– Да вот же беда: плоть доброго слуги и твари неделима. И ее придется предать огню, пока одна часть не пожрет другую.
– Предать огню? – молвил Басманов.
В воздухе уже вострубил рок. Он несся, хлопал крыльями под куполом.
– Ты уже предал род людской, – вздохнул Иоанн. – Как человек, ты предал их и подобясь зверю жрал и жрал, забивая ненасытное чрево. Можешь предать меня как слуга владыку. Сбежишь от моего суда, коий сам некогда вершил. Коли ты сбежишь, авось и дорвешься до границы и не сыскать тебя, резвого вольного беса. И спросу с тебя уж никакого, токмо бы добежать. Спрос же будет с Алексей Данилыча.
– Нет! – в ужасе воскликнул Федор.
– И тогда предашь, сын, отца своего.
– Нет, о нет…
Кровь стыла при мысли, что предстанет пред отцом. Что сказать, что предал кровь нашу, что таперича и доныне в жилах – смрадный яд твари? Каково это – молить о прощении, зная, что не заслуживаешь? Федор закрыл лицо руками, вытер со лба холодный пот. Взгляд подло бросился к выходу. Умчаться прочь, сорваться, бросить все… Погоня? Да лишь разгорячит кровь!
– У входа нету стражи, – молвил Иоанн, почуяв тот же вольный ветер на своем лице. – Будь воля моя, я бы отпустил тебя, Федя, на все четыре стороны. И право, не будет мне большей отрады, нежели развести руками пред отцом твоим и как есть на духу молвить: «Неведомо, где сын твой!»
– Боже, боже… – Федор сложил ладони, уткнулся лбом.
– Но я буду знать. Ежели я, царь, не вершил суд, то будут судить тебя по законам ада. На челе клеймо Каина, тебе не сбежать.
– А если удастся? – Взгляд Басманова все был прикован к раскрытой двери. – Ежели дорвусь до воли и ни люди, ни черти не будут судить?
Иоанн горько усмехнулся.
– Ты же государь, владыка, ты же каждой нощью спускаешься в преисподнюю? В твоей же власти вытащить ближнего, ежели утоп! Что же потешаешься над словами моими?
– Помню, как был сам в летах твоих. Именно оттого, что брожу у самой бездны уже который год, оттого, Федор, готов клясться на распятии. От ада не убежать, если ты уже впустил в свое сердце.
– Я вырву его, – прошептал Басман.
Тихий вздох. Иоанн обреченно отвел взор.
– Я вырву его, оставлю тут, на алтаре. Ежели не примет – на грязном пороге. Пущай! Чего уж мне, проклятому, нынче страшиться грязи?
– Даже проклятую кровь кто-то должен гнать. Даже за жизнь в тени придется бороться. А как, ежели без сердца?
– Оно не дает мне идти на казнь. Не токмо ж, трусливый грязный заяц, за себя страшусь. Каково же будет отцу моему?
– Нет ничего страшнее, нежели хоронить свое чадо, – твердо произнес Иоанн.
Басманов прикусил губу. Припомнил, скольких царевичей схоронил Иоанн.
– Тогда какого же черта приказываешь? – задыхаясь от гнева, прошипел Басманов.
– Не приказываю. – Иоанн указал на дверь. – Выбор в твоих руках. Ежели по-людски поступишь и на мой суд несправедливый пойдешь, быть может, и уцелеешь.
Федор нахмурил брови.
– Уцелею?
– Жива в тебе жажда жизни. И от покровительства моего покуда не отрекся, быть может, и свершится чудо, и огнь выжжет жажду плоти людской, и уцелеешь. Ежели сбежишь – назад не воротишься. Решайся, Басманов.
Грезы о вольном ветре сменились мраком.
– Отошли отца из столицы, – смиренно просил Федор. – Неча ему глядеть.
Иоанн кивнул.
– В руце твои передаю дух мой. – Басманов осенил себя крестным знамением пред черными образами.
– Аминь, – вторил ему царь.
– Это ж кого нынче-то отделаем? – скалился крысомордый Степка.
Отек не сходит, день ото дня токмо хуже делалось.
– Не твое дело, – ответил Басманов, перебирая четки. – С сим я сам расправлюсь.
Вышел Басманов на площадь. Не припомнится дня более ясного, свежего. Ядреный воздух чист. Где-то издали колокола поют, превесело, светло, по-доброму. Присвистнул Федор да обернулся на государя. Горький дым ударил по очам, а как дым развеялся, набрал опричник в грудь воздуха. С какой же жадностью выпит последний глоток, как отрадно-то! До того, что запел Федор, бредя по площади, перебирая четки:
– Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал,
Безрукой чаши нес,
На стол раскладывал.
Безгласой звал к пиру,
Безногой хаживал.
Мне то воистину
Немой все сказывал!
…Черноокая цыганка вытягивала шею, как пугливая цапля. Глазенки красные, воспаленные таращились, бегали суетливо. Раздался грохот, падение в грязь, за тем сопение и бормотание на путаном наречье. Приземистый и коренастый мужичонка, чем-то на жабу похожий, неуклюже взгромоздился обратно на телегу, стегнул лошадей и выехал из убогого переулочка.
Цыганка склонилась над сброшенным телом. Смуглые пальцы разорвали грязную ткань. Склонилась черноокая, слышит хрип. Стала быстрее ткань рвать, обнажила тельце. Скрючилось нечто, к сердцу прижимает четки обгорелые. Цыганка вгрызлась до крови в запястье, подсунула под нос обугленному трупу. Живительная влага коснулась губ, хлынула по венам. С каждым ударом сердце упрямое отвоевывало по кусочку, по жилке. И вот все больше силы возвращалось и былое тело воротилось. Цыганка заботливо оттирала копоть с белой кожи да и вздрогнула, как восставший из мертвых шевельнулся.
