, когда она найдет Чертов Круг.
Найти Чертов Круг было легко. Слишком уж сильно он пропах смехом и кровью, чтобы Аня ничего не почуяла. Ворота были открыты, шлагбаум поднят. Место навевало не то сны, не то воспоминания. Семь кирпичных ангаров досыпали последние часы перед рассветом. Лишь на одном не висело цепи и замка. Аня приняла приглашение и распахнула двери.
Куча столов с рваной выцветшей клеенкой, трехногие уродливые стулья, на которых невозможно сидеть, обступали полукругом возвышение. В углу стояло расстроенное черное пианино. По клавишам бегали разноцветные червячки – дети разрисовали. В самом центре стояло глубокое кресло, в котором утопал Кормилец. Льняная рубаха сливалась с нездоровой бледно-желтой кожей, черные волосы, усы и борода растрепались, расплылись от лихорадки. Все тело до сих пор дрожало. Он прижимал к груди руку без кисти и что-то бормотал под нос.
При таком-то незавидном ранении Кормилец все равно лез из кожи вон, чтобы накрыть на стол, но не успел. Заслышав не шаги, а запах, родную кровь, он медлил. Сердце содрогнулось, во все тело ударил холод. Ноги медленно и неохотно развернули все тельце.
– А где же Рада? – спросил карлик и тут же засмеялся, да так, что сполз бы наземь, но успел схватиться за стол. – Да черта с два она бы дала нам повидаться, внучка! Ненавидит, бедная моя девочка, моя славная, гадюка! И ведь я же вот этими руками рыл землю, рыл нам, нашей всей крови рыл путь из преисподней!
– Может, чертям и нечего бежать из ада? – бросила Аня с таким презрением, что слова проели бы металл.
– Из ада всегда надо бежать, любой ценой, даже если ты черт, особенно если ты черт! – ответил Кормилец.
– Вот я и пришла, чтобы сбежать из своего.
Выход из ангара направлен четко на восток. В воздухе летала неуловимая сладость, таяла на губах. Аня сглотнула, подставила лицо солнцу. Мягкое весеннее тепло гладило бледную кожу, касалось крови на лице, губах, волосах, руках. Кровь всегда въедается намного глубже, нежели видит человеческий глаз, а что уж говорить о глазах солнца. Аня широко улыбнулась. Солнце видело, как много крови пролилось, оно просто не было против.
На тело крупного зверя всегда сбегаются мелкие падальщики, а Кормилец, если опустить тупые шутки, был самым крупным зверем. Скоро в Чертов Круг сбегутся все, кто умеет бегать, повыползают из нор, щелей, углов, чердаков.
«Грядет резня…» – Прислушивался к топоту, клацанью, к голоду.
К неутомимому голоду. Он капает, как бешенство с пастей зверей, он проклинает и без того клейменую землю. Осатаневшая свора каннибалов загрызет друг друга, зальет ядом, и на земле если и взойдет, то лишь сухой колючий сорняк. Шипами он покрошит бетон, перетрет в труху. Не останется ни одного живого сердца, не останется ничего, ради чего ему бы стоило биться.
Никакого багрянца не хватит. Осталась лишь горстка. И Черный Пес знал, на кого его потратить. Знал, ждал, готовился, сидя на крыше напротив. Свежий воздух раздирал изнутри по-особому. Отсюда видно квартиру. В ней по-прежнему беспорядок. Две твари уже на месте. Осталось дождаться, чтобы дочь вернулась.
«Вот и всех разом, всю кровь…» – думал Пес, поглядывая в бинокль.
В руке сжимал самодельную гранату, набитую багрянцем.
– Неужто ничего и не понял? – раздался голос, на который боязно обернуться.
– Я все искуплю, – не оборачиваясь, сквозь зубы процедил Пес. – Я заслужу твою милость.
– Милость невозможно заслужить.
Рука дрожала. Граната чуть не выскользнула.
– Они недостойны ступать по твоей земле, – хрипло прошипел Пес.
– Достойны. И они, и ты. Не каждый человек тварь. Это каждая тварь когда-то была человеком.
– Как же стать обратно? – шептал Пес. – Мне страшно умирать тварью.
– Прости беззаконья наши, как и мы прощаем должникам нашим. Багрянца мало осталось. Сожжешь или себя согреешь?
Федор обернулся, но был один. Черт возьми, за всю, да за обе жизни – людскую и звериную – не чувствовал такого одиночества. Средь апреля завыл мороз январский в воздухе.
В руке теплилась последний багрянец, последняя надежда.
«Сожжешь себя или согреешь?» – раздалось в голове.
Смысл только-только доходил до разума, до сердца.
Рука разжалась сама собою. Из пальцев выскользнул, упал наземь, рассыпался багрянец углем пылающим. Вновь дыхнул мороз, точно чуя жар. Шевелит угли красные, те перемигиваются, мерцают, но и не думают гаснуть. Опустился Федор на колени в снег.
– Как намело… – дивился Басманов, трогая руками снег.
Воздух дрожал, расплылся. Будто бы нырнув в открывшуюся брешь, Федор почувствовал перемену кругом. Зачерпнул пригоршню, смял снежок. Перекинул с ладони на ладонь, и сам не верит. Холод жжет пальцы. Выронил снежок, подсел к углям. Те с мороза, будто бы раззадорились пуще прежнего, занялись. Поднялся огонь.
– Чую, ночка будет лютая, – шептал Басманов, потирая рука об руку.
