«Где ты?» – взывала Аня, сжимая кулаки.
Ветер рвал надежду на клочки, трепал как пес.
«Где ты?! Ты же меня слышишь! Почему я не слышу тебя?! Это нечестно, несправедливо!»
Рука резко упала на плечо. Не оборачиваясь, Аня вцепилась в нее, как в единственную опору, чтобы не смело.
– Я слышу. Даже сквозь ветер, – прорвался сквозь свист и вой знакомый голос.
Аня вцепилась еще крепче, губы размазало в глупой улыбке. Она почувствовала, что не одинока в пугающем диком мире.
– Пошли в дом? – спросил Матвей.
Аня что-то ответила, но лютый порыв ветра все пожрал. Тогда Матвей взял ее за плечи, поднял с земли, увел в дом. Аня опустилась на жесткую скамью. Локти уперлись в колени, длинные волосы протянулись до самого пола, собирая, как веник, всю пыль (будто бы мусора с улицы мало).
Раздавались хлопки окон – Матвей закрыл все. Наступила тишина, какой не может быть, когда на дворе звереет буря. Матвей прислонился к подоконнику, скрестив руки на груди. Аня оставалась неподвижной. Она повела головой, стало жутко. Она к чему-то прислушивалась. Матвея пробрал холод. Почему-то он знал, что не должен это уловить.
– Сыграй, – просила Аня.
Медовые глаза таращились в коридор.
– У меня нет скрипки.
Аня ринулась, как вспугнутый зверь, к печи, обрушилась на железную дверь с кулаками, колотила так, точно спасалась от пожара. Матвей схватил за плечи, оттащил. Аня успокоилась так же быстро, как и поддалась резкому безумию. Медленно она отползла к стене, в угол, поджала ноги.
«Тогда ты», – приказал медовый взгляд.
Матвей открыл дверь печи без каких-либо усилий. Ни пепла, ни золы. Только там, во мраке, блестел чехол для скрипки. Когда Матвей его вынул, как-то все стало еще несуразнее. Инструмент никак не мог туда поместиться.
– Сыграй, – тихо попросила Аня, прикрывая глаза.
Матвей достал инструмент, попытался настроить. Он сам чувствовал холодок на своем затылке, слышал, как над ними набросили вуаль и медленный призрак опускается. Прозрачная пелена тем и опаснее, паутинка. Сеть есть сеть. Одного звука зачарованной скрипки хватит, чтобы рассечь силки, но струны умолкли. Даже самый уродский звук, случайный скрип – и тот не слетал.
«Почему сейчас?» – стиснув зубы, думал Матвей.
Сохраняя пугающе холодный разум, он вновь и вновь заставлял запеть скрипку, но та оказалась упрямицей. Руки холодели. Матвей не видел, но чувствовал много раз то, что терзало Аню. Он бывал на этом месте.
Тело Ани брало свое, как после болевого шока. Боль нахлынула снова. Кости и плоть терзали друг друга в ожесточенном сражении. Как два гордых непримиримых зверя, которые должны решить, за кем останется это поле. Ни опоры, ни сил.
Матвей застыл в оцепенении. Воздух пожрал и бурю, и любой звук, который пытался слететь со струн.
– Прошу. Мне очень плохо, сыграй для меня, – скулила Аня, теряя самообладание.
Матвей бросил скрипку на пол, метнулся к Ане. Борясь с паникой, он схватил ее голову, чтобы та не билась о стену. Безумием дрожал воздух, пустой и дикий. Он стряхивал с себя любой звук, как зверь отряхивается от снега, как негрунтованный холст сбрасывает живопись. Матвей был беспомощен, окруженный этим космически мертвым воздухом. Все, что он мог сделать, это держать Аню, уберечь ее от самой себя.
– Я не могу, – горько признался Матвей.
Аня взвыла. Он был ее отчаянным планом спасения. Глупо, но даже глупость лучше, чем ничего, а теперь не осталось и глупости. Ничего, воздух становился более пустым с каждым мгновением. Будто бы с ними в доме был кто-то третий и его дыхание умертвляло, гасило, душило, обескровливало, иссушало. Превращало в ничто, о котором нечего не то что вспомнить – нечего и сказать, когда в моменте смотришь в упор.
Бледная рука рыскала по полу, как при удушье. Нужно хоть что-то, ведь что-то лучше, чем ничего. Скрипка, немая и бесполезная. Матвей с тяжелым отчаянием взирал на попытки выбраться. Видно, как далек первый луч, первый проблеск чего-то теплого, живого и настоящего. В этом доме его нет. По крайней мере, надо переждать бурю. Вдруг Матвей нахмурился, не понимая, откуда на полу, на скрипке разводы. Аня держала одной рукой живот – майка пропиталась кровью насквозь. Вторая рука, напряженная донельзя, сжимала со всей силой гриф скрипки.
Струны побагровели.
– Сыграй, – сквозь боль и тупую ярость добитого зверя прорычала Аня.
Матвей принял скрипку, подобрал смычок. Они оба в этой тишине дошли до отчаяния, когда снова и снова дергаешь струны в надежде, что все-таки поддадутся. Холодный разум знал, смысла нет, но настал час безумного кусочка сознания. Он затаился, запрятался от света солнца и луны. Росточек раскрывается лишь в кромешной тьме. Нет ничего сильнее той веры, которая поднимает голову, когда больше не осталось ничего.
Руки сами поднялись, как у тряпичной марионетки. Матвей взялся за скрипку, как брался минуту назад. В щелях от ставней блеснул яркий свет. Он провел смычком, но не прислушивался, зная, что ждать нечего.
