– Надо было добить, чтобы наверняка, ащеул проклятый! – огрызнулся сквозь зубы Басманов.
– Ты же, княже, – все лаял Михайло, – с самого начала ведал: ничему доброму в Москве людоедской не бывать! Воротило от сброда здешнего, за версту чуял! Да самое-то потешное – за меня, урода переживал! А сам-то себя-то как изуродовал!
Тысячи глоток тысячи бесов разорвались от смеха уродца.
– Чего же не смеетесь? – вытирая слезы ручонками, подивился Михайло. – Да погляди ж, Игорюш!
Коротышка пальцами очи растопырил, безумные глаза навыкате закружились, каждый на свой лад: кругами, петлями да невесть как.
– Кто тварь: дружок твой с батюшкой евонным? Гнали Черных, гнали, детей, последнюю куру во дворе придушили! Али я? – Вылупились глазищи, застыли. – Садись со мною за стол, княже, отобедай!
– А что в тарелках? – спросил Федор.
Тут и заткнулся черт да уставился презлобно. Закипела ненависть, запыхтела в воздухе морозном клубами.
– А что в чашах твоих? – спросил Федор. – А я скажу что: плоть и кровь людская!
Пнул Михайло грязного снегу, сплюнул. Поглядел искоса на опричника и все равно лыбится.
– Ты много крови пролил, чтобы воротить друга. – Дурная игривость вся испарилась. – Гляди, кабы не слишком много… Так замарался, что Игорь-то, родненький, попросту и не признал тебя… Черный Пес.
Смутили Басманова речи чертовы, да заметил, как Игорь саблю достал. Замахнулся лихо князь да и резанул лошадь ближнюю к себе. Пронзительный крик сорвался на хрип.
– Рехнулся, сукин сын?! – Раздался выстрел, сабли ударили, крови сполна глотнули, а князь все стоит.
Обернул на Басманова взор дикий, нелюдимый, пустой, гиблый. Нету в нем ни проблеска рассудка али души человеческой, лишь скотская ярость и жажда.
– Да приди ж в себя, тварь! – все равно отчаянно взывал Федор.
Да не к чему взывать. Стылое безумие гнало Черных. Выучка ратная не подвела. Прежде чем разум, а главное – сердце спохватилось, рука уже ловко снесла главу Игореву саблей. Та покатилась по земле под ноги Михайле проклятому.
– Ху-ху-ху! – злорадно потешался карлик, ставя ногу на трофей мерзостный.
Постоял-постоял, да как пнет башку с резвым присвистом. Лошади все разом одичали, рванули во все стороны разом, биясь меж собой в неразберихе. Взбесилась и Данка, поднялась на дыбы. Удержался бы Федор, а сбруя проклятая взяла и лопнула. Упал на спину, и померкло все. И снова сучий холод пробрал, и снова ни вздохнуть. И точно тонет во мраке бездонном, как той ночью проклятой. Токмо нынче не будет руки, что вытащит, нету берега, нету грязного речного песка, куда выползти.
«Сам себя тащи, Пес».
Как прояснилось – первой спохватился сабли: выронил, да та утопла в грязи зараз – не видать, не нащупать. Присвистнул, чтобы лошадь подозвать. Та засеменила и через страх подошла. Глядит Федор исподлобья на карлика, тянется к пищали в седле, схватил, прицелился рукой дрожащей.
Бажена со всеми домочадцами немытыми, косматыми прильнула к окну. Как грянул выстрел, так все разом пали ниц. Все кровищей захлестнуло. Стоял Федор средь резни и не пошевелится от страху. И без того короткое тельце недоростка укоротилось до плеч. Разнесло башку уродскую, а тело шмякнулось плашмя в грязищу. Лошадь принюхивалась к голове. В доме девица, принесшая хворост с утра, сидела там же, на полу, среди палок, и грызла мягкую молодую ветку.
Судорога как пробила карличий труп безглавый, что спугнул и птиц, и лошадей. Зашевелились ручонки, приподнялись над землей. Зачерпнули снега, стали шею намывать, кровь счищать с плеч, а там уж и лицо выплыло. Глядели черные глаза пред собой, не моргали. Поднялся карлик во весь свой рост, небольшой, а по-своему могучий. Протянул ручонки к Басманову.
– Веди уж. Ежели без меня в Москву воротишься – не сносить головы, – молвил карлик. – Твоя-то, поди, заново не отрастет.
Руки уж дрожали от устали. Из холодной и потной ладони выпал кнут. По полу не ступить свободно, от крови сапоги прилипали. Воздух наполняла гарь и вонь. Федор до боли сдавливал уши, лишь бы не слышать захлебывающегося гогота. Сползая по стене, тюремщик страшился узника. Кривой уродец висел на цепях в черном углу. Лилась черна кровь, сколько в крошечном тельце и быть-то не могло, да было.
– Живьем надо брать, живьем! – громыхал цепями карлик.
Михайло раскачивался на крюках, дергал за них, как звонарь – за языки колокола.
– И что ж, вон я! Живехонький! – вопил он. – Да и что же, легче стало?
Басманов поднялся на ноги, хмуро глядя в черный угол.
– Стало быть, бесы и впрямь средь нас, на земле? – спросил опричник сиплым голосом.
– Вложи пальцы в мои раны.
Федор сплюнул наземь, тряхнул головой.
– Кто ж ты таков? Тот, кого царь искал?
Михайло скривил рожу, точно лизнул кислой клюквы. Федор оцепенел.
– Тот, кто на горбу князя Черных прибыл на землю нашу? – прошептал Басманов.
