Когда молитва свершилась, солнце уж явно освещало путь. Брели они до Слободы, и все же горело на сердце Федора и не смог умолчать.
– Как же, государь? – спросил Басманов.
Иоанн остановился, зачарованный плывущим над ним небом.
– Во всяком из нас живет тварь. Жажда пробудится – там и оскал, и зверство. Лет моих было меньше, нежели тебе, когда пришел ко мне на службу. Я видел бездну, и та глядела в ответ. Вижу отблеск того проклятого черного пламени. Не чужд мне голод упырей адских. И чует сердце мое черное, как сладка кровь на вкус. Хоть губы и остаются чисты, а всяко мед растекается, и услада находит, как гляжу на пылающие беззакония. Противлюсь злу, да, видать, немного во мне силы. Последнее утешение: грешник я законченный, душегуб и безумец, но не еретик. Гореть мне в том огне, в коем Русь топлю. Сердце мое – яма, в которую Порфирий Убогий брошен ко дракону кровожадному. Чрево жаждет вкусить людской живой плоти с тем как душа молит о чудесном милосердии господнем. С каждым днем тени все длиннее, Федя. Рассей тьму.
С тем царь вручил четки опричнику и дале до Слободы дошли, не проронив ни слова.
Ну и горбатые же сугробы нынче намело! Солнце медленно вставало за окном. Федор сидел неподвижно. Руки дрожали от озноба, да не от стужи, не от той, что за окном. Не от метели, что билась в окно, содрогался, а от потустороннего мрака. Дни шли, а минувшая ночь все не отступала. Так для Басманова и не наступила заря.
– Федь! – Кто-то тряхнул за плечо, вырвав из оцепенения.
Вздрогнул Федор, поднялся на ноги, заметался по комнате. Незрячий взор бился, как напуганная птица. Одичавшие очи уставились на Игоря, а в груди билось сердце, да так, что заглушало речь людскую. Оттого Федор и не слышал, как друг явился, как звал несколько раз.
– Ты это где так? – спросил Игорь.
– А?
Князь Черных указал на волосы Басманова. Рассудок Федора все еще плыл в черной бездне ледяной. Много жизни да тепла ушло тогда на дно, и кружит змий белый, и все, что есть в нем, – оскал и стужа. Мысли все пребывали по ту сторону зеркала. Как рассеянный взгляд собрался да углядел отражение, не поверил Федор. Средь черных смоляных прядей белело седое серебро. Федор отбросил зеркало прочь.
– Пущай… – пробормотал он, а мысли токмо больше путались.
Глядел-глядел под ноги и все ж опомнился: Игорь-то пред ним стоит да ждет.
– Чего явился? – спросил Басманов.
– Видели Михайлу, – молвил князь.
Сердце вновь полоснуло холодом.
– Где? – спросил Федор.
В тот год зима особо свирепствовала люто, скрипела сугробами белыми, точно клыками скалилась. Намело снегу, и дороги как не бывало. Оттого князьям пришлось переждать в деревне – до Москвы не добраться нынче. Хоть и казалось: уж вот она, рукой подать, да никак. То лишь себя да коней загнать до смерти, а на том и все, подохнуть на дороге, чтобы кости растащили лисы. Они поспели к началу вечерней службы в деревянной церкви. На крыльце гнездилось нечто, от чего кровь застыла в жилах пуще, чем от морозу. В такую-то стужу сидел босой карлик. Смуглые ноги, косматые да когтистые – поди что зверь. Руки коротышка прятал под мышками, сам выряжен в рубище да глядит исподлобья. За спиной карлика дремал пузатый красноносый мужик. По виду – непробудный пьянчуга. Переглянулись князья, каждый прочел во взгляде: «Неужто?»
– Как вырвался-то из преисподней, супостат? – шепнул один другому.
Тот же боязно глянул на церковь, осенил крестным знамением, и оба скрылись от нечистого. Как двери затворились, так коротышка хмыкнул себе под нос да поежился, будто и взаправду пронятый холодом.
– Чёй-то они, а? – промычал красноносый пьянчуга.
Видать, не спал.
– Поди, признали, – пожал плечами карлик. – Доныне думали, что уморили уродца спьяну, и ведь сами в реку-то и бросили, еще осенью. Вот и не верят, как бы очи ни разевали.
Красноносый высморкался в рукав.
– А хошь, мы этим тварям дом подожжем? – спросил пьянчуга.
– Э, не! – отмахнулся коротышка. – Гарь будит злую память. Да и не берись судить. Знал бы с мое – их бы жалел, а не меня.
Пьянчуга ответил храпом. Не дослушал. К ночи и храпеть перестал.
Как князья вышли, карлик все сидел на том же месте. Каждый дал серебра, точно откупались, сами не зная от чего, но в глубине души чуя: от сего зла не откупиться.
Черная ночь. Дорогу точно ведьмы пожрали. От дому до дому не пройти, чего уж говорить о лесных дебрях? А все-таки иного пути и не было. Брел-брел карлик, чертыхался, и вот знакомый запах ударил в ноздри. На опушке стоял деревянный терем, кособокий и убогий, да все же изнутри дышал теплом, а большего нынче и не нужно. Ввалился карлик на порог, весь в снегу, и рухнул прямо на пол, даже дверь не затворил.
– Не сдох? – ворчливо гавкнула неповоротливая баба у огня.
Весь дом уж спал, кроме нее, храпел под полом, на печи.
– Поди, енда, токмо и ждешь! – выдохнул карлик, кинув кошель с серебром на пол.