Оттого эти ноты громыхнули оглушительной грозой. За окном раздался гром. Застучал дождь. Матвей и Аня переглянулись. Их мир снова ожил. Не веря вновь обретенной силе, Матвей прикоснулся смычком к окровавленным струнам, вновь провел. Это не были ноты, скорее, смазанный шум, писк, росчерк в воздухе. Аня закрыла глаза, откинулась к стене, зажимая живот обеими руками. Дождь бился о деревья в саду, а ветер продолжал стучать в окна. Пусть стучит, может, кто и откроет. Аня не собиралась никого впускать. Сквозь приоткрытые веки она смотрела на скрипача. Полумрак ему к лицу. То ли его игра раскрывалась ярче в настоящем воздухе, то ли сама музыка и наполняла жизнью эту ночь. Матвей играл что-то простое и сильно знакомое, что-то из машины мамы.
«Надеюсь, мама удачно поохотится… хоть бы ее не мучил голод, хоть бы нас всех…»
Вновь раскат грома.
– Ты слышал? – сорванным от криков и боли голосом спросила Аня.
– Вдвоем призрака не увидишь… – прошептал Матвей.
До зари они сидели дома, пробовали новый воздух на вкус. Мягкий и сладкий, как шоколадное масло. Он так же быстро таял, и каждый вздох давался со странным усилием. Матвей приноровился к новому полотну, к новому грунту. Теперь, расписав инструмент, можно написать чистовик.
Полупопытка, и Матвей досадно цокнул.
«Даже так не вышло?» – печально подумал скрипач, оглядывая инструмент.
– Что ты хотел сыграть? – спросила Аня, будто бы прочитав его мысли.
– Если я это однажды сыграю, это будет конец истории. А мы где-то на середине, – ответил Матвей.
– Я верю в тебя, – с улыбкой прошептала Аня.
– Слишком сильно. Я мог и не явиться.
– Так занят в Чертовом Кругу? – спросила Аня, уставившись на него.
Матвей вновь взялся за скрипку и сосредоточенно разглядел струны. Они успели вновь побелеть.
«Ну и обжора…» – подумал Матвей и опустил смычок.
Они с Аней вернули себе тот мир, где могут что-то изменить, пусть и ценой крови. Матвей боялся вновь провести смычком и услышать зловещее ничто. Слишком много риска для этой грозной ночи. Он отложил инструмент. Воздух все равно не останется пуст – меж ними так и висел неотвеченный вопрос.
– Ты пришел за мной и мамой? – прямо спросила Аня.
– У меня свои цели, – настоял Матвей. – Я искал тебя до того, как присягнул Кормильцу. Тогда я не знал ни имени, ничего не знал. Порой именно так начинается самый интересный путь.
– Как ты мог меня искать, не зная имени? – недоумевала Аня.
– А как ищут сон, который еще не видел? Как ищут мелодию, которая еще не касалась земного воздуха? Как воссоздают на холсте мимолетный взгляд из толпы, который не был брошен? Я искал и нашел.
– Но ты уйдешь, когда взойдет солнце? – печально вздохнула Аня.
– А совсем недавно мы оба не верили, что оно вообще взойдет! – усмехнулся Матвей.
Аня тепло улыбнулась. Дождь стихал. Матвей глубоко вздохнул, провел по лицу, вновь поглядел на скрипку.
– Пока она мне отвечает, я чувствую себя живым, – признался Матвей. – Я и остаюсь живым, пока мы заодно. Сегодня впервые скрипка никак не отозвалась.
– Почему? – хмуро спросила Аня.
Матвей пожал плечами. Аня бросила взгляд, полный укора за такое предательство, на злосчастный инструмент.
– Забавно, – едко усмехнулся Матвей. – Там, в Чертовом Кругу, я что-то вроде ангела-хранителя для своры голодных детишек, которые постоянно пытаются убить друг друга или себя. Приходится на пальцах объяснять, что творится в теле, разуме и сердце. Отвечаю на их вопросы, а в голове пустота. Чем больше я помогаю им, тем больше понимаю: себе я не помогу. Они приходят за какой-то глупостью, я ее даю, и все довольны. Завидую им. У них есть смысл жизни, мной придуманный.
– Ты хотел, чтобы тебя обманули? – спросила Аня.
Кончики пальцев касались струн. Невысохшая кровь оставляла бледные следы.
– Чтобы тебе дали ложный смысл? – уточнила Аня.
Глубокий вздох.
– Если бы он работал, то почему нет? – меланхолично протянул Матвей. – Это глупо, но я знаю, что эти струны однажды мне дадут… они объяснят, зачем все это. Вернее…
Матвей резко вскинул голову, сжал кулак, слабо ударил в стену. Оскалился, бросил куда-то в угол резкую улыбку, присвистнул, чтобы выпустить закипающее негодование.
– Она как будто чувствует, что и я так… так по-детски беспомощен. Так жду всего лишь знака, что все это не напрасно. И она решила замолчать… Напомнить, что в любой момент струны умолкнут и у меня не останется ничего.
– Ничего? – эхом повторила Аня.
Матвей отодвинул штору. Он не хотел смотреть в окно, просто надо куда-то спрятать лицо.
– Всегда есть что-то, – пробормотала Аня, касаясь струн.
Матвей не отвечал. Он смотрел на колодец. Аня прикоснулась к шву. Заметный шрам – отметина, память о той ночи, когда Рада вырвала себя и свое дитя из сна, от которого никто не просыпается. В каждом стежке тлел отблеск того утра, которое не должно наступить, того солнца, которое не должно взойти. Но Черных – упрямые твари.