Яростный гневный крик сменялся жалостливым и даже трогательным рыданием. Брат едва коснулся головы сестры, как та отпрянула, толкнула в грудь со всей силы и сбежала вниз по лестнице. Он остался один, посмотрел на брошенную на пороге скрипку, на слабый огонь в самодельной печке из старых жестянок.
Музыкант сел подле огня, протянул руки. Ладони закололо. Пламя было слишком близко, причиняло боль. Отогревшись после сырой улицы, скрипач вновь принялся за музыку, закрыв глаза. Лишь так он мог всецело и безраздельно принадлежать своему искусству. Пронзительно и тоскливо заплакали струны. Музыка заглушила шаги на скрипучей лестнице. Сестра тихонько села у двери, прислонившись к стене. Аплодисменты бледных тонких рук раздались на этом убогом чердаке.
– Ты же прекрасно играешь, – прошептала она. – Ну почему ты упрямишься и не идешь в оркестр?
Музыкант закатил глаза. Вот сестра глядит на безумца – а он и есть безумец.
Слишком уж часто скрипач пытался поделиться причиной, по которой потерял рассудок много лет назад.
– Там ее не будет слышно, – горько признался музыкант.
– Будет слышно достаточно, чтобы тебе заплатили.
– Но ведь Бог посылает и птицам, и зверям в поле, неужто мы хуже? Неужто нам Бог не пошлет?
– Видимо, чем-то да хуже, – безнадежно вздохнула сестра, поднялась и ушла, бледный уставший призрак.
Музыкант остался один на один с миром безлунных ночей, густого шепота, безумной любви и сладкой боли. Наступала ночь. Это никак не связано со временем на часах, с положением планет и звезд. Это была ночь, которая горит на языке лихорадочной сладостью, которая звенит чистым серебром где-то далеко. Приближался час, когда пора отходить ко сну, чтобы услышать Музыку.
Мир грез пел обо всем, чего нет в мире солнца и луны. Он пел мелодией, которую не перепоют. Земной воздух был грязен, груб для вибраций, для горячего волнения, которым здесь пропитан каждый вздох.
Наутро глаза были мокрыми от слез. Скрипач подобрал с пола щепку почище, сунул в рот и принялся сосать, чтобы как-то унять чувство голода. Он еще не знал, что сегодняшняя встреча с учеником станет судьбоносной.
– Начнем с главного: зачем вам музыка? – спросил учитель.
Холодное лицо не выказало ни капли удивления при виде седого ученика. Старик с белой бородой ухмыльнулся.
– Чтобы не сойти с ума, – ответил ученик. – Я раньше играл, и притом весьма недурно. И вот, думаю, пришло время вспомнить былое. Времени у меня не так много.
– Тогда не будем его терять. – Молодой музыкант стал настраивать скрипку.
За окном дождь скулил, как верный пес, который просится внутрь. Видать, провинился в чем-то, вот и не пускают. Или лапы грязные.
– Вы хорошо играете? – спросил учитель.
– Как бы не прослыть хвастуном да и не прибедниться… – Дед почесал седой висок.
Учитель улыбнулся и протянул скрипку.
– Тогда сыграйте, чтобы я понял, кто вы, – попросил он.
Старик протянул узловатые пальцы, взял скрипку. Это был последний миг, когда учитель еще мог сохранить людское имя и прожить человеческую жизнь, вдали от Чертова Круга. Но смычок коснулся струн, оживив тот сон, который не давал покоя семь лет. Учитель сперва не расслышал из-за дождя, потом прислушался. Полился густой дурманящий звон. Клонило в больной гриппозный сон. Веки слипались. По мере того как проклятая мелодия оживала, призрак мира грез обретал плоть, учитель цеплялся за каждую каплю дождя, за любой звук, надеясь, что сможет заглушить музыку, выплыть, выбраться, но новая волна захлестнула. Беспомощно и жалко он перебрал все, что могло бы стать спасением, и не нашел помощи нигде.
Оставалось смириться, отдаться, раствориться. Открыться всецело этой бездне, и будто бы лишь эта холодная тьма и была способна принять маленький, изуродованный болью и унижениями кусочек жизни, который бился в груди. Сердце жаждало слияния с тьмой. Оно наяву искало образ из грез. Слишком мучительны и долги были поиски, чтобы отпустить, бросить все.
Когда старик закончил, в мутно-серых глазах горел триумф.
– Вот ты и услышал ее во второй раз, – произнес дед. – Пути назад нет.
Страшно пошевелиться. Горячее сердце будто не готово к этому и все пыталось распробовать наконец-то живую – нет, ожившую! – кровь.
– Нет – и слава богу! Я все забыл, хотел! Хотел забыть! Сколько, пять? Семь! Семь лет прошло с тех пор, как у моей кровати играл ангел и я слушал, боясь пошевелиться, боялся спугнуть… В тот же день я бросил все, я прибился, играл, слушал, я верил, что снова услышу ангела! Но из-под смычка лилась смрадная сточная вода. Нет, я не предавал того видения! Я не играл перед всяким сбродом, бисер, свиньи… Сердце кровью обливалось, как предо мной вставала моя семья. Как же их изуродовала, истощила эта жизнь впроголодь… Да чего уж! У самого кишки сводило до безумия.
– Чего же ты не накормил ни их, ни себя? – вопрошал старик.
Молодой скрипач залился припадочным рваным смехом.
– Я не мог! Не смейся надо мной, старик! Не мог, и ты знаешь! Когда я приехал к Красным и играл весь вечер, наелся досыта впервые! Принес еду, и с чем меня встретили на пороге? Эта дура, перепуганная мышь, несчастная птичка, стоит ни жива ни мертва: слегли. И батюшка, и матушка. Что, что их сразило? Тут кровь и застыла в жилах. Понял я, какова истинная плата за пищу с алтаря алчности. В тот же миг все выбросил на улицу: пускай крысы жрут, им все одно. Точно созданы носить на шкурах грязных проклятья. Тогда-то впервые понял… почувствовал, что не могу продавать свою музыку. Она же не принадлежит мне. Если бы я встал в тот ряд, одним из обезьянок на балу…
Бледные губы умолкли, ловя ртом воздух. Скрипач будто задыхался и не мог продолжить, но грозный пристальный взгляд старика заставил высказать то, что вертелось на языке, что жгло изнутри.
– Я должен был побороть голод тела, чтобы утолить голод души, – сказал молодой скрипач. – Я терял рассудок, но не веру! Я знал, что должен быть праведным, чтобы ангел вновь пришел, вновь сыграл…
– Ты услышал, но не забыл при пробуждении. Ты был праведен и пришел учить немощного слабоумного старика за миску разбавленной похлебки, чтобы согреть кишки перед долгой дорогой домой. И посему ты будешь награжден. Забудь имя людское, отныне зовешься Пророк Матвей. Раз ты способен слышать, то слушай же, что прикажу.
– Я все исполню! – пламенно поклялся Матвей. – Прикажи же!
– Оставь Петербург, езжай в Москву. Разыщи Чертов Круг.
– При чем здесь какой-то балаган?
– В нем-то и суть. Прибежище для сброда. Однажды туда придет настоящий зверь. Как и все, кто приходят к черту, он будет сбит с толку, глух, слеп, не будет чуять земли под ногами, неба над головой, не сможет взять следа и идти по нему. Он не будет знать ни своей природы, ни чужой. Дай ему озвереть, дай оскалиться всей пастью, заставь жесткую шерсть стать дыбом. И помни: когда зверь пятится назад, это не он испугался, это тебе конец.
– Что я должен сделать?
Матвей чувствовал себя этим самым, сбитым с толку зверем.
– Дождись, когда чудовище попятится назад. И лишь тогда убей его. Победив это чудовище, победишь и проклятую скрипку. Она споет тебе наяву.
Оказавшись под крылом Кормильца, Матвей денно и нощно искал чудовищ. Теперь глазам открылось куда больше, нежели обычному человеку или даже цирковой твари. Хоть ему не нужен был сон как отдых, Матвей каждый раз со священным трепетом отходил в мир грез. Порой выпадала великая честь – учиться и быть учителем. Седой ученик вспоминал, как заставить капризную скрипку петь, а Матвей рассказывал о своих делах в Чертовом Кругу и за его пределами. Так пролетали ночи и дни. В воздухе накапливался порох, разрывался, оседал горьким дымом, а потом наступала весна. Дурман поил, задабривал здешний воздух, ветра гнали новое дыхание. И все это под несмолкающую призрачную мелодию, которая всегда следовала и никогда не давала себя поймать. Как тайные влюбленные на маскараде, они бегали друг за другом среди пестрых нарядов, уродов, ловкачей, слепых-кривых красавцев, неучей и бездельников, чудотворцев и шарлатанов.
Матвей не знал и не искал покоя. Явь и сны стерли грань меж собой в ту ночь, когда ему приснился ангел на краю кровати. Эта песня жила не в памяти, она была высечена в сердце. В минуты тяжелого отчаяния – кровоточила. Эта боль давала сил, а сил потребуется много.
Кормилец указывал толстым пальцем на тварей, видя в них предателей. Почти тем же жестом указывал на тех, кого возвысить. Матвей вглядывался в каждую душу, ища того самого наказанного зверя.
Шли годы. Всех тварей, которых приводил Матвей, Чертов Круг не замечал, пугал или ел.
Кормилец сидел за столом, снимая резиновую насадку для большого пальца.
«Не отрастает, зараза…» – гневно закипал карлик.
Матвей сидел подле него, но не сказал ни слова. Каждый из них на коленях будто бы держал по секрету. Те себе мурлыкали, махали хвостами, готовые в любой момент выпустить когти.
Наконец Кормилец обратился взглядом к скрипачу.
– Оповестил всех, кроме Воронца. У него пока горячка, не в себе малой, – доложил Матвей.
– Как очухается, доложи, не забудь! – сказал Кормилец, поглядывая на руку.
Так вроде и незаметно.
– Думаешь, он знает, что делать? – спросил Матвей.
– Так знать-то никто не знает! – хрипло засмеялся Кормилец. – А он пришел сюда, дурак пустой, да и набил себя сверху доверху попкорном, гелием и газом дым-машины. Фигляр он и из другой жизни. Чует Буратино, что не станет цирка – так ничего не будет. Авось под этим страхом и смастерит чего. Он али кто из сброда. А не смастерит – так и черт с ним! Давно нас там, внизу, ждут, печи топят!
– Хотелось бы и мне так бесстрашно смотреть в самый ад, – осторожно заметил Матвей.
Кормилец выдохнул. Постучал пальцами по столу.
– Ну и смотри. Кто мешает? – спросил карлик.