– Можешь перетянуть струны. – Аня точно проснулась.
Скрипач обернулся, отпустил снисходительный взгляд. Хоть участие и желание помочь тронули, но все-таки…
– На что же, боюсь спросить? – чисто из любопытства спросил Матвей.
Несмотря на неверие и насмешку, он все равно был готов внимать.
– Мне сил не хватит. Это должен сделать ты, – сказала Аня. – Вытяни мои жилы. Перетяни. Дело же в них? Не в тебе, нет. Ты гений. Перетяни скрипку, и тогда тебя ничто не подведет. Обещаю тебе: мои жилы не умолкнут.
Вот теперь стало тихо.
– Если она теперь и умолкнет, то неважно, – ответил Матвей. – Я уже нашел тебя. Пусть молчит.
Аня поджала губы, кивнула. Рассвет встретила одна.
Рада вернулась из города. Она светилась, как светится освобожденный узник до того, как задумается: а что теперь делать с этой свободой? Через три дня солнце опустилось за грязно-глинное море, и вместе с тем в мутной воде потонули последние проблески этого сияния. Счастье померкло в черных глазах Рады. Аня заметила мрак и не знала, что будет дальше. Лишь чувствовала, что маме очень плохо, а она ничем не может помочь.
С трудом Аня заснула. Ненадолго.
– Ты не спросила.
Аня в ужасе подскочила в кровати. Бледный сон тут же растаял.
– Ты не спросила, – повторила Рада.
Она стояла напротив кровати. На пол что-то капало. Рада была на море, решила про себя Аня.
– Я не хочу знать, – ответила дочь, потирая глаза.
– Ты не спросила, почему я пью твою кровь, – с беспощадной четкостью произнесла Рада.
Каждый звук как удар, механический, точный, от него не увернуться. Аня не увернулась.
– Я не хочу знать! – огрызнулась она, зажимая уши руками.
– Потому что в тебе течет кровь Адама. Единственного, кто даровал мне свободу от Чертова Круга. Ты – все, что от него осталось.
– Прекрати! – Аня схватилась за голову.
Мать резко схватила дочь за руку. Лицо Рады, безумное и дикое, застыло совсем близко. Она глядела, точно Медуза, впервые смотрящая в живые глаза, которые никак не обращались в камень.
– Это же неправильно? – едва шевеля губами прошептала Рада.
– Мама, все хорошо, все правильно! – бормотала Аня, не веря собственному голосу.
Он дрожал, ломался, сквозь него проступали слезы ужаса.
– Это я должна тебя кормить, а не ты меня! – сокрушалась Рада.
– Мама, все хорошо, все хорошо! – беспомощно повторяла Аня.
Не хватало воздуха. Рада хрипела, борясь с подступающим приступом. И не справилась. Отчаянная боль вырвалась наружу безутешным, страшным плачем. Все, что она до этого называла болью, померкло. Кости будто превратились в каленое железо. Ребра вздымались, раня и терзая новую плоть, и каждый новый вздох был мучительнее предыдущего.
– Прости, умоляю, солнышко мое! Я не могла тогда, не знала как! – стенала Рада, и ее лицо, обезображенное стыдом, болью и горьким раскаянием, вдруг преобразилось. В это кипящее ведьмово безумие влился сладкий запах белой лилии.
– Теперь знаю. – Голос коснулся воздуха с невинным благоговейным трепетом.
С этими словами прямо под носом у Ани оказалось живое сердце. Из груди Рады кровь капала прямо на кровать. Аня в ужасе закричала, рванула руку, но хватка слишком крепкая.
– Возьми его! Дай мне искупить свою вину! – просила Рада.
Аня освободилась от хватки, схватила сердце, и началась борьба. Две хтоничные безумные тени, напившись сполна отчаяния, сцепились. У каждой на кону стояла не жизнь, а много больше. И все же та тварь, наполовину сшитая, с медовыми глазами, та тварь, что была моложе, все же смогла разинуть пасть матери и затолкать сердце обратно в глотку. Не успела Рада сглотнуть, как Аня рухнула на пол почти без сил. Они обе дожили до рассвета, а это уже намного больше, чем изначально отпущено.
Бывают ночи, в которые не удастся уснуть. Как ни ляг – то тут, то там синяк взвоет, вот и свора, и не дает ни минуты покоя. В ту ночь ныла шея особенно сильно. Рада была здесь ни при чем. Она избегала Аню, боялась с ней встретиться взглядом. Остался куда более глубокий след. Аня боялась пошевелиться, но нельзя совсем унять дыхание?
Как будто Ане удалось вцепиться руками в обоюдоострый клинок голыми руками, прежде чем сталь вопьется в грудь. Это не были страдания от боли. По сравнению с тем сложным потоком, что бурлил в голове и сердце, обычная боль, будь она хоть трижды архаичной, казалась чем-то банальным, чем-то, не заслуживающим истинного переживания. Что же заслуживало? Страх. Страх того, что это случится вновь, страх того, что это был последний глоток темного причастия, страх того, что уродливый гибрид двух противоположных горячих желаний не даст больше никогда покоя.
Аня открыла глаза. Нет, сегодня ей не уснуть. Во мраке глаза угадали, что-то ухватили, но будто бы боялись пойманного. Пятна плыли в воздухе. Свет точно нельзя включать. Аня тихо встала с кровати, опустилась на пол. В щелях притихли мокрицы.
