Все стало хорошо. Все вернулось. Рада села в машину, положила руки на руль, сравнила. Аня выглядывала из-за плеча.
– Будь это дерево гибким ростком, его бы не снесла буря, – произнесла Рада, глядя вперед, на дорогу.
– Будь это дерево гибким ростком, оно бы погибло, не увидев света, – ответила Аня, разглядывая густые дебри.
Лес казался бескрайним, как океан, по которому плывет черепаха со слонами и диском.
Ноги сильно затекли. Аня растирала их, чувствуя, что не хватит сил просто встать и пойти. Ранняя заря. Юный нарастающий свет, кажется, что впереди так много времени.
Но надо спешить. Время все-таки идет. Когда Аня засыпала, кругом был лес, когда проснулась – поле заснувших подсолнухов. Первые шаги на ватных ногах давались тяжело, но вскоре тело проснулось. Ноги несли ее навстречу солнцу, к тому краю, откуда оно должно показаться. Она бежала минут десять, а может, и больше. Легкие как будто повесили на ржавый холодный турник во дворе и как следует избили мухобойкой. Вся пыль вышла, вся грязь, о которой Ане не хватало ни времени, ни сил, ни желания думать. Она бежала по полю, глядя на бесконечное количество цветочных затылков.
Должно быть, Аня уже далеко от дороги. Когда она обернулась, подсолнухи по-прежнему были отвернуты прочь. Куда ни посмотри, цветы отводили свой взгляд, прятались. Они не ждали солнца, они избегали ее. Поле походило на толпу прихожан, упавших ниц и не смеющих подняться. Раздался тихий хруст. Зудела рука. Аня опустила взгляд и в следующий миг горько раскаялась. Глаза полоснула ледяная стужа, порыв острого сухого мороза заставил зажмуриться и молиться, чтобы эти глаза еще хоть что-то увидели, хоть слабый рассеянный луч. Ослепительно жгучий блеск серпа, выкованного из света луны, – это последнее, что уловил рассудок из сна, прежде чем пробудиться.
Незрелые твердые ягоды размазывались по каменной плитке, мякоть забивалась в стыки. Аня давила ногой виноград, который уже не наберется сока и сахара. Рада сидела на крыльце, подле ног – бутылка смородинового вина. Аня потянулась за новой веткой, но одернула себя, заломила пальцы. Когда-то это нужно сделать.
– Мам… – решилась Аня.
Рада обернулась на дочь. Что-то в черноте глаз дало понять: вопрос уже ясен, но слова надо будет обязательно произнести вслух.
– Я не держу ни на кого зла, просто не понимаю, что происходит, – продолжила Аня.
Рада сжала губы. Какая-то досада, что Ане все-таки хватило сил начать разговор. Кольнуло сердце. Настала очередь Рады.
– Что ты хочешь узнать? – спросила мать.
Руки гладили друг друга: здоровая и только-только окрепшая.
– Твоя сила, твоя жажда, голод… так много всего… – Аня спрятала лицо, зарылась в волосы.
– Нет, знаешь, забудь. Мы вернулись, а это самое главное, – прошептала она, обняв маму покрепче.
Погода пасмурная, но теплая. Ветер. Не ураган, но по хмурому небу пока не ясно, насколько все серьезно. Аня сидела сзади, мама – за рулем. По радио передали штормовое предупреждение. Настроение испортилось. Рада разочарованно вздохнула, плечи опустились. Змеиный взгляд скользнул на зеркало заднего вида.
– Может, в другой раз? – спросила Рада.
– Ладно, – согласилась Аня.
Она кивнула, как приходится кивать, когда сталкиваешься с выбором без выбора.
– Все нормально? – уточнила мама.
Аня снова кивнула и постаралась сделать вид, что все в порядке. Мама вернулась из-за Частокола, не то оставив там что-то важное, не то прихватив оттуда кого-то на плече. Она стояла рядом с машиной, припаркованной в тени тополя, неторопливо бродила, разминаясь после долгой дороги. Рада хмуро смотрела под ноги. Здесь никого нет. С зимы никто не открывал калитку. Рада все равно проверила дверь, стремительно направилась в дом и стала искать, заведомо зная, что не найдет. Аня не заходила в дом, сразу направилась в сад, присела на корточки. Молодая клубника. На крыльце послышались шаги и стук взволнованного сердца. Аня знала это звучание голода и тревоги. Так как мать совсем недавно ела – запястье все еще болело, – первую причину пришлось отмести.
«Она кого-то ждет…» – думала Аня.
Вскоре подозрения подтвердились.
– Почему не возвращается? – спросила Рада.
Воздух дрожал вокруг нее от безумия. Аня мечтала исчезнуть.
– Не хочет, – ответила Рада сама себе.
– Из-за нас? – Аня подняла неуверенный взгляд.
– Может быть, – ответила Рада и опустила на дочь взгляд, полный жестокости, в которую невозможно поверить.
Собственно, Аня и не верила. Но есть вещи, от которых нельзя отмахнуться. Нечто подобное и случилось на следующий день. Неизвестно, сон ли нагнал дурные мысли или они за ночь попросту окрепли и набрались сил, но весь следующий день Рада была сама не своя. Она смотрела в жаркий воздух с такой ненавистью, на которую способно горячо любящее, но вдребезги разбитое сердце. Аня была внимательна. Кровавая жатва роднит тварей, и то, что билось в груди Рады, отзывалось и в сердце дочери. Жить в эту эпоху тем и хорошо, что можно не ломать голову над мотивами. Аня не ломала. Не важно, откуда и почему кровь шипит от горького удушливого бешенства. Она чувствовала, что время обратиться тенью, висеть в углу прозрачной паутиной.
