Глаза прояснились. На полу лежало лицо, в котором срослись единственное живое сердце и самый черствый ум Чертова Круга. Грим был стерт лишь отчасти, деля неделимое. Лицо дергалось, поворачивалось то полураскрашенной стороной Клоуна, то сухим лицом Ярослава. Воронца охватило оцепенение. Клоуна продолжало трясти. Припадок усиливался. В какой-то момент запал язык. Женя ничего не понял. Несколько минут он так и сидел над остывающим телом, не способный ответить, во что сложнее поверить: что Ярослав Черных и Клоун – одно существо или что больше нет ни того ни другого.
В том фильме, который видел Воронец, в один момент уменьшилась частота кадров. Благодаря такому приему видно движение каждого осколка, который летел вниз, на асфальт. Потом еще немного кадров, давших понять, где все происходило. Воронец нашел и переулок, и дом, с трудом преодолел два лестничных проема, на третьем рухнул, но не насовсем. После всего, что уже пережил, он чисто из упрямства решил хотя бы доползти до этой квартиры. Слишком много связывало с этим делом, и до места преступления надо добраться любой ценой. Боль и слабость намекали, что, может, это и будет финал истории, а финал Воронец хотел снимать где-то в красивом месте, в доме с историей, с антиквариатом, где царапинки и сколы не убогость и бедность, а тонкие ниточки, сложенные в письма любимым.
Боль победила упрямство. Последние всплески силы обрушились на дверь, ему открыли, приняли, уложили прямо на пол, кажется, на какое-то одеяло. Рассудок мерк. Сознание развезло, как развозит пьяных, заходящих с холодной улицы в тепло. До тошного душно. Полудрема ласкала больной разум и тело. По жилам и коже растекался мятный бальзам. Когда глаза не столько открылись, сколько прояснились, его окружало изящество, за которым он лез сквозь боль в каждом шаге. Воронец лежал на полу, на старом паркете. Открытое настежь окно давало напиться свежестью летней ночи. Привстав, Воронец вытер кровь с губ. Свежая. Знакомый запах.
– Он просил объявить помилование, – произнес Воронец, привстав на локте.
Тихие шаги обошли слева. Аня села на корточки. Вымытые тяжелые волосы спадали на белую майку и джинсы не по размеру, кое-как спасал ремень. На ногах – тяжелые грязные ботинки.
– Ты его примешь? – спросил Женя.
Аня потерла запястье. На нем расцвел новый укус. Воронец стал догонять, отчего сон был так сладок, отчего тело вновь жаждет жизни.
– Он ранен? – спросила Аня.
Воронец в растерянности промолчал. Теперь врать бесполезно.
– Тогда тем более не могу принять, – произнесла Аня. – Кормилец не исполнит мой приговор, но сколько их всего? Как много тварей дремлют, называют себя людьми. Как под дудку Крысолова они будут идти в Чертов Круг или подобные места, искать, чем унять жажду, а она живет в каждом. Просто кому-то повезло родиться глухим и слепым. Но для Чертова Круга нет ничего невозможного, тебе ли не знать? Я убью его. Разорву Чертов Круг. И навсегда избавлю нас, тварей, от голода.
– И что останется? – спросил Воронец.
Аня поднялась в полный рост и направилась к выходу.
– Ты не боишься, что в нас нет ничего настоящего, кроме голода? – Воронец глядел в высокий, местами отсыревший потолок.
– Этого я боюсь больше смерти.
Что-то зашуршало по паркету. Воронец вздрогнул, обернулся. Холодный блеск пистолета, подкатившегося к нему, резанул глаза.
– Если она уйдет, ты лишишься слуха. И даже больше. Навсегда, – раздался голос Матвея.
Его шаги звучали прямо позади Воронца, но оборачиваться нельзя. Все-таки что-то да вынес Женя из работы с Чертовым Кругом. Он не прикоснулся к оружию. Аня вышла за дверь. Ее шаги отдалялись. Голос Матвея разочарованно зацокал.
– Если она уйдет, исчезнет голод, – протянул Воронец, потирая глаза.
Давно так не спалось. Воздух был напоен цветочным медом, чем-то травянистым, дымным. Оно расплывалось в груди, наполняло изнутри светом, тем самым, который игриво скачет по росинкам вместе с кузнечиками. Сердце с сучьей жадностью набросилось, припало грязной кривой мордой к источнику, но каждый глоток делался спокойнее предыдущего. Суета стихала, выстраивался ритм, мерный, безмятежный, и вот глотки стали маленькие, проскальзывали по самому нутру. Волны спокойствия исходили от груди по всему телу, как ходят круги на озере от лапок водомерок. Когда Воронец открыл глаза, во всем теле звенел смех лесной зари.
– Проснулся? – Голос скользнул, как плохо подвязанная тюлевая занавеска от ветерка.
Воронец привстал, повернул голову, соображая, где он, почему на полу, среди подушек и расшитого одеяла. В кресле у окна полулежала фигура. Чарующая бескостность не давала отвести взгляда. Она подпирала широкое худое лицо белой рукой. Чернота волос сразу напомнила об Ане, и в запахе точно читалось кровное родство.
– Я Рада. Мать Ани, – представилась она, угадывая эти мысли.
– И дочь Кормильца. – Воронец сел по-турецки, сильно сгорбился, почти коснувшись лбом стоп. Разогнувшись, он встретился с чернотой глаз, которая заставляет опасаться хищников покрупнее Воронца. Тем не менее никакого испуга или тревоги не появилось на сонном лице.