– Так вот от какого сглазу уберечь пыталась?
Таперича сквозь муть в глазах припомнил Федор лицо черноокое. То была та самая, что на пристани с оберегом подлетела. Память рухнула, как прогнившая крыша, завалила. Душный запах меда, копоти, тусклый блеск темного золота, уродец-скоморох гогочущий захлебывается собственными зубами и кровью, звон далекий, звон близкий, колокольня пустого монастыря, парча точно рубище, рубище точно парча, царица в кафтане, Игорь, крысиная морда, отец, сурово наказывающий ехать под Рязань, а выбор-то у него какой? Всего один-единственный сынишка у Басмана, и того, грязного зайца, казнили, изменника, еретика, беса! И нету даже могилки проститься с ним, черт безмогильный!
– Пустое, пустое… – резко отмахнулся, точно от голодных воронов.
Цыганка тут же припала подле да в очи так и глядит: «Токмо молви, все исполню!»
– Веди к прочим, подруга, – просил Басманов, надевая рубище.
Закивала черноокая, взяла под руку и повела темными углами. Обратились двое тенями незримыми, брели и брели. А покуда вела новая подруга, Федор сжимал в кулаке четки все крепче, да так, что ладони жгло.
Так и понял Басманов, что в четках и есть волшебный камень-багрянец. А цыганка вела Черного Пса в дом свой, от которого на рассвете не останется ничего, кроме горстки пепла да печи голой, и никого не пожалеет Пес, ни одну тварь.
Глава 10Чертов приговор
Дверь была открыта, но это не испугало Аню. Она переступила порог квартиры.
– От чего ты бежала? – прошипел глухой шепот во мраке.
– От голода, который мучил нас всех. – Аня медленно обернулась.
В углу стоял призрак, сотканный из тени, жажды и боли. Скулы Рады впали, руки исхудали и почернели, как от мороза, хотя за окном стояло пусть и угасающее, но лето.
– Прости, что бросила, – дрожащими губами прошептала Аня.
Сердце замирало от изможденного вида матери. Рада передвигалась как бескровная карга, жалкими шаркающими шажочками. Аня ринулась ей навстречу, заключила в объятья. Они опустились на пол. Аня уложила голову матери на колени, прокусила себе запястье (не было уверенности, что Раде хватит сил сделать это самой).
– Пей, прошу, пей сколько хочешь, – тихо шептала Аня.
Жадные глотки накатывали горячими импульсами, били до сердца. Яд расцветал кипящей яростью жизни. Аня прикрыла глаза, запрокинула голову, прислонилась к стене. В какой-то момент Рада отстранилась от раны и просто продолжала лежать в полудреме. Руки, к которым вновь прильнула жизнь, гладили платье дочери.
– Пей. Скоро голод уйдет, – шептала Аня.
– Он никогда не уйдет, – мрачно ответила Рада. – Мы все в Чертовом Кругу.
– Я его разорву. Обещаю.
Воронец проснулся, а попробуй не проснуться: от такого удара расшиблись лоб и нос в кровь. Белое лицо Клоуна, возникшее прямо перед ним, не только вызывало, но и выражало испуг и тревогу. Мельтешащие жесты так и умоляли не горячиться и посмотреть прямо перед машиной на причину резкой остановки. Сплюнул кровь в открытое окно. Заодно Воронец пытался разглядеть преграду, перед которой пришлось бить по тормозам.
– Что? – недоумевал Воронец.
Клоун выглядел растерянно. Он вышел из-за руля и стал ползать вокруг машины. Воронец не стал ждать, чем увенчаются эти поиски, а просто открыл дверь и направился к дыре в заборе. Приятное ощущение покалывало душу – Чертов Круг его ждал с особым нетерпением. Никогда еще привычный маршрут до репетиции не был так торжественен. Под боком у кирпичного трехэтажного здания работа уже кипела вовсю, и разумеется, все разом обернулись на Воронца. Пронзительнее всего был взгляд Ярослава-надзирателя. Походкой цапли он приблизился к Воронцу, и что бы ни хотел сказать безжизненный голос, его опередили.
– Меня искали? – спросил Женя.
– Тебя проводят, – сухо ответил Ярослав.
Воронец не сдержался, громко щелкнул, прислушался, замерев вот так, со вскинутой рукой. Он точно никогда не был в этом месте. Все изнутри наглухо обито серым полотном. Это был заброшенный кинозал. Пыльные кресла уже были заняты. Может, это и одна из причин, по которой Воронец не спешил проходить дальше. Он стоял перед пустым пыльным экраном, обесчещенным граффити, и упивался видом собранного зала. Теперь он не один из. Теперь они здесь, чтобы узнать его настоящего.
В первом ряду сидел Кормилец. По правую руку место пустовало. При других обстоятельствах здесь сидел бы Матвей. Воронец театрально и изящно поклонился. На нем была черно-белая полосатая водолазка, поверх – большая красная рубашка с расшитыми белыми цветами, синие вельветовые брюки с ярко-красной строчкой. Переведя дыхание, он улыбнулся так широко, так ярко, будто надеялся прожечь насквозь это пыльное глухое полотно. Это был прекрасный момент, чтобы начать, и первая осечка. Вызубренные слова вылетели из головы. Воронец оглядел зал. Конечно, самым ярким пятном был Кормилец в желтом пиджаке.