Никто не ждал, что Саломея снова будет выступать в Чертовом Кругу, не так скоро. Были и те, кто помнили Адама, задавались вопросами, которые не решались озвучивать.
На сцене была другая Саломея. Она дышала жаром, как проснувшийся вулкан. В трещинах горела магма. Воздух рядом с ней становился отравленным. Будто бы сквозь купол поднималось облако удушливого смертоносного газа. Дух невозможно вывести, и после смерти он будет тихим гулом бегать по черепам и ребрам, будет глодать иссохшие черные кости.
Она не ждала, чтобы Кормилец назначил аудиенцию. Это был не шаг, а триумфальный марш победителя, который заплатил слишком большую цену. На руках с младенцем Рада бесцеремонно вошла в обитель Кормильца.
– Нам с ней здесь не место, – объявила она.
Кормилец пытался хоть краем глаза увидеть внучку. Рада нарочито отвернула дитя.
– Она ест? – спросил Кормилец.
– Мы не примем твоей еды. Все, кто едят с тобой за одним столом, однажды оказываются у тебя в тарелке. Мы уходим.
– Я ради вас вырвался из ада. Я боролся с этим миром за то, чтобы мои дети, моя кровь жили здесь, под солнцем, а не в аду среди чертей. Все вокруг, все, что ты видишь, Рада, – все это ради вас.
– Может, тебе и твоей крови в аду самое место?
Деревянная колыбель с ажурным резным узором в изголовье и изножье была одной из немногих вещей, которые были привезены в Ейск из столицы. Кроватка мерно поскрипывала, нянча милое дитя. По белому личику носились отсветы веселого резвого солнышка, озорные пятнышки бегали, просачиваясь сквозь белые занавески. Младенец походил на фарфор, но не золоченый и кукольно-расписанный, а сырой, светло-серый.
Рада лежала на крыльце. Черные волосы расползлись прямо по доскам. Когда она соберет косу, в прядях останутся шелуха от семечек, пыль, мелкие веточки, листочки. Все, что гонит здешний ветер и не подметает никто.
По малышке можно сверять часы. Ровно в полдень она поднимала лицо четко на солнце, не то улыбаясь, не то плача, что-то ловила перед собой, засыпала ровно на полтора часа.
Да, по ней можно сверять часы, но не нужно. Раде спешить некуда. Она продолжала лежать на земле. В ногах стояла двухлитровая пластиковая бутылка кваса. Ее и несколько початков горячей вареной кукурузы они купили на Каменке. На этом пляже мелкое теплое море: чтобы зайти хотя бы по пояс в воду, пришлось отходить так далеко, что с берега превращаешься в точку. Анин шрам зарос – просто розовая полоса.
– Видишь желтую бочку? – спросила Рада, нянча младенца.
Ответа, ясное дело, не было.
– Там внутри плавает утопленник, – пояснила мать.
В каждом дне помещалось непривычно много солнца. К тому моменту, когда Рада с дочкой возвращалась домой, только начинало палить. Пока жар оставался более-менее терпимым, Рада разрыла сад и посадила то, что осталось от яблок из-за Частокола и ростков внутри Круга. Что взойдет от того посева – оставалось лишь гадать. Может, это и делала Рада, разглядывая пену в жестяной кружке, оставшуюся от уже теплого кваса.
Рада не могла кормить грудью. До этого она подносила только сверток с криво пришитыми пуговицами. На сцене кулек становился настоящим младенцем, и горячая кровь и впрямь стекала по телу, но стоило обычному свету рассеять мглу, все исчезало. Рада подносила Аню к груди, и малышка впивалась, но рана оставалась пустой, бескровной.
Вновь серп, выкованный из лунного света, сверкнул над головой Жнеца и вновь обрушился, вонзившись в плоть. Робко-робко наступал рассвет. Может, из страха, что Жнец еще не ушел. Солнце медленно поднималось над Чертовым Кругом и будто радовалось, что удалось избежать встречи с чудовищем из пустоты и мрака. Не так страшно глядеть на разрушения, когда опасность миновала. Вот черти цирковые и скакали туда-сюда, танцевали среди битого кирпича и осколков, радостные, что еще один день настал.
А вот Кормилец был невесел, причем настолько, что Матвей понял с первого взгляда: придется повременить с бумажным конвертом. Хозяин цирка спустился в погреб. Они вдвоем осмотрели сокровищницу.
– Ху-ху-ху… – протянул Кормилец.
Их тут же встретил резкий запах падали.
– Явно что-то искал… – оставаясь на лестнице, не ступая на залитый кровью пол, заключил Матвей.
Разбитые бочки лопнули, вывалив наружу нутро. Крысы и мухи скоро налетели. Чьи-то ноги растащили кровь в разные стороны. Кто-то метался, искал и не нашел.
– Если не кровь, не плоть, то что? – размышлял вслух Кормилец, потирая черную бородку.
– Боишься, что появился кто-то страшнее тебя? – спросил Матвей.
– Когда-нибудь точно появится, – хмыкнул Кормилец. – Да вам этого бояться стоит намного больше. Ладно, черт с этим. Чего?
– Картина, о которой вы говорили. Я нашел, но нужна реставрация, – доложил Матвей, пока они поднимались на свет божий.
Уже на улице Кормилец получил конверт с бледной фотографией. Черные глазенки пристально вглядывались, пытаясь прикинуть, стоит ли овчинка выделки.