– Хочешь спросить, почему я сбежала из Чертова Круга? – Черные глаза прищурились.
– Только если вы хотите рассказать, – ответил Воронец.
Рада глубоко вздохнула, воздух вылетал из ноздрей со свистом, с шипением.
– Чертов Круг не щадит никого, – ответила она наконец.
Воронец понимающе кивнул, вернулся на свое ложе. Хотелось снова отыскать среди пестрых подушек тот мирный тихий сон.
– Это вы наслали добрые видения? – спросил Воронец.
Рада глубоко вздохнула, отведя белое лицо к окну.
– Скорее, твой вид наслал добрые воспоминания. – Разговаривала она как будто сама с собой. – Когда-то мы жили здесь, мы были счастливы, насколько это возможно для тварей.
– Соболезную. – Воронец потер затылок.
Резкий взгляд как хлыст ударил по нему.
– С чего ты взял? – произнесла Рада.
Воронец застыл под этим взором. Знал, что, если пошевелится, если вздохнет, лезвие изопьет крови сполна. А то, что Рада не насытится за два глотка, стало понятно даже такому светлому уму, как Женя Воронец.
– Простите. Это плохо прозвучало. Но я всего несколько лет пахал на Чертов Круг и уже лишился всего, что он давал… Оттого из ваших слов… Простите. Вы тут за мной приглядывали, а я как свинья, вот так… Я не хотел. Простите. Чертов Круг никого не щадит, сами же сказали… Почему-то подумал, что вы хотите об этом поговорить.
Рада хотела. Сердце устало носить неоплаканную боль. На это ушло больше сил, чем на гон крови.
– Он любил бороться, – с горькой улыбкой произнесла Рада. – А я больше любила побеждать. Нам обоим было за что сражаться. Тогда казалось, мне есть с кем торжествовать, когда все закончится.
– Все когда-нибудь закончится? – спросил Воронец.
Рада пожала плечами.
– Может быть. Но я почему-то уверена: никто не захочет смотреть на гибель большого чудовища. Кто знает, что слетится на его труп?
– Вы же не были близки с Кормильцем?
– Нет, – слишком быстро ответила Рада.
Она ответила так холодно, что Воронец почувствовал, как сильно вопрос оскорбил ее. Повисло молчание. Воронец решил переждать, чтобы не ляпнуть чего еще.
– Если за кого-то и волнуюсь, так за брата, Ярика. Ты знаешь его? – спросила Рада.
Воронец растерялся. Точно о камень ударили две волны. Одна была объята безумием северного сияния, вторая – дымным ароматом жженого сахара. Они ударили разом, расколов душу острыми краями внутрь. Маска разбилась. Она была оградой. Искаженное лицо Ярика стояло перед глазами. В жуткой предсмертной судороге точно выплеснулась вся жизнь, которую он не растратил, будучи управляющим Чертова Круга. Перекошенная рожа напоминала опустошенный загон, в который ворвалось бешенство. На колючей проволоке висели клочья шерсти, и так и не ясно – дикого зверя или домашнего скота. Ясно, что за следом тянутся и капли пены.
– Да, – тихо ответил Воронец. – Знал.
– Которого из двух? – Рада задала вопрос, которого Женя боялся больше всего.
Он закрыл лицо руками, мучительно вздохнул.
– Обоих, – выдавил из себя Воронец, сжимая в руках подушку.
Рада услышала достаточно сожаления, чтобы все понять.
– С ним что-то случилось? Не говори ничего. Я и так слышу.
Воронец крепче сжал подушку.
– Никого не щадит… – протянула Рада, выглядывая в окно. – Ярик ненавидел Чертов Круг больше моего, но не мог покинуть отца. Тем более когда мама умерла, рожая доченьку.
Яд заблестел на бледных губах, глаза увлажнились.
– Ну как можно на доченьку злиться? – прошипела Рада. – Он и не злился на чудо чудесное. Горевал, старый черт, но не злился ни на кого. Вот, чтобы утешить Кормильца, и появился Клоун. Тот еще сукин сын…
Рада тихо засмеялась, будто поперхнулась воздухом. Часто заморгала.
– И водить не умеет, а за руль всегда лезет… – тихо добавила Рада.
– Это он чтобы бибикнуть, – произнес Воронец, не в силах ничего поделать ни с глупой улыбкой, ни с памятью о времени в Чертовом Кругу.
Они рассмеялись горьким смехом, которым можно обработать раны, если слезы жгут еще слишком сильно.
– Я не прощу Кормильцу того, что сделал с нами, – после недолгого молчания произнесла Рада. – И все же, к чести черта… он любит меня. Как и я люблю Аню.
– Надеюсь, что нет, – нахмурился Воронец, привстав на локтях.
Рада вопросительно повела смоляной бровью.
– Вы готовы рисковать жизнью, лишь бы сбежать от Кормильца. Аня рискует так же, но ради вас.
Есть слова, к которым невозможно быть готовым. Сам того не зная, Воронец произнес именно их. Рада застыла.
– И это делает меня хорошей матерью? Жертва дочери? Это я ее должна кормить, а не…
Рада прикусила себе язык до крови. Черный сгусток показался на бледных губах. Она умолкла, сглотнула, перевела дух.
– …Аня сильная, – наконец произнесла Рада. – Она справится. Вопрос лишь времени