Откинулся назад, прижался к боку Данки – храпит красавица, набегалась.
Глава 11Соль и солнце
Кирпичная крошка точно брызги крови на снегу. Серп-коготь снова впился в стену, царапая, кроша. Скрежет доносился по всем руинам, которые когда-то были Чертовым Кругом. В подвалах, на крышах, под окнами засели твари. Жнец рыскал, жнец рыл промерзшую землю. Завыл ледяной буран. Разрушенная сцена походила на кратер от упавшего метеорита. Безмолвно взирала на тщетные отчаянные поиски. Подсказок не будет.
Отчаяние оказалось сильнее. Когда-то давным-давно было завещано бархатно-змеиным шепотом заклятье: «Никто и никогда тебя не выволочет, если ты сам не захочешь». Неужели пульс сердца настолько слаб и ничтожен, что в нем не может поселиться даже тень желания? Воля билась снова и снова, как птица о прутья. Бедный певчий журавлик! Уже никогда не споет с переломанной-то шеей. Когтистая рука разжалась. Жнец выронил серп, выкованный из света луны, сел, ожидая представления, которого не будет, ожидая свою Саломею.
Грустный жест снова и снова мелькал перед глазами. Сколько бы Воронец ни пытался, щелчка не получалось. Ни щелчка, ни хлопка, ни стука. Медленно приходило на ум самое страшное. Руками-то все получалось, да и звук есть. Просто Воронец снова ничего не слышит.
Аня не умела утешать словами. Даже если бы каким-то чудом правильные слова пришли на ум, какой в них толк? Она просто мягко взяла Женю за руку и покачала головой.
– Спасибо, – шепнула она, едва пошевелив губами, надеясь, что он поймет.
Воронец все понял. А если и не понял, все равно улыбнулся. Может, он просто был рад держать ее за руку. Аня открыла запястье. Старые укусы цвели с прошлого года, с позапрошлого. От них исходил тонкий губительный аромат чего-то едкого, дымного. Цвет манил, но Воронец отверг приглашение. По лицу пробежала потерянная тень, глаза непонимающе забегали. Он убрал руку ниже, но крепче сжал ее.
В «Волге» они ехали втроем: Аня, Рада и Воронец. Они взяли след и ехали на запах соли и жар солнца. Им не нужна была карта. Воронец освоил в полной мере, как ездил Матвей. Можно не переживать, что пропустили поворот. Скоро будет еще, а если и не будет, значит, тут всего одна дорога. Ни правильная, ни неправильная, просто одна-единственная. Тапок в пол и вперед. Вдоль шоссе, как шаткий забор, встречались автостопщики. Кто с чем, и все как один – твари, за версту пасет. С губ яд так и капает.
– Чуют, что Москва нынче ничейная, – замечала Аня, видя автостопщиков. – Дави, – приказывала Аня.
Воронец осуждающе поглядел и никого давить не стал.
– Они все еще чувствуют голод? – спросила Аня.
– Может, уже забыли, каково это – жить без жажды? И урчат животами так, по привычке.
– Значит, все зря? – мрачно вздохнула Аня.
– Нет, – твердо молвила Рада, положив руку на плечо дочери. – Не зря.
Машина остановилась у дома, но в калитку зашли лишь двое: Рада и Воронец. Аня вырвалась из машины, будто ее держали насильно, и побежала по пыльной дороге скорее к морю.
– Куда это она? – спросил Женя, глядя Ане вслед.
– Проверить подсолнухи на берегу. С детства в это играет, – ответила Рада.
– Почему вместе не могли доехать до берега? – недоумевал Воронец.
– Ане надо побыть одной. Не обижайся, ей никто не в силах помочь. На берегу останется в лучшем случае разбитая банка, ржавый бидон и шелуха. Сколько бы раз она ни приходила, никогда не находила оставленные живые цветы. Ты ей ничем не поможешь в таком состоянии.
– В каком?
– Пустом, – бесчеловечно сухо ответила Рада.
Воронец почувствовал, будто его толкнули в грудь и та вогнулась, как у куклы. Он в ужасе метнулся в сторону, прижался спиной к дому, медленно выправляясь. Увидев смятение и испуг, Рада смягчилась. Ее теплая рука скользнула по плечу, черные глаза наполнились тихой заботой.
– Ты обрел смысл в Чертовом Круге, – шептала она. – В плену этой шарманки сложно и помыслить, что вне его стен что-то есть.
Сбитое дыхание выравнивалось, как дикий зверь, принявший в укротителе нового хозяина.
– Я знаю, – горько улыбнулась Рада. – Мне тоже пришлось через это пройти. Ни ты, ни я не бежали из ада. Чертов Круг был нам домом, большим и счастливым. Там расправляются крылья, которых не существует ни у одной земной твари. Жизнь за пределами дома – бремя, внутри же Круга воздух смешан с медом грозовым криком. Чертов Круг был больше, чем время и место, больше, чем удовольствие или призвание. Больше, чем жизнь. Но мы оба знали: он не терпит чужаков. А мы отдали чужакам свое сердце. Пришло время выбирать, и выбор сделан. Что же теперь?
Вопрос выбил Воронца из полусна, транса, в который вогнал сумрачный голос.
– Возможно ли вновь обрести дом? Который будет больше, чем все до этого? – рассеянно спросил Женя.
Так много в голосе наивной надежды. Какой-то нелепой. Рада улыбнулась, пожала плечами.