодную руку своей спутницы и вырвался на волю.
Он сбежал из собственного дома, и за их спинами грянула настоящая буря. Шквал возмущения, оскорблений и проклятий грянул и тем лишь сильнее подстегнул резвую радость в груди Андрея. Как оголтелые, они неслись в сад, в лабиринт, мчались, не видя, кто за ними гонится, но все равно мчались дальше и путали неизвестно кого. За ними увязалась длинноногая гончая. Серебро шерсти развевалось в ночном воздухе, пока изящный пес мчался стрелой подле двух влюбленных. Когда беглецы оказались в самом сердце лабиринта, они обнялись и сплели разом радость от близости и тревожный ужас возможной разлуки. Белый пес встал на страже, высунув язык. Пар подымался из пасти, таял в ночном воздухе, как и взгляды, и шепот. Как же прожорлива ночь! Потому и хороша для тайных свиданий. Ничего не останется, когда придет рассвет. Но солнце не взойдет еще несколько часов. Этого драгоценного времени хватит, чтобы плутать по лабиринту. Куда ни поверни – везде верный путь, пока влюбленные держат друг друга за руки. Белая гончая следовала за ними. Князь со своею спутницей ласковым свистом подзывали доброго стража, гладили шелковую шерсть и отпускали. Оставшись наедине, влюбленные вспоминали тот день, который заклеймил души обоих.
Князь Харипов в тот день едва нашел в себе силы вернуться в губернию – давали домашний театр. Андрей был и без того в дурном настроении, а когда приехал чертов балаган, и вовсе подумал, что обезумел от тоски и тревоги: не может же взаправду все быть настолько плохо?
– Что за сброд? – негодовал князь.
Под громкое, но ненастойчивое недовольство князя семейный круг Хариповых собрался, свет приглушили. На сцену выходили один за другим непонятно кто в костюмах непонятно кого.
Но затем нота разломила воздух, как промерзшее олово. Князь так и не понял, что это был за инструмент, настроен ли. И в следующий миг все стало неважно. Тусклый красный свет очерчивал фигуру в кресле-качалке, которую вытолкали с премерзким скрипом на сцену. С головы до ног укутанная в шаль, она нянчила на руках скрученное одеяло с нашитыми разными пуговками-глазками.
То, что уже ожило в сердце Андрея, нельзя назвать интересом. Он не просто застыл, ожидая чего-нибудь. Какая-то часть его, потаенная и обессиленная, чуяла, что свет не зажжется. Когда масло вспыхнет и озарит все вокруг, это будет иной мир. Не разум, но сердце прощалось со всем, что имело значение до этого злосчастного перелома.
Если сцена была безобразным тупым чудовищем, то ему на растерзание отдали ту, у которой на челе особое клеймо, которого боятся даже звери ада. Она открыла лицо, подставила багряному свету заката, после которого не взойдет солнце. Руки плавали в топком мраке, обнажая грудь. Стало слишком тихо. Ни глумливого смеха, ни свиста. Весь мир утонул в этом кровавом полумраке. Андрей слышал ее дыхание, а через миг – и плач младенца. Женщина шептала тихо-тихо, но даже так Андрей слышал дрожь в голосе, трепет пред сакральным и великим. Стиснув зубы, она приложила дитя к груди. Голова опрокинулась назад в адском припадке. Вопль, выточенный в непробудной тьме, слился с инфернальным мраком, что царил вокруг. Порочное сладострастие вырвалось из глотки хриплым вздохом. Младенец алчно пил, толкаясь со звериной свирепостью, и не мог напиться. Невзирая на слезы матери, на дрожь, на отчаяние, которым был налит воздух, дитя все пожирало, цепляясь за жизнь.
В сердце вспыхнуло что-то горячее. Сперва казалось, что необъяснимый поток хлынул на грудь, но нет, оно текло внутри, неслось по венам. Андрей не мог совладать с собой, это чувство пылало сильнее всего, что когда-либо испытывал, сильнее и во много крат больше его самого. В приступе, граничащем с отчаянием и блаженным экстазом, он глядел на сцену широко раскрытыми глазами. Они стали чувствительны ко мраку, ведь в этом мире нет места свету.
Кресло скрипнуло и качнулось, Кровавая Мадонна оторвала дитя от груди, вскинула руку высоко над собой. Младенец кричал, и его пасть вскоре заняла треть тела. Ребенок превратился в голову безобразного великана. Из перекошенной от адских мук пасти лились тьма и ужас, от которых ни отвернуться, ни закрыть уши.
Рука разжалась, и голова титана шмякнулась на пол. Красный фонарь погас. На смену им пришел обычный свет, с которым все становится понятным, различимым. Циркачка в черном платье с кружевами сидела в кресле-качалке. На руках вновь покоился сверток с криво и наспех нашитыми пуговицами. Ничего видимого не оставалось от представления, но тот проклятый кровавый свет пульсировал под кожей. Андрей облизал губы и, ошеломленный, коснулся рта пальцами.
«Я причастился самого ада?» – думал князь, растирая на кончиках пальцев жгучую кровь.
В тот день Андрей потерял покой и не раскаивался в том. Он держал в объятьях саму ночь с ее безумным лунным блеском в глазах. Он держал свою Саломею – и ни за что не отпустил бы. Взамен на тот глоток, который он совершил, сидя в зрительном зале, он отдал всего себя. Услышать жажду в черных глазах Кровавой Мадонны, утолить ее голод – единственное истинное счастье в жизни князя. Каждый удар сердца совершался с тайной надеждой, что однажды эта кровь станет яством для проклятой возлюбленной.
– Давай сбежим? – спросил Андрей, зарываясь в черные волосы.
– Куда? – Саломея слушала его сердце.
– Да хоть в Чертов Круг.
Саломея подняла взгляд на князя.
– Оттуда пути назад не будет, – предостерег голос, которым шепчутся море и скалы в сумерках перед бурей.
– Я и не хочу возвращаться, – молвил Андрей в ответ.
Они искали друг друга в темноте. В этом кровавом мраке оставалось полагаться лишь на чутье. Жажда, которая пробудилась после того домашнего спектакля, после той крови, которую Андрей испил, не касаясь Кровавой Мадонны, была самым страшным прегрешением души и самым чистым чувством, когда-либо зарождавшимся в человеческом сердце. Фонарь кроваво рыдал, капая на пол, на одеяла, на подушки, на стены с шелковыми обоями. Однажды Рада отскребла ногтем красный след с оконного стекла и громко засмеялась, запрокинув голову. По нагому телу струились тяжелые черные волны.
– Я не удивлюсь, когда найду капли на потолке, – улыбнулась она.