Кряхтя от тягости, баба поднялась с тюка, набитого соломой. Проходя мимо, она пнула кошель куда подальше, в темный угол, харкнула в лицо коротышки. Засмеялся коротышка, и скрип наполнил убогий домишко. Баба затворила дверь, прислонилась к стене, сложив белые от малокровия руки на огромном животе.
– Чей-то ржешь, брыдлый ащеул? – прищурилась она.
– Да оттого, Бажена, что ты же, захухря смрадная, и не ведаешь, в кого плюешь! – ответил карлик.
– А то и правда! – Баба всплеснула руками. – От что наплел, тому и поверила! И поди же, бреливый ты выродок, ты есть-то кто? Приблудыш кривой! Садись, пока не остыло!
Карлик поднялся на ноги, потоптался на месте да принялся потирать ручонки. Они сели у черной грязной печи.
– Ты токмо дождись, Бажена! Увидишь – Москва нашею будет! Уж слышу, не сегодня-завтра позовет, кровопийца! А как сука примет в объятья, так уж и хы! – приговаривал карлик.
– Чего же ждать-то, чтобы звали? Явись – и все тут!
Заржал карлик во все горло. Из одной глотки рвался рев да гогот целого скотного двора. Жрали по-зверски, хлебая хрючево по-собачьи, да и завалились спать. А что еще делать в такую-то стужу?
Морозы-то не вечны. Задышала весна по марту, лед потемнел, вода под ним ожила. Уж можно створки раскрыть, хоть воздуха глоток. За зиму все пропахло гарью, все в саже. Ходили по дому чумазые старики да дети, босые, помогали Бажене по дому кто чем мог.
– А ты, упырь? – ворчал дед. – Ничего не делаешь! И не стыдно ж, отродье!
Карлик и ухом не повел. Сидел да лыбился, кривозубый. Уж скоро прибудут аж из самой Москвы дорогие знакомцы, ох прибудут, от же отыщут свое!
– Деда! – Вбежала девка да бросила хворост на пороге. – Мчутся!
– Кто?! – воскликнул ворчливый дед, а с тем и весь дом переполошился.
Заметались, забегали, крик, плач и ругань. Что стояло – побили, что не побилось, то уронилось, закатилось, черта с два вытащишь. Токмо Бажена с карликом переглянулись. Ожило все, об чем условились, кивнули, да карлик и вышел спокойно во двор, будто никакой суетни вовсе не бывало. Затворил карлик дверь, сел на крыльце да болтает ногами, месит грязный талый снег.
Прискакали гости дорогие: любимый знакомец князь Черных да дружок евонный, безбородый, да уже седой. Бьет нетерпеливое копыто. Дыхание могучего коня вздымается паром в солнце.
– Чертов Круг ищете? Нашли, нашли! – захлопал карлик.
– Точно он! – в ужасе прошептал Игорь, прибирая поводья.
– Живьем велено… – угрюмо ответили ему.
Ни у кого из всей кромешной своры не было сомнений. То был тот самый скоморох, которого уж точно на этом свете быть не должно. Спешились, и сабли наголо. Забегали зайчики по грязному снегу. Боле прочих глядел Михайло за Басмановым. Нынче без пьяного румянцу да дурной мути в глазах, без завываний и засвитываний и признать-то сложно. Да что уж не обманет, не подведет, так это запах. Хмель уйдет, и глаза прояснеют, но запах прежний. Да, малец это тот самый, лихой и смелый, ежели во своих хоромах, а нынче-то дышит как вспугнутый заяц. Хмыкнул карлик, поскалился. Почесал щеку, подбородок и шею.
– Нашли, нашли, нашли… – бормотал уродец.
Оцепенели пришлые. Лошади заржали, попятились.
– Назад! – приказал Басманов.
– Как же назад, вот он, проклятый! – огрызнулся Степка да стегнул коня, а с ним и прочие.
– Стоять! – Такой суровой грозы не слыхали в голосе Басманова отродясь.
– Ху-ху-ху… – пыхтел Михайло, потирая ручонки.
– Нет, стой! Подохнешь! – Басманов предостерег, да не успел.
– Все одно подохну. Мой раб, мне с ним и порешать.
Князь Черных спешился и выступил пред уродцем.
– Михайло! – крикнул Игорь. – Полно! Чего тебе, черт поганый, надобно?
Оскалился ему коротышка по-звериному да клацнул холодный воздух.
– Я-то? – Михайло ударил в грудь. – Я-то свое получил! Из-под земли вырвался. Дружка своего седого спроси, каково там! Мрак да погибель. Э, нет-нет, уж ни за что не ворочусь тудой, нет-нет! Да пытки ваши ну просто ха-тьфу по сравнению с днищем, откудова я родом. Не загоните назад, э, нет! Знайте же: черти тоже боятся ада, и пуще вашего.
– И потому ты решил посеять ад на земле? – спросил Басманов.
Тут-то Михайло не стерпел, залаял со смеху, кусая взмывающий вверх пар за хвост.
– И это ты-то мне говоришь? – прогоготал черт.
– Да, я. Именно я, – твердо ответил Федор.
Михайло глубоко выдохнул, почесал подбородок, поразмыслил да хмыкнул.
– Ты не думал, что дело – дрянь, ежели тебя сам черт журит?
– Дело – дрянь, поскольку свора нас, а черта не добили, – ответил Федор.
Зацокал Михайло, замотал головой да принялся грозить пальцем.
– Так, ну с этим все понятно! – закряхтел Михайло. – Приелся, принюхался к запаху плоти горелой! Но ты-то, Игорь! Бросай глупость эту, пошли домой! Женушка моя такого наготовила, кишки твои все выкрутит, выжмет!