Плыть в этом багряном свечении – удовольствие, цена за которое никогда не будет чрезмерной. Они пили из жил друг друга, отдавая и отдаваясь без остатка. Пустота, в которую оба летели, была пленительно бездонной. Бесконечное падение окутывало живительным воздушным потоком. Они растворялись и находили друг друга.
В тот день из окна лился холодный свет. Короткая передышка, прежде чем снова припасть к отравленному сладостному источнику, что бьет из адских недр земли. На полу лежали шелк, разбитая вазочка. Темнело недельное пятно от растаявшего мороженого. Валялись шкурки апельсинов, косточки и листья винограда, кусочки газет, с которыми играли дворовые кошки, запрыгивавшие через открытое окно и уходящие тем же путем. Особенно забавляло, когда зверушки карабкались по шторе: одна из них уже рухнула на пол, и Рада успела поставить пару пятен от горячего шоколада.
Чьи-то шаги в прихожей. Гость остановился и оглядывал бардак. Эта квартира была живописным натюрмортом. Он выставлял произведения искусства и роскошь смятых перегнивших августовских тыкв. Разваленные, они разбрасывали свою драгоценную мякоть вокруг. В полумраке мерцали толстые свечи, таявшие прямо на пол.
Андрей крепче сжал холодную руку Рады, прижал к горячему лбу. О госте никто не доложил. Все слуги давно сбежали. На пороге стоял бледный семинарист со впалыми щеками и с ровным пробором русых волос. На постном бледном и смиренном лице багровел синяк, и черточка запекшейся крови рассекала бровь.
– Да ладно… неужто ты и впрямь пришел? После стольких-то лет… – прошептал Андрей, вставая с дивана.
Рада поднялась, и восточное платье скользнуло следом, как изящная гончая.
– Мы не виделись… да чертову вечность! Мне столько всего нужно рассказать! Я так рад тебя видеть, Сережа. – Андрей крепко обнял друга.
– И я несказанно рад, – ответил тот. – И мне тоже есть что рассказать.
Андрей сглотнул и отстранился.
– Ты, верно, устал с дороги? Садись где тебе удобно. Рада!
Они усадили Сергея в кресло. Рада, одетая в жемчуг и почерневшее серебро, сняла с гостя обувь, стала мыть его ноги и умащать маслом.
– Что же говорят? – спросил Андрей.
Печаль в глазах и голосе Сергея никак не охлаждала радости молодого князя.
– Мне больно это говорить. Когда я впервые услышал, то не поверил. Когда тот спесивец продолжил, я просто набросился с кулаками. В следующий же миг я стыдился собственной стыдливости. Подумаешь, мало ли по свету ходит умалишенных? Молиться за них надо, а не… Боже милостивый, прости меня, грешного!
Сергей осенил себя крестным знамением. Рада и Андрей слушали затаив дыхание.
– Что было дальше? – спросил князь, прекрасно зная, что будет дальше.
– Весь свет, и Питер, и Москва, неужто ты… Я не мог поверить, будто бы ты стал одной из тварей, – пересилив себя, признался семинарист.
Андрей вскинул голову.
– Все мы твари Божьи, разве нет? – спросил князь.
Его голос дрожал. Сергей закрыл лицо рукой.
– Не мучь меня, – просил он. – Все ты знаешь, о каких я тварях!
Рада осталась сидеть на полу. Андрей глубоко вздохнул, погладил ее по голове. Все поняв без слов, Рада поклонилась гостю, не глядя ему в глаза, покинула комнату.
– Знаю, – кивнул Андрей, глядя вслед ускользающей тени. – Ты о тех, в ком пробудилась жажда крови. Так вот, Сережа. Не знаю, чему вас учат, но поверь. Я это знаю, как никто другой. Тварью может стать любой человек. Выгляни в окно! Жажда эта живет в каждом. Ты уже виделся с отцом? Вот! Вот кто главный кровопиец! Ничем не погнушается, чтобы отправить меня в полк! Жаждет крови, жаждет, чтобы я ее испил сполна! Так отчего же не любо ему, что я пью ее с циркачкой на брудершафт? Боже, Сережа, Сереженька, как же я все-таки рад тебя видеть! Мир сошел с ума за те годы, что мы не виделись! Спасибо, что пришел, даже после всей грязи, что вылилась, после того, как все они отреклись от меня!
– А ты от них? – спросил Сергей.
– Никогда. – Андрей не дал договорить. – Я люблю их.
Повисло молчание. Сергей опустил взгляд, набрал воздуха, чтобы уже сказать то, зачем пришел, но князь не дал.
– Нет! – пресек жестом. – Умоляю, не надо. Да, тварь я! И с порога уже знал, зачем ты пришел! Зачем это проговаривать вслух? Да черт, где они тебя только отрыли? Боже правый! Скажи, так и скажи старому князю, что ни черта не сработало, что сын его упрямый, как стадо ослов! Скажи и возвращайся в Сибирь. Зачем же? Ну зачем? Хотел встретить, вспомнить былое! Помнишь же? Были ж до того похожи в детстве, что переряжались друг другом, и никто различить не мог, и даже матери! И после всего… Такой вот захотел со мною последней встречи? Зачем бы ты ни приехал – уедешь ни с чем.
– Я приехал, чтобы предупредить: в следующий раз за тобой придут и выволокут силой, – ответил Сергей. – Прощай.