Теснясь по щелям в полу и стенах с сороконожками и прочими неведомыми гадами, Аня провела день и осмелилась выползти только вечером. Босые грязные, в песке и глине, ноги едва-едва ступали, боясь издать хоть звук. Ничего, кроме скрипа кресла-качалки. Закатное солнце из последних сил тихонько, на цыпочках пробралось в дом. Робко заглядывали рассеянные лучики сквозь прикрытые ставни, разлив спелый багрянец по подоконнику. Свет не столько попадал, сколько скользил по недосмотру, напитывал воздух цветом живого граната. В такой пылающей полутьме и сидела Рада, качалась, держа на руках скрученное полотенце. Аня не могла отвести взгляда, вглядываясь в сгущающуюся мглу. По материнской юбке тянулась полоса, тускло поблескивая от движения.
Аня встретила зарю у моря. Не то чтобы ей здесь не нравилось, но дома ей не нравилось еще больше. Чем больше память и разум возвращались к Ане, тем становилось яснее: никто не вернется – и правильно сделает. В чем-то брала зависть. Ведь сама-то Аня встала с сухой коряги, отряхнула джинсовые шорты и пошла обратно. Сама-то Аня должна вернуться.
С каждым шагом к дому сердце отзывалось жутким голодом. Отворилась калитка, открыв дорогу, по которой не хотелось идти. И все-таки до наступления полудня Аня переступила порог дома, опустилась подле матери, заглянула в глаза. Трудно смотреть в них. Все равно что читать белый лист, на котором ничего не написано, с которого буквы соскользнут, как капли с промасленной бумаги. В глазах нет ничего, кроме черноты, кроме отсутствия света.
Рада легким жестом развернула дочь спиной к себе, отвела спутанные волосы. На шее синели пятна, с которыми Аня почему-то не хотела расставаться. Угадывался рисунок клыков Рады. Такие же были когда-то на многих телах, на слишком многих. Бесконечный паттерн лиловых, тускло-желтых и красных следов, хватило бы на отделку целого салона мебели. Набить опилками и мусором, главное, что мягким, перетянуть узором. Никто же не будет разглядывать пятнышки, все решат, что это цветочки. И плевать, что таких цветочков нет. После посещения двух-трех таких салонов крепко въестся, что такие кривенькие скрипучие диваны обтягиваются тканью с цветочками. К тому же на таком узоре черта с два разглядишь пятна. Вот Рада посадила новое пятно, впившись клыками. Когда она отнимет пасть, останется новый след, но будет ли кому дело до очередного? Нет, цветов вокруг слишком много, и они не завянут, не сойдут, пока Аня этого не захочет.
И все-таки это не был очередной цветок. Пока он распускался у основания шеи, пока горячий поток резко полоснул, отдался до самых кончиков пальцев, Аня впервые расслышала свое сердце. Все это время Аня знала, что чует голод матери, что внимает жажде, как своей собственной. Каждый раз место укуса жгло от яда, и каждый раз Аня сжимала зубы до скрипа. Нет, это не очередной цветок, не маленькая часть большого дешевого узора. Новое чувство, от него пробирало до дрожи. Отдавать, но насыщаться. Рада насыщалась живой кровью, а Аня в ответ пила яд. Он проникал в тело, просачивался сквозь волокна. Как нетерпеливый новый жилец, он срывал призрачную ткань с мебели, поднимая клубы пыли в воздух, а когда становилось нечем дышать, отворял окна настежь.
Аня зажмурилась, давая гиблому облаку накрыть, укутать себя. Волнительная близость со смертью дарила давно забытое чувство жизни. В тот миг волосы Ани опустились, мать погладила по голове. Тихий шепот Рады глушил звон в ушах. Насилу Аня поднялась с земли, шатко добрела до крыльца, рухнула на ступени, зарылась в волосах.
Страх хлынул в размягченную плоть, пробрал насквозь, пронзил каждую жилку. Воздух дрожал от полуденной жары, но Аню знобило. Зубы стучали, как заведенная игрушка в тесной коробке.
Аня стояла, обхватив себя одной рукой, второй махала вслед маме. Из открытого окна машины продолжали доноситься предупреждения о шторме, но жизнь Рады Черных не впервой толкает ее действовать даже в шторм. Буря была ей к лицу, чего не сказать об Ане. Чувство брошенности накрывало глухим стеклянным колпаком. Прозрачные холодные стены не давали вырваться никаким словам и чувствам, зато отлично впускали морской порывистый ветер, пыль, грязь, обрывки злобных вдохов, глухие ругательства, которые ребенок не должен был услышать, но все равно услышал… Смешно. Аня уже не ребенок… Тогда почему она ощущала себя такой крохой, что на ладошке поместится?
На крыльце становилось неуютно. Ветер поднимался, кружил пыль и мусор. Домой все равно не хотелось. Что-то ныло слишком глубоко, может, в костях? Если укрыться от ветра, зайти в дом, это нечто зайдет следом.
Сидеть на месте невыносимо. Она встала и побрела походкой живого мертвеца по саду. Как же мучительно плакать пустыми глазами. Она упала и ударилась всем телом о что-то твердое, холодное. Бетонное основание колодца. Ветер выл громче.