– Я буду беречь ее, если будешь беречь меня, – произнес Воронец, сам не зная, орал ли на всю деревню или вовсе не издал ни звука.
Может, и то и то одновременно. Уже такое проворачивал в Чертовом Круге. Но теперь же они не на сцене, не на репетиции. И репетиций больше не будет, ведь не будет и представления. Стало быть, все это еще тупее, чем казалось на первый взгляд? Глупость, глупость, глупость! А Жене на большее и нечего было уповать. Он слишком привык полагаться на глупости. Пожалуй, больше ничего он и не умел. Если получится, Женя обещал, клялся научиться чему-то еще, обещал, что, если повезет, больше не будет надеяться на удачу. Глупое обещание, ведь именно когда проскочишь, веришь, да притом втройне! Женя боялся, что Рада отпустит руку.
– Помоги ей цвести для меня. И тогда дам все, что давал Чертов Круг, и даже больше, – прошипела гадюка.
– Мне кажется, он не только глухой, – сказала Аня.
Гамак снова скрипнул: Рада свесила ногу и качалась, едва касаясь кончиками пальцев каменной плитки. Аня сидела на крыльце, сильно сгорбившись. Голова опущена вперед, локти уперлись в колени. Она походила на черновой каркас здания, который уже пошел не по плану, если план вообще когда-то существовал.
– С ним что-то случилось, – добавила Аня.
– Нам всем нужно будет научиться жить без Чертова Круга. Без чертова гнета, без чертовых подарков. Ему хватило гордости сделать выбор, хватит ли сил жить теперь с последствиями?
Аня нахмурилась, приложила сложенные руки к подбородку.
– Что-то случилось, – повторила Аня, прикрыв веки.
Рада снова качнулась, убрала ногу в гамак.
– С нами со всеми, – ответила она и дала полуденному сну завладеть разумом.
Аня закрыла калитку, все еще маша маме вслед. Воронец выждал, когда «Волга» скроется, и не смел пошевелиться. Он не прислушивался. Не знал, как назвать это завороженное чувство, с которым улавливал дрожь, пыль, ветер, душный выхлоп уже за километр от дома. Прислушивался, но каким-то иным органом. Уродливая часть тела, криво пересаженная, которая не должна и не могла прижиться, но назло всем прижилась. Возможно, здесь замешана чертова сила. Теперь, когда круг разорван, чары начнут спадать. Ну и пусть. Главное, что Рада уехала.
Воронец очнулся. Аня ничего не заметила, выглядела слишком усталой и просто прошла мимо, залезла в гамак и свернулась в позе эмбриона. Воронец подбежал к ней, застыл в паре шагов. Слишком бледная и худая, в этом колорадско-рыжем купальном топе и черных джинсовых шортах. Тонкая кожа обнажала швы поперек всего тела. Раньше швы так не бросались в глаза. О причине догадывался, и от этого становилось страшнее.
