– Я пыталась, – честно призналась она. – Не вышло.
– Ну, я тоже попытаюсь.
Рада вновь добродушно улыбнулась, со свистом выдохнула, прищурилась. Черные глаза утопали в глухом бархате.
– Удачи, Женя, – сказала Рада, сложив руки на груди.
Цветение в этом году доказало, что рай все-таки существует, и на землю упал отголосок великой царской щедрости. Аня подняла заплаканные глаза к небу. Сверху лилось беспредельно много света. Бывает хорошая погода, когда кажется, что впереди много времени. Бывает, когда кажется, что каждый миг чего-то стоит. А тогда над садом, над домом, над морем расстилалось небо, которое делало каждый миг бесценным сокровищем, каждый удар сердца, каждый горячий глоток пьянил. Сама жизнь дурманила, и они неуклюже танцевали на раскаленной дорожке. Воронец разбил орех старым молотком, и осколок отлетел Ане в глаз, оттого она и подняла голову наверх. Воронец осторожно оттянул веко, вытащил скорлупу. Он смотрел виновато, а затем тоже поднял голову к небу.
Это был особый летний день. Ветер нес с моря ценнейшие дары и щедро разбрасывал повсюду. Они проникали потоком под одежду, щекотали кожу, особенно влажные от пота и воды спину, затылок, виски, впадинки. Они горели на каждом камне, сочились в каждом кусочке медовой дыни, кислой смородины, малины с червячками. Ветер нес саму жизнь. И они ее пили сполна.
– Наша жажда теперь другая, – говорила Аня, сплевывая шелуху.
– А может, она всегда была именно такой. И все, что нам нужно, – это соль и солнце, – ответила Рада.
Воронец сидел молча, чистил семечки, но не ел. Спустя десять минут начистил четверть пакетика и протянул Ане. Та улыбнулась и съела все зараз. Рада осталась в тени виноградных лоз, отпустив дочь и Воронца на море. Не добежав до берега, Аня дала себе волю, подставила грубую щетинистую шерсть солнцу. Точно выбивая из ковра старую пыль, она терлась, бодалась о деревья. Зубы впивались в коренья, счищая многолетнюю гниль. Воронец стоял по колено в воде, брызгался, свистел резвой зверюге, не слыша собственного голоса. Долго звать не пришлось. Через несколько мгновений Воронца завалили на спину, придавили тяжеленными лапищами. Он лежал на глинистом дне, чувствуя будоражащую близость с чудовищем. Толчок в грудь, и Аня отступила. Когда Воронец вынырнул, отряхнул волосы, понял, насколько все-таки вода горячая. В ней толком не охладиться, несколько мгновений – и жара снова налегала. Они барахтались как дети, кидая друг в друга сухим и мокрым песком, сражались на палках (недолго, когда Аня начала проигрывать, она вырвала палку Воронца зубами и перегрызла в один миг).
– Мы счастливчики, – сказала Аня. – Нам есть куда вернуться.
Воронец подскочил как ошпаренный. Слишком много слов разом и кубарем хотели вырваться изо рта, но получилось просто ведро крабов, и в итоге раздалось восторженное мычание. Женя замахал руками и указал на каменный выступ.
– Что ты делаешь? – спросила Аня, не понимая, зачем они волокут корягу.
Воронец гаркнул что-то в ответ.
– Ладно! – посмеялась Аня.
Наступил час безумного ваятеля. Воронец нырял, зачерпывал глину, тащил к камням, к уродскому шалашу, который они возводили с Аней. К слову, она быстро втянулась и догадалась, в чем дело.
– Тогда наверх надо побольше сухой травы и коры, – сказала она, щурясь от палящего солнца.
Радости Воронца не было предела, он крепко ее обнял, приподняв над землей. Смех и крик схлестнулись с плеском моря. Они оба вынырнули, прихватив столько глины, сколько хватало рук. У них цвело одно безумие на двоих, и вот у утеса вырастало нечто, похожее на шалаш из палок.
– Как думаешь, далеко его видно? – спросила Аня.
Воронец пожал плечами, протянул руку. Они отплыли от берега и довольно скоро потеряли уродский маяк из виду.
– Это потому, что день, – говорила Аня, выжимая длинные смоляные волосы.
Женя лежал на песке раскинув руки. Глаза закрылись сами собой из-за солнца.
– Вот ночью, если будет видно огонь, тогда еще туда-сюда, – вынесла вердикт Аня.
Воронец бросился в нее песком. Она в ответ озверела и принялась гонять его по берегу.
– Стой! – не слыша собственного голоса, заорал Воронец.
Как Самсон, длинноволосый и смелый, Женя разнял пасть зверя, вытащил едва живую, перепуганную и перетрепанную чайку и отпустил несчастную птицу на волю.
Тогда Воронец сам стал добычей, да он и не был против. Аня ловила на суше и на море, на песчаном утесе, на той стороне, где берег становится каменным, где еще так легко напороться со всей дури на морского ежа. Так они загнали друг друга к закату. Грязные и соленые, они шли домой, чуть прихрамывая (никто из них не признался, что все-таки наступил на морского ежа, значит, причина в чем-то другом).
Калитка жалобно заскрипела, как больно душевная нянюшка, которая не спала даже в такой поздний час. Но час не был слишком поздним. Каждый миг этого лета был своевременен, велик, торжественен. Если днем лилось золотое торжество, громкое, со смехом, визгом, брызгами, расколом ореха, шипением масла, рыком от удовольствия, то с наступлением темноты наступало торжество серебра. Тихие разговоры с прикрытыми веками, ровный стрекот цикад, паутинка с капельками, пугливые мокрицы, сопящий ежик в саду, молчание о сокровенном, наслаждение бальзамом после зноя, прикосновения.
