– Ты много переиначил, – ответила Аня, потирая шею. – Теперь хромает мотив.
– Конец эпохи, мотивы не нужны, – отмахнулся Воронец.
Даже глухому, особенно глухому, стало бы очевидно: Женю задело. Аня потянулась, заломила руки, будто пыталась почесать себе спину. Наконец-то в спине раздался долгожданный щелчок. Она сильно подалась вперед, уперлась локтями в колени, голова бессильно повисла.
– Тебе предстоит многое выдержать, – произнесла Аня, медленно поднимая голову.
Женя кивнул.
– Ты уже знаешь концовку? – спросила Аня.
Воронец кивнул.
– Но я еще не видел на экране, – честно признался он.
– Это их впечатлит, – с леденящей, как ушат льда, уверенностью произнесла Аня.
Она закатала рукав, протянула запястье. Воронец боязливо глянул на дверь.
– Давай, – настаивала Аня.
– Ради кого ты идешь на такие подвиги? – спросил Воронец, разглядывая цветы на бледной коже.
Совсем свежие дурманящие маки, увядающие темно-бордовые розы, маленький рядок ягодок смородины и расплывающиеся бледно-желтые пятна лилий с длинными лепестками. Каждый цветок от матери Аня хранила, не задумываясь, что в какой-то момент станет настолько заметно. Она отняла руку и прижала к сердцу. Вновь всколыхнулась тревога за Раду.
– Это другое, – ответила Аня. – Все наоборот: она совершила ради меня слишком много подвигов. Это меньшее, что я могу сделать в ответ.
Свет начал гаснуть. Аня встала и хотела было вернуться в экран.
– Спасибо, что пришла и поговорила, – пылко произнес Воронец.
Аня обернулась через плечо, одной ногой оказавшись по ту сторону.
– Выходит, клоунский процесс идет не зря. Я справлюсь. Это будет лучший финал. Ради всех подвигов, которые уже были совершены.
Аня едва не ушла и все же рискнула быть пойманной.
– Если все получится, мы все будем свободны. Обещаю, – поклялась она и улизнула за миг до того, как стало бы слишком поздно.
Воронец уже страдал и умирал на сцене Чертова Круга. На его глазах срывались, падали, разбивались на репетиции и на премьере. Наказание, агония, рев тела и души пропитали здешний воздух насквозь. Воронец уже принюхался к лихорадочной дрожи. Первые удары ржавым ломом по бокам отрезвили разум, обострили чувства. Потом сердце забилось, погнало одурманенную кровь. Руки развели цепями в разные стороны, и новые удары вгрызались осатаневшей сворой в ребра, ломали кости. Воронец перестал чувствовать колени уже спустя полчаса. Глаза не держались открытыми.
Глядел Кормилец на это дело, и чем больше видел, тем больше ужасался. А уж если черту жутко, каково же остальным?
– Мой суд справедлив, – сказал Кормилец. – И приговор верен. Ты наказан не за убийство – куда тебе? Кишка тонка. А вот за ложь на суде, тут да. Так что вот что, кукушонок. Покрасовался – и хватит. Отделали тебя, конечно, славно, но поверь, дружок, всегда может быть славнее. Бери слова назад. Ежели суд осудит невиновного, худо будет, а ежели невиновный сам себя клеймит… тут уж не до шуток. Все пойдет наперекосяк, не дури, тварь!
Воронец молчал. Ярослав пнул в бок. Ребра неестественно отогнулись, намереваясь свалить куда подальше, но слишком завязли в мясе, а там еще кожу пробивать… в общем, ничего не вышло. Ни у кого. У Воронца были силы говорить, но он все равно упрямился.
– Почему молчишь? – спросил Кормилец.
– Там, на суде… – Воронец зажмурился. Что-то внутри пыталось не то свалить, не то мигрировать.
Бегало суетливое нечто по костям, топча органы, будто ему больше всего надо.
– Я вряд ли себя превзойду, – сквозь боль процедил Воронец.
На этом кончились даже не силы, а то, что заставляет идти, когда силы кончаются.
– Это уж точно, – рыкнув, вздохнул Кормилец.
Сознание ослабло от боли. Последнее, что увидел заплывший взгляд Воронца, – кожаные туфли Кормильца. Булавка еле слышно выскользнула из пиджака. Секунда – и она вошла в висок. На стену брызнула кровь, разлетелись плоть, ошметки костей. Кормилец и Ярослав оцепенели. Кровь продолжала литься на пол. Из раны валил пар. Взгляды уставились на культю, которая осталась от руки Кормильца. Кисть разлетелась в лоскуты.
– Объявим о помиловании, – сказал Кормилец, зажимая рану рукой.
Оглушительный звон цепей громыхнул на весь подвал. Они, точно два тяжелых крыла, ударили об пол. Оковы спали с рук Воронца. Под спутанными, черными от крови волосами показалось лицо, глядящее исподлобья.
– Я дам знать, если помилование будет принято, – произнес Воронец не своим голосом.
Беззвучный смех распирал изнутри, причиняя боль. Страдание, неотделимое от проклятого порочного удовольствия. Выносливость твари ужасала. Тело, прошедшее через уготованные испытания, преобразилось. В коридоре растекся мутно-зеленый свет, сочившийся через перегородку из стеклянных кубов. За ней угадывался силуэт. Дверь открыта. Воронец застыл.
– Матвей? – неуверенно прохрипел Женя.
– Нет. Но тот, благодаря кому ты слышал весь мир и то, что воет на другой стороне. Я – тот, кому ты обязан жизнью.