Вновь закривился черт.
– Явился на порог ко мне со сворою с огнем да мечом, а нынче хочет, чтобы как с братом родным, все и рассказал! Ишь! – Карлик задорно присвистнул.
Басманов стиснул зубы, сжал кулаки, да те от устали сами собою и разжалися.
– И как же побрататься с чертом? – спросил Федор.
Запросто Михайло сорвал руку с цепи да протянул мучителю.
– Ты на свою хоть плюнь, – молвил уродец.
Стоял Басманов призадумавшись, и смута черная сердце окутывала да душу холодила.
– Все как есть и выложу, – заверил черт.
«Была не была!» – подумал Федор, сплюнул да пожал.
Загремели цепи, точно захихикали.
– И зачем же царю-батюшке черт-то сдался? – спросил Михайло. – Неужто святые да праведники земли русской присягнули и остается-то за изгнанником ада по лесу носиться вам, псам цепным?
«Не нужны вы при дворе… изведем тебя и сброд твой… токмо выведать, что ты за тварь-то…»
Басманов хмуро пожал плечами, вытирая руку о черное одеяние.
– Ну? – спросил Басманов.
– Чегой? – удивленно спросил Михайло.
– Побратимы? Неча! Выкладывай! Что за тварь ты и взялся откудова? – грозно приказал Федор.
– Дык чего ж ты не знаешь? Отныне ты – тварь, что и я!
Девчушка начищала крыльцо. Во рту крутилась молодая ветка.
– Воротился! – вскрикнула весенней пташкой. – Идет!
Шагал карлик гордо, по-великански. Грязь и лужи расступались пред ним.
– Где они? – обрушилось с порога.
Чумазые да косматые расступились перед роженицей. Подошел черт к самым ногам да расшиб лоб в поклоне. Так и прорыдал до самого темна. А как опустилась ночь, так расцвела красота проклятая, что ни под солнцем, ни под луной гулять не будет. Парит в ночном воздухе, и так тихо, будто звуки черти пожрали.
Крестили младенца Ярославом и пустились в путь-дорогу верхом, во столицу.
– Вот увидите, все как я и сказывал! – приговаривал черт. – Москва – людоедов град.
Как можно не чуять здешнюю землю, не слышать? Федор боялся прикоснуться к корням, что вздувались да опускались, точно жилы. Земля точно мясо сырое. Завороженный, замер опричник. Дав видениям проникнуть до самого сердца, до самой души, все нутро пробрать морозом.
Припав к темному источнику, Федор иссушал одну жилу за другой. Горло жгло, но не было мочи прекратить. Удушливая нега расплывалась по телу, изо рта валил пар. Кругом – красная дымка. Не видать и руки, вытянутой пред собою. Присвистнул Федор, да звук изо рта показался до того чудным, диким да неведомым, что шугнул опричника в сторону. Следом с губ кровавых сорвался псоватый смех. Не осталось в воздухе ни глотка живого, все нес и нес ветер гарь, воняло мертвечиной жженой.
Рассудок не то прояснялся, не то боле канул в безумие. На глазах оставалась пелена. Руки горели ее сорвать, но едва подымались, тут же падали бессильными плетьми. Летели по ветру хлопья золы, и средь них плясали девы. Кожа горяча, белые одеяния измазаны в саже. Но босоногим плевать – все пляшут, гоняют и гоняются. Федор не то чтобы усмехнулся, скорее, выдохнул чуть громче. Девицы тут же на него очи багряные и оборотили. Подлетела одна со спины, туже затянула волшебную повязку на глазах – и давай крутить. Гарь, зола, грязный снег, шум да гам, топкие лужи, запах болотной тины и морского ветра. Под ногами пыль и горячий песок подымается под копытами – не то у девок отросли, не то у Федора. И кружатся, и кружат! Точат крест, сей лязг как выбил дух нечистый из разума. Поднял взор к серу небу: низко плывет, ворчит. Огляделся кругом, опустив голову.
«Черны от сажи, красны от крови…»
Порог святой обители никто не охранял. Оттого будто бы еще труднее войти. Преграда, что лежала на сердце, куда суровее держала, нежели бердыш рынды. На крыльце лежала зола. И все же чему быть, того не миновать. Храм был пуст. Почернел иконостас. Святых не видно. Сутулая черная тень только лишь и ждала, как Пес явится на исповедь, и вот он явился. Тупит взор.
– Мне доложили, что ты черта изловил? – спросил Иоанн.
– Это он меня… – горько прошептал Пес.
На губах вновь загорелся черный яд, вновь сладость прыснула в жилы. Запело проклятое нутро, да Федор отворотил прочь внутренний взор.
– Осталось в тебе хоть что-то людское? – вопрошал Иоанн.
– Да, – сквозь зубы процедил Басманов.
Все, что сохранилось былого, все доброе, честное, светлое, все, что славило Царя Небесного, – все сохранилось. Иоанн узрел да осенил крестным знамением.
– Стало быть, выжечь надобно людское, – молвил царь.
Точно драконье дыханье пыхнуло в лицо, Федор аж прищурился от жара, ощущая адский порыв на веках. Что-то подлое и живучее тут же науськало: «Бежать, бежать со всех ног, покудова не поздно!» Да разум был точно пьян от жара и безумия, а оттого ноги и стояли на месте.
– Ты боле не человек, – продолжил Иоанн. – Посему будешь тварью служить.
Уста государевы вздрогнули с горькой тоской. Он развел руками, точно пытаясь дотянуться до двух реликвий, одинаково далеких, одинаково недостижимых.