Насекомые еще до рассвета начали громко стрекотать. Воронец же проснулся не от писка, а от очередного досадного укуса. Полусонный, он поднялся на ноги, отряхнулся от земли, сорнячков-паучков, взял Аню на руки и занес в дом. Сетка на двери захлопывалась на магнитики. Они исправно щелкнули, возвещая, что все в порядке и комарья в доме не будет, но Воронец не слышал и этого.
Женя осторожно уложил Аню на диван, хотел укрыть, но даже уползающие за ночью сумерки не скрыли ничего. Воронец стоял, не в силах пошевелиться. Руки сжимали старое тонкое покрывало.
– Что-то не так? – раздался голос совсем рядом.
Воронец поднял голову, и внутри ожило что-то глупое и наивное. Мысли стали короче, проще. Он снова был мальчишкой. Он не помнил, чего именно испугался, но на всякий случай сжал руку матери крепче. Черный взор Рады зачаровал. У Воронца не осталось ни малейшего сомнения: перед ним его мать.
– Я что-то видел… – недоверчиво пробормотал он.
– Что именно? – Рада опустилась перед ним на корточки.
Бледная рука погладила по щеке, коснулась лба. Черные брови озабоченно дрогнули.
– Ты не заболел, сынок? – нежно забеспокоилась Рада.
Голова шла кругом, силы покидали Женю. Почему-то на сердце осело так много пустого ноябрьского холода. Непримиримый сучий мороз, когда уже зуб на зуб не попадает, а снега не видно и еще не зима, где-то даже есть листья. Вот смотришь на них, а у самого коленки трясутся от этого дубака. И одет-то тепло, но знобит, как в последний раз. В такие дни все примешь на веру, даже самое злое, самое страшное. Да разве мальчишку легко запугать? Нет, нелегко! Он мигом залезет на пыльный чердак, где видели скорпиона, на стройку, где бродят бешеная свора и злые бомжи. Нет, Женьку черта с два запугаешь. Оттого и не по себе: что-то страшное сказали, что-то про них с мамой. И хоть разум забыл, сердце продолжало трястись от жути, хотело разрыдаться, но глаза оставались сухими. Последнее дело – плакать на такой стуже. Мальчишка упал в объятья мамы, и та крепко-крепко обняла свое дитя в ответ.
Мама рядом, он никогда не отпустит. Живая и теплая. Кажется, Женя начал вспоминать забытый сон. В нем мама умерла? Или просто похолодела, ей просто нехорошо, все вернется, вот, вот, уже вернулась! Вот же она, Женя чувствовал ее объятья, способные растопить, развеять, укрыть, приласкать, защитить, смягчить, убаюкать. Она рядом, и он не отпустит, никогда и ни за что.
– Я так устал, – сонно забормотал Воронец.
– Конечно. Столько играть, конечно, устанешь! – ласково и тихо смеялась мама.
Теплый поцелуй растаял на виске. Клонило в сон слишком сильно. Мальчишка и пытался что-то пробормотать, но это был детский сомнамбулический лепет. Он сам не заметил, как в один миг одеяло и подушки прильнули к нему, как мягкие коты, замурлыкала колыбельная. Мать мягко гладила его ладони, и когда Женя уснул, поцеловала крохотные ручки.
– Ты смог расколдовать этот мир. Но я родом из другого, – прошептала мама, выключила свет, вышла и закрыла дверь.
От удара какой-то палкой в лицо Воронец подскочил в кровати, рухнул на пол, схватился за глаз. Не слыша, каким ором и матом покрывал все кругом, Воронец отполз в угол и, едва первый приступ паники отступил, огляделся уцелевшим глазом. Он чудом не поранился, оказавшись в куче битого стекла. Везде на полу скалились осколки. На кровати сидела взъерошенная чайка.
– Я тебя знаю! Это же ты? – неуверенно спросил Женя.
Птица кивнула. Да. Это была та самая чайка, которую Воронец вынул из пасти Ани.
– О нет, где она… – Воронец тут же поднялся на ноги, опираясь о стену и все еще переводя дух.
Чайка, видимо, ждала хоть какой-то благодарности. Она величаво промаршировала до окна с выбитым стеклом, вспрыгнула на подоконник, как-то слишком надменно для ободранной птицы посмотрела на Воронца.
– Спасибо, что разбудила, – положа руку на сердце, поблагодарил Женя.
Наверное, птица крякнула или что-то вроде того. Воронец видел лишь, как открылся клюв. Чайка улетела, Воронец поспешил на крыльцо. Как только выглянул, вся память больно и сразу вернулась. Ноябрьский озноб накатил с новой силой, ноги подкосились. Воронец оперся о перекладину, перевел дух и даже улыбнулся Ане и Раде, которые заходили через калитку.
«Не сейчас… пока она рядом, я ничего не смогу сделать…» – отчаянно пронеслось в голове Жени.
Кулак сжался от немой злости и невысказанной боли. Спереди шла Аня, за ней Рада. Чайка сидела на крыше. Кажется, снова крикнула. Откуда знать?
Воронец дождался, когда поравняется с Радой, и взял ее за руку. Рада остановилась, удостоверилась, что дочь прошла вперед, и лишь после этого посмотрела Воронцу в глаза. Женя не сводил взгляда испуганного потерянного мальчишки, который обознался.