Тот ужас, что хлынул и охватил сердце, не был тем страхом перед гневом матери. От этого нельзя спрятаться в угол, шкаф. Если забиться на чердак, кошмар пробьет снизу чертовой балкой, если забиться в погреб, завалит вход валунами, и останется лишь содрать ногти, задыхаясь в этой могиле. Что бы там ни юркнуло в печь, тихий-тихий лязг заслонки оставит рубец в сердце, конечно, если Аня переживет эту ночь.
Крыльцо уже рядом. Оставалось бежать и не оглядываться. Уже плевать, сколько поднимется шума, надо вырваться любой ценой. Аня выбежала во двор, пробежала до сарая, спряталась за его стеной. Перед ней торчал старый сухой пень. Топор пропал. А был ли он когда-то? До боли сжимая виски, Аня сползла по стене.
Вдруг беззвездная тьма запела. Как в ту ночь. Сердце жадно хватало эти рваные кусочки плохо разученной музыки. С такой охотой цепляются за что-то знакомое, родное, желанное, хоть и губительное. Аня медленно опустила руки, отползла в сторону, чтобы пень не загораживал вход в виноградник.
Скрипач с перрона. Смычок казался огромной спицей, а кружево получалось сентиментальным и даже трогательным, но каким-то неряшливым. Музыка стихла. Продлись она на пару секунд дольше, оставила бы после себя чувство полного удовлетворения. Так, какая-то частичка души просила еще, доиграть пару мгновений. Казалось, что скрипач и умолчал именно те две строчки припева, которые меняют всего одно слово – и вся песня обретает истинный смысл. Но Матвей строчки всегда не любил доигрывать. Он взглянул на окна дома, в которых так и не зажегся свет.
– Теперь не страшно? – спросил Матвей, кивнув на виноградник за оградой, и протянул руку.
– Страшно, – пробормотала Аня. – Но дома страшнее. Я спасу ее.
– Кого?
Аня обернулась на дом, замотала головой, обхватила себя за плечи.
– Я спасу ее, – повторила она. – Она не виновата. Боже, она так страдает, она разодрала… черт.
Аня сглотнула. Силы иссякли. В памяти ожила неискупленная боль, которая в эту ночь и во все другие мучает Раду.
– Я спасу ее, – твердо произнесла Аня.
– Может, сперва следует спасти себя?
– Тупица, это все одно. Мы – всё, что есть друг у друга. Спасти ее – спасти себя… Голод… Я уйму его. Я убью того, с кого все это началось. Я убью Кормильца.
– И как же ты собираешься это сделать?
– Не знаю точно, – ответила Аня. – Но я разорву Чертов Круг.
Эта торжественная клятва прозвучала гордо и необратимо. Ночной воздух был полотном, яд в жилах Ани – чернилами, темные небеса и черное море призваны в свидетели. Матвей протянул руку, Аня приняла ее, и тем скрепили договор.
Аня любила долгие путешествия. Закрываешь глаза в одном городе, а просыпаешься, когда машина уже мчится по безлюдному шоссе. Если непрерывно смотреть в окно, ничего странного не увидишь: одна улица сменяется другой, чем-то похожей, но все же другой. Дома, вывески, деревья и заправки, конечно, чем-то отличаются, но ничего не бросается в глаза. Стоит лишь заснуть, и случается невероятное! Закрываешь глаза в пыльно-бетонной цитадели, вокруг колтуны проводов, открываешь – степь, и где-то там пасутся коровы. Или козы – отсюда не так уж и видно, да и заспанные глаза не сразу готовы различать.
Все можно объяснить, но если ходить известными дорогами, придешь в известные места, а Аня искала неизвестное. Матвей больше не появлялся. Лишь сказал, что Чертов Круг находится в Москве.
Ночь уже начала таять. Времени оставалось все меньше. Аня открыла мамину «Волгу», села за руль. Есть опасный миф, что достаточно смотреть, чтобы научиться что-то делать. Аня видела, как мама заводит машину, какие нажимает педали, но всю память точно разом отшибло. Накатили необъяснимая робость и страх. Леденящая тревога заставила Аню срочно перебраться на заднее сидение.
Сердце бешено билось. Скоро наступит рассвет, наступит то самое завтра уже окончательно. Хотелось рыдать от страха и беспомощности. Аня сама загнала себя в ловушку. Она прекрасно понимала, что если просто выйдет из машины, то больше никогда у нее не хватит смелости вырваться. На теле прорастут новые цветы, ядовитые корни дойдут до пока еще живого сердца.
«Я больше не могу», – подумала Аня, поджала ноги и прикрыла голову.
Тело само свернулось в клубок, завалилось на бок, готовясь к чему-то более страшному, чем взрыв и дождь стекла. Сил нет – хватило только на эту последнюю мысль, и все погасло, провалилось в сон.
Глаза открывать не хотелось. Не хотелось шевелиться, оживать. Все нутро противилось ходу времени, жалко цеплялось за остатки глубокого сна. Он был точно тяжелое одеяло, которое прибивает, не оставляет места тревоге, смятению.
И все-таки пришло время пробудиться. Аня неохотно открыла глаза, убрала спутанные волосы с лица. Еще до того, как подняться и выглянуть в окна, она почуяла здешний воздух, сухой и душный.
Аня открыла дверь, вышла из «Волги». Раннее утро. Тихий бульвар где-то в центре Москвы. Машина стояла напротив заброшенного здания, которое ощущалось слишком знакомым, причем не столько с виду, сколько по духу. Вокруг ожили запахи сена, скошенной травы, клевера и чего-то неуловимого. Название растаяло, как сон, и нелепая память тщетно стояла посреди этой лужи, беспомощно разводя руками не в силах подсказать ничего.