Пустота вокруг не давала вздохнуть. Разум и голос барахтались в ничто как в вате, проваливались в одинокое, бесцветное и бесплотное. Голос Матвея, но обезжиренный, синтетический, воспроизведенный, неотличимый на молекулярном уровне, но ощущаемый как пересушенный безвкусный чипс, который прилипает к небу и языку.
– Я знал… – теряя ощущение реальности, затаив дыхание, прошептал Воронец. – Я знал, знал, я знал! Ты разнес ему руку? О, надеюсь, ты видел его лицо! С того момента, как пропал Матвей, я уже принял решение и лишь потом нащупал ее в темноте. Я нашел того зверя, кто и впрямь это сотворил, я надел его шкуру. Тогда, в зале, они все видели мой фильм, который я им показал! Моя история стала тем, чего жаждал Чертов Круг, стала тем, чего жаждал ты! Конечно, ты не мог дать мне умереть! Просто не мог! Они меня списали, и что теперь? Что теперь?!
– А что теперь? – спросил голос.
До жгучего холодная усмешка пресекла весь торжествующий пыл. Чувство избранности сорвано. Как в той сказке, но король был не просто голый, а без кожи. Воронец прислонился к стене, ноги подкосились.
– Что теперь? – повторил голос. – Думаешь, я заступился за своего Пророка? За тебя, невиновного? Ты не виновен в этой смерти лишь оттого, что Матвей тебе не по зубам. Герой, несущий на себе чужое бремя. Ты не одолел зверя, и шкура его велика. Нелепо и уродливо висит на узеньких плечах. Они тебя списали, но слишком поздно. Вижу, что тебе дозволено куда больше, нежели заслуживаешь.
Воронец медленно сполз по стене. То, что текло по жилам и глушило боль, кончалось, и боль поднимала голову, как подлый падальщик. Где-то внутри зацвела сладко-ванильная гниль. Раны слишком глубоки. Мутило.
– Значит, это конец? Ты заберешь мой слух, мою жизнь? – спросил Воронец.
– Ты вступил на путь, в конце которого ты сам отдашь все, что имеешь, и будешь сокрушаться, что не имеешь большего, ибо этого будет недостаточно. Не будет софитов, которые гаснут, и можно выдыхать. Тебе дозволено брать все, тупое ты животное, все равно не переваришь. Жалкий, пустой, дешевый…
Манекен. Когда Воронец насилу встал с места, заглянул по ту сторону перегородки, увидел манекен.
Воронец завидел ворота, залитые ровным светом прожектора. Тени были резкими, нарисованными грубо, без чувства формы и гармонии. В голове рассудок пробирался сквозь адское похмелье. Воронец шел, опираясь рукой о кирпичную стену. Голова раскалывалась. Каждый вздох усиливал боль. Агония стала невыносимой, и он сполз по стене, сжав голову с нечеловеческой силой. Как будто свежий воздух хлынул на раны едкой солью, и громче всех щипало в правом виске.
Вдруг он ощутил, как чья-то рука держит голову, а вторая цепко схватилась за что-то в виске и вынула иглу Кормильца. Сквозь затуманенный взгляд вырисовывался черно-белый грим. Клоун не кривлялся. Грустно и озабоченно он оглядел Воронца с ног до головы, потянулся к ране, но тот оттолкнул помощь.
– Не надо, – просил Женя. – Теперь все по-другому.
Клоун растерянно огляделся по сторонам, выглядел беспомощно и безутешно несчастно. Таявший грим вокруг глаз плакал грязно-серой водой.
– Чертову Кругу конец. Я ухожу. И ты уходи, – сказал Воронец, поднимаясь на ноги.
Клоун развел руками. В жесте собралось столько обреченности, что Воронцу стало стыдно за предложение.
– Ну конечно… – виновато пробормотал Воронец, потирая затылок. – Вот она, разница между нами…
Женя умолк. Медленно перевел взгляд на Клоуна и встретился с глазами, которые так отчаянно нуждались в этих словах. Воронца пробрал холодок. Как зачарованный, он продолжил:
– Я отдал бы все, лишь бы сбежать отсюда. Ты отдал все, лишь бы остаться…
Клоун медленно кивнул, поджав губы. Воронец все еще не верил тому, что увидел под гримом.
– Пошли со мной отсюда? – попросил Воронец.
Клоун содрогнулся от ужаса и бросился прочь.
– Стой! – Воронец ринулся догонять.
Клоун быстро скрылся за углом. По стальному гулкому грохоту Воронец понял, куда бежать дальше. Тело не успело оправиться от жестокого приговора Кормильца, колени пару раз отдали такой болью, точно в них повбивали гвозди. Стиснув зубы, Воронец сглотнул боль и рванул дальше, вниз, в полуподвал. Не то мигали лампы, не то темнело в глазах, не то исчезал сам мир.
– Стой ты, сукин сын! – задыхаясь, прорычал Воронец, слыша далекое эхо очередной жестяной двери.
Тело брало свое. В какой-то момент длинный коридор стал еще длиннее, будто бы превратился в трясущийся поезд. Воронец не устоял на ногах, ударился головой о стену. Насилу поднялся на ноги и побрел сквозь оглушающий звон.
– Этому месту конец, надо выбираться! – Воронец обрушился всем телом на ручку, но та не поддавалась.
Он упал спиной на стену позади, собрался с силами и выбил дверь с ноги. В глазах от боли снова мир пропал, все зазвенело. Не успел разум проясниться, как кто-то набросился, схватил за рубашку, повалил на пол и принялся долбить башку о бетонный пол. Озверев от боли, Воронец ударил коленом по спине напавшего, вырвался, едва хватка ослабела. В следующий миг Женя в один рывок перевернул тело, сам сел сверху и крепко прижал руки врага коленом и руками.