Андрей стоял у окна, опершись руками о подоконник, уткнувшись лбом о стекло. Когда внизу появилась крохотная фигура, семенящая прочь, на губах князя дрогнула смесь улыбки и горькой судороги. Призрак доброй памяти давней мирной поры мелькнул и исчез.
– На миг мне почудилось, будто после этого приезда я по собаке буду больше скучать, чем по тебе. Да это только шутка, не больше. Не стоило тебе приезжать, право. Чего ты этим хотел? Убить в моей памяти все доброе, все светлое о тебе? Так не удалось, Сережа. Даже после этого я не злюсь, – прошептал Андрей. – Ни на тебя, ни на кого-то еще.
Сзади хлынуло объятье, как свежий бриз. Рада положила ему голову на плечо.
– Никто и никогда тебя не выволочет, если ты сам не захочешь, – шептала она.
Голос чаровницы снова и снова повторялся. Она подняла из самых глубин своего сердца все то, что заставляло ее чувствовать себя живой. Всю свою ненасытную жадность до жизни призвала Саломея, тварь, чтобы вдохнуть в сердце любимого. Их души несли одно проклятье на двоих, а значит, и свет, греющий одного, согреет и другого. Она распалила все, что могло и не могло гореть, и это был жар удушливый и пьянящий. Голова шла кругом. Андрей открыл окно. Сухой морозный воздух застыл.
– Ты видела когда-нибудь грозу зимой? – спросил Андрей.
Рада нахмурилась, прислушивалась к закипающему гневу в сердце возлюбленного.
– Скоро увидишь, – произнес мрачный князь, поднимая взгляд к небу цвета обезумевшей скуки.
– Мир скоро рухнет, – произнес он пересохшим ртом.
– Значит, создадим новый, о Адам! – И Рада сжала его еще крепче.
До сих пор едва ли найдутся слова, чтобы описать, что творилось под куполом Чертова Круга в ту ночь. Адам и Саломея стояли раскрыв руки и слышали, как сам воздух бьется от криков. Осколки впивались в кожу. В ушах стояла трескотня сотни крохотных крылышек, они гудели целым роем. Невидимые птицы громко шумели, но не настолько, чтобы заглушить сердца. Красный фонарь умолк и больше не касался горячей кожи любовников. Медленно и робко подступал обычный золотой свет от электрических ламп. Осторожно лучи скользили по сцене, на которой несколько мгновений назад змеи терлись холодными телами о белые ноги Саломеи. В воздухе стоял запах пыльной корриды. То, что плясало на сцене, жило одним единым цельным существом. Нечто, похожее на быка на корриде, на судьбу несчастного зверя. Каждый отчаянный яростный рывок может быть последним, может стоить чьей-то жизни. Крови пролилось много – зрители в ужасе взвизгивали, видя, как белоснежные воротники и блузы оросились черными каплями, и вот стоило искусственному свету едва-едва коснуться зрителей, как все растворилось, растаяло. На всей сцене – ни пятнышка. Ни пятнышка на Адаме и Саломее.
Короткое оцепенение публики сменилось бурным гулом. Не то радовались, не то смеялись – возлюбленные не могли различить. Что точно стало ясно – толпа разрывала глотки. Адам и Саломея переглянулись и крепче взялись за руки. Их души возносили одну молитву, которая вскоре была услышана.
Из мрачной ложи раздались медленные аплодисменты. Саломея выпустила руку Адама, бросив ему напоследок короткий взгляд. Перепрыгнув через барьер, она шаткой походкой, точно спросонья, побрела прямо по рядам зрителей. Белое льняное платье не по фигуре мялось и нелепо задиралось, но Рада продолжала упрямо лезть вперед и вверх, к мрачной ложе. Как паук, она взобралась наконец к заветному глубокому бархатному креслу с дополнительными подушками, чтобы возвысить Кормильца еще более. Рада встала на колени и, переводя дыхание, не сводила с него безумных глаз.
– Проси же, дочь, – велел Кормилец.
Белые руки сжались в кулаки и закрыли рот. Лишь через несколько мгновений хватило сил приподняться и что-то робко прошептать на ухо отцу. Кормилец слушал, медленно покачивая огромной головой. Взмахнув рукой с короткими крючковатыми пальцами, он приказал тотчас же исполнить желание своей любимицы. Слишком крупная для остального тела ладонь раскрылась. Лицо Рады вспыхнуло неистовой радостью. По-детски восторженно она закрыла рот руками, не веря собственным глазам. Она не то подобрала несколько зерен, не то лишь сделала вид – людскому взору не дано знать разницы. Поклонившись в пол, Рада победоносно вскинула руку над головой и помчалась вниз, скорее за барьер, скорее к своему Адаму.
Полянку окружали грибы. Рада предалась чувству, которое неслось по всему телу. Она словно была брошена в бурлящую горную реку. Потоки били со всех сторон, вытачивали из души органы, которым нет названия. Жадные и голодные, они ловили сигналы или то, что ловили, причисляли к сигналам, расписывали, наделяли смыслом, жизнью. Рада и раньше умела дышать, но лишь теперь поняла, зачем все это. Она ужасалась прошлой жизни без нового уровня чувств. Все тело обдало силой, неведомой по ту сторону. Дрожь пробежала по всему телу, пальцы ног подминали траву. Разжав ладонь, Рада увидела семь зернышек. Медленно опустившись на колени, она стала рыть мягкую землю, и Андрей, через силу сбрасывая сонливость, принялся ей помогать.
– Зачем мы это делаем? – спросил он.