– Ху-ху-ху… – задумчиво протянул Кормилец, а потом поднял глаза на Матвея. – Тебе самому-то нравится?
Скрипач уверенно кивнул.
– О да. Особенно хорошо сохранилась царевна, обманувшая дракона. Так испуганно рассматривает крылья, хвост, когти, зубы и чешую. Конечно, ей страшнее всего. Ведь груда этих останков не дракон. Тогда остается всего один вопрос…
– Где же он? – довольно закивал Кормилец.
– Думаю, дракон скоро навестит царевну, – добавил Матвей.
Кормилец посмеялся от души. Это смягчило сердце и дало отойти от ночного разгрома.
– Хорошо, дружок. Если найдешь, кто ее восстановит, – не скупись.
Мало выбраться из-за Частокола – надо еще и оправиться. Это всегда проще, когда рядом кто-то есть. Ане и Раде повезло – они были друг у друга.
Засыпая, Рада думала лишь о том, чтобы проснуться уже с рукой. Почему-то в голове жила четкая уверенность, что это будет сродни подарку из детства, чтобы взрослые наврали, что это принес волшебный зайчик или Дедушка Мороз. Это же чудо, а чудеса не дарят взрослым. Подарки взрослым планируют, рассчитывают, измеряют, правильно упаковывают и хранят, не нарушая товарного соседства и указаний производителя. Нет, если ждешь чудо, надо снова стать маленьким беззащитным ребенком, закрыть глаза и ждать, что, когда наступит утро, все сбудется. Она засыпала с мечтой и верой, а наутро, с рассветным солнцем, мечты таяли, оставаясь мокрыми следами на ресницах. Оставалось надеяться и верить, снова закрывать глаза, быть беспомощной перед очередной ночью на обочине.
В голову, как назло, все чаще наведывался Черный Пес, тяжелый плащ и пустота под ним. Рада не верила, что утратила руку навсегда. Черный Пес был иного толка. У него в груди билось что-то давно сгоревшее, начинающее остывать. Такое Рада уже видела.
«Такие не хотят возвращаться… нет, я вернусь, я выгрызу себя у смерти…»
Следующее утро началось с боли. Рада не кричала – просто не верила, что ее тело способно испытывать нечто подобное. Лихорадка разливалась раскаленным маслом по всему телу. Колкие брызги били в кончики пальцев. Кулак не сжимался, но безумный взгляд бегал по бледной худой руке. Кожа на ощупь была мягким тестом. Кости держались на месте, как заливная рыба. При усилии они гуляли как в желе, мускулы протянулись хлипкими ниточками. Это утро началось с боли, началось с триумфа. Рада сняла машину с ручника, и они тронулись дальше. На заднем сиденье показалось заспанное лицо Ани. Она протерла глаза, взглянула на мать. Радостная улыбка и черт-те как растущие зубы со сколами сверкнули в зеркале.
– Можешь еще поспать, – ответила Рада.
С невероятным усилием мать все же подняла бесформенный кусок еще прохладной плоти, в котором уже заложено все, чтобы стать рукой. Движения были кривыми, точно Радой управлял кукловод, не помнящий, какая нить за что отвечает. В какой-то момент показалось, что в локте собрался отек, который вот-вот лопнет, но обошлось. Зрелище жуткое, но именно в этом отчаянии и рваности движения был особый чувственный надрыв, который не даст отвести взгляд.
Аня подползла вперед, обняла мать, залезла назад и проспала еще несколько часов, до самого вечера. Проснулась уже от резкой остановки. Подняв голову, Аня увидела дерево, поваленное прямо поперек дороги. Рада испуганно обернулась и выдохнула, удостоверившись, что не причинила вреда дочери. Выдохнув, мать обернулась обратно к дороге. Асфальт блестел, вокруг чернели пятна мелких веток от дневной бури. Снова глубоко выдохнув, она постучала пальцами по рулю. Вторая рука окрепла не достаточно, чтобы держаться за руль, но достаточно, чтобы она уже ощущалась как прежде. Выросшую плоть, казалось, достали из морозилки, и понадобится несколько дней, чтобы та прогрелась прогнанной горячей кровью.
Когда Рада резко поднялась и ударила по тормозам, жар резко хлынул по телу. Скорее всего, это скажется на руке, породнит с остальным телом. Мускулы заходили под бледной кожей, оживали. Рада жаждала испытания.
– Нет, стой! – встрепенулась заспанная Аня, но уже слишком поздно.
Рада уже вышла из машины, хлопнув дверью. Решительным шагом она приблизилась к дереву, взялась за ствол двумя руками и резким рывком освободила путь. Обернувшись, она столкнулась с резким светом фар. Прямая атака в лоб, слишком плоская. Лицо горело безумным триумфом. Свет кричал о каждой мошке, о каждой пылинке, пролетающей перед фарами. Рука деформировалась, как у куклы, которую только что вырвали из пасти домашнего резвого песика. Она оттянулась вниз, сильно отекла. Резкий свет делал эту длинную каплю чего-то тягучего вместо конечности абсолютно чудовищной.
Рада запрокинула голову вверх. В тот миг, когда черные глаза поднялись к небу, звезды возрадовались, что были достаточно далеко от земли. Время обратилось вспять. Сердцу Рады хватило сил откачать отек назад. Рука медленно возвращалась к привычному очертанию.