Едва схватился Федор за саблю, как Порфирий вцепился за веревку, как дернул за язык колокола. Взревел чугунный громила, как качнулся, тут-то опора вся и рухнула. Треск, грохот, и колокол пробил собою пол. То, что оставалось от башни, оглушительно крошилось. Федор ринулся вниз раньше, нежели опомнился. Узкий проход уж стращал каменными клыками, норовя похоронить живьем. Когда пыль осела, по руинам редко-редко били маленькие капли, оставляя темные блинчики на кирпиче.
– Совсем рехнулся? – спросил Игорь.
Басманов, бледный, с перебитой ногой да ребрами, оглядывался по сторонам, не поднимаясь с постели.
– Дурак ты, – журил Черных, да все читалось, сколь много страху за друга перетерпел.
Сперва Федор потянулся к кувшину с водой. Лихая жажда не давала отчету в силе, оттого едва ли не вся вода студеная хлынула прямо на простыни. Все же Басманов успел сделать несколько больших глотков через боль в горле и груди.
– Дурак али нет, – наконец молвил Федор, – а потому-то на счету особом у царя.
– Ну славно, – хмуро бросил Черных. – Стало быть, премного государь за панихиду заплатит, ежели…
Не договорил князь – тяжелая рука как вдарила по затылку.
– И пусть, – раздался грозный бас. – Добрая примета – по живому панихиду отслужить.
Князь Черных поднялся с сундука, потирая затылок, да поклонился. Пред ним стоял могучий богатырь, пара монет блестела в седых волосах.
– У вас рука тяжелее стала, Алексей Данилыч.
– Это твоя башка пустая стала. Поди погуляй, Игорь. Мне с сыном потолковать надобно.
Затворилась дверь за князем Черных.
– Чего случилось-то? – спросил Басман-отец.
– Голова кругом. У Игоря поди и спроси, все толком и изложит.
– Мне уже изложили, что он Степана избил.
Туман в глазах Федора рассеялся.
– Тела все там, на месте. Я еще подивился: ни звери, ни птицы не тронули. Вот же ж…
Смешок рвано слетел, вырвался откуда-то из груди, нелепо глухо шлепнулся.
– На колокольню отчего полез? – спросил Басман-отец.
– Я легче. Я али никто.
– От пущай на следующем деле никто не лезет.
В душе Федора как вспыхнула гордость, как засияла, и больше солнца, нежели во всех дворцах царских. Разбитый и бессильный, а все же знал Басманов, как много проку с того, и еще чуть-чуть – и изловили бы гада этого Порфирия! Да вдруг у горла сдавило, и не мог не то что молвить, а дышать не мог.
«Молчи».
Отчетливый голос – не сон, явь! Да такая, о которую и нос, и лоб расшибешь. Пробрал холодок, пробежал по спине. Сглотнул Федор, поник.
– Есть еще что, отчего не послал никого на башню-то? – спросил Алексей.
– Степка, рыло скапыжное, ослушался, – молвил Федор. – Даже звери не стали трогать усопших, а эти… И покуда я стоял, Игорь не стерпел похабщины и отделал как следует. И поделом. Давно пора зубоскала так. Ежели приказываешь, добейся, чтобы урод псоватый исполнил. Коли я отдал бы приказ, черт его знает, чем бы кончили. Поди кулачным боем али того хуже. И ведь… а ежели бы там и впрямь кто был? На колокольне. Стало быть, Степка герой? Нет уж!
– Но ведь не было никого?
Что-то кольнуло в виске.
«А куда делся старик? Пущай и проныра, а ведь церковь окружена, да и с башни дед, поди как, сбежал? Все рушилось… я-то, молодой, востроногий, кое-как… а этот-то как? Куда?»
– Не было… – кивнул Федор.
– От, стало быть, и проку никакого. Так что неча мне тут… – тяжело вздохнул Басман-отец.
Кивнули оба, сами не зная с чем, да на всякий случай согласились. Помолчали, да поднялся Алексей.
– Ну, бывай, Федюш… Даже славно, что нынче так. Отлежись-ка, отлежись, таперича вставать вообще не к спеху. Царь-батюшка грозен пуще прежнего. Наказал: привести ему Порфирия живым али мертвым, а нет – так вовсе на глаза не попадаться вам, своре вшивой. И грохочет посохом при ходьбе, вцепился руками, точно когтями, и сжимает с такою силой лютой, что право… Нет, вот как есть на духу: славно, что нынче так. Отлежись-ка от греха подальше.
Сон никак не шел. Где-то сбоку лежала полудрема, так, на самом краю кровати, да топталась, норовя вот-вот спрыгнуть вниз. Как будто кругом кровати встали неведомые, невидимые невесть кто. Как придет рассвет али еще раньше, как запоет петух, воротятся по ту сторону зеркала. А пока все стоят да бросают ленты. Парит ткань легкая – здешний воздух точно масло густое. Медленно падают ленты, и вот одна легла поперек руки, другая лицо пересекла. Обдает легким холодком, и в груди что-то бьется. И вот опустилась лента на сердце и как проняло, до самого нутра.
Федор открыл глаза, резко поднялся в кровати. Ранний предрассветный час. Скоро зазовут к заутрене. Да у Басманова уж и без того и дух, и сердце отошли ото сна. Ночь быстро таяла. Боль не успела проснуться. Охваченный небывалой решимостью, Басманов встал на ноги. Подкосился, споткнулся, да не упал. Стиснув зубы, Федор переборол боль, поднялся да поспешил в церковь. Осенил Басманов себя крестным знамением, подошел к самой паперти, да рынды преградили путь. Поглядел на это Федор да усмехнулся.
– Неужто на ногах уж? – подивился один из рынд.
– Пропустите, – велел опричник.
– Ступай, Федор Алексеич. Нынче государь никого видеть не желает.
– Ага, ага, пусти. – Федор похлопал рынду по плечу да вошел в святую обитель.
Быстро глаза привыкли ко мраку. Черное глухое пятно склонилось пред образами. Черные миндалевидные очи пророков, мучеников и чудотворцев глядели с иконостаса на кающегося. Короткое оцепенение поколебало Федора. Он выждал, покуда былая решимость вновь пребудет в сердце. А огонь в груди лишь стыл. Шепот сквозного ветра ни черта не раздувал, а лишь гасил.
«Неча ждать…» – отважился Федор и приблизился к государю.
Владыка стоял на коленях под гнетом сурового укора миндалевидных черных глаз икон. Левая рука перебирала деревянные четки, правая сжимала замок и прижималась к груди. В ней точно была зажата птица, которая так и рвалась прочь. Пальцы застыли как-то неверно, не то криво, не то гнулись скверно. Притом и в тряске-то не разглядеть.
Склоненная голова медленно поднялась, глаза открылись. Иоанн глядел на Спасителя. И вот царский взор пал на опричника. Федора пробила дрожь.
«Я видел эти очи премного раз, еще до того, как прибыл ко двору. Как мог забыть? Я видел эти очи, полные немой запертой боли. Спаситель глядел за мной, куда бы ни ступил, и не мог понять: как так на доске намалевали, чтобы жизни горело больше, нежели в человеке…»
И вот в дрожащем мраке пред ним стоял лик. Тот самый взор с образов, та чернота, пред которой меркнет даже память о свете.
– Ну и на кой же черт воротился? – раздался грозный голос.
– За тобою, отец. Все за тобою, – ответил Басманов.
– Наказал же: не являться ко мне без Порфирия. – Заскрипели четки в царской руке.
– Али я не с ним нынче? – спросил Басманов. – Вот же он, предо мною.
Рука разжалась. Владыка поднялся с колен. Старое рубище, казалось, соткано из церковного мрака. Обрывки ночи, копоти, черного масла. Жест повелел подниматься и Федору. Они не взяли никакого света, направились к колокольне. Приходилось до боли напрягать глаза, а вскоре стало ясно, что без толку. Нога сама находила камень, ухо цеплялось за трепет ткани где-то впереди. Восхождение вслепую давалось труднее, нежели казалось сперва. Федор уж усомнился, на ту ль башню поднимается: уж больно долог путь. Государь не проронил ни слова.
Ступень оказалась скользкой, Федор уперся рукой о стену и тут же отдернул, как от огня. Сам камень дрожал, а над самым ухом раздался пронзительный писк.
– Крысы, – молвил государь.
Иоанн не обернулся – ему и нечего глядеть. Дорога эта изучена уж наизусть.
– Немного осталось, – добавил владыка, и продолжили восхождение, хоть ступени и шли вниз.
Беспокойный разум Басманова был слишком загнан, чтобы понять, в какой момент лестница надломилась, перевернулась и когда путь стал иным. Но разум нынче был бессилен, сидел где-то в уголке с крысами, заткнутый мраком и тьмой, а ноги уж сами несли.
Вдруг по ноге ударил холод. Плеска не слышно, но Федор точно стоял по колено в воде ледяной. Сутулая тень пред ним шла вперед. Басманов хотел окликнуть: «Постой!», но здешний воздух не шел в грудь. Не раздалось ни хрипа, ни крика, ничего. Слишком пусто, холодно. А чернота тянула дальше. Федор с ужасом замечал, что с каждым шагом пуще прежнего отстает. Леденящий страх хлынул, отравил горячую кровь, и едва мертвецкая стужа коснулась сердца, дно провалилось, а вместе с ним и Басманов пошел ко дну. Окруженный потоком, он ощутил волну. Ее гнали острые плавники. Рядом кружил левиафан. Серебро чешуи рассекало тьму, слепило, жгло. Не в силах выплыть, Басманов выпустил из груди последний воздух в отчаянном рывке, но все без толку, и тьма тянула на дно. Волна холода пробила насквозь и шла не от стальных плавников, не из глубин мерзлого ада, а изнутри. В сей миг очи отверзлись, рот жадно глотнул наконец-таки живой, земной воздух.
Метнувшись на бок да привстав, Федор ударил себя в живот, сплюнул на грязный песок речной. Глаза резало, точно вынырнул из пучины морской, хотя за спиною плескалась речушка. Басманов жадно глотал воздух, боясь вновь приступа лютого удушья. Клещи будто еще касались шеи, резали при глубоком вдохе.
Наконец силы воротились, прильнули к жилам. Федор огляделся. Вдалеке чернели зубки крепости. Александровская слобода, видать, недалеко. Федор поднялся на ноги, в голову точно ударило спьяну. Все кругом померкло на мгновение и вновь всплыло. Небо серое, угрюмое. Недалеко уж и зима займется. Спит, ворчливое, не хочет подыматься, а заря уж занялась, озорная – уже не уложишь обратно, как бы ни были мягки перины, как бы сладко ни лилась колыбельная. Заиграли золотые каемки, и все пышнее плетется кружево.
Владыка опустился на колени, склонил главу, точно стыдясь уродства пред светилом. Очи закрыты, бледные уста едва шевелятся. Не слышно и слабого шепота, но Федор опустился на колени. Они возносили одну молитву, от самого сердца. Таких слов нет ни в одном каноне, ни в одной церквушке или часовне, ни в одной паломнической пещере али расщелине, ни в лесу, ни в пустыне. Пламенное прошение ко Всевышнему не пустить того ада, промерзшего, непробудно черного да гиблого на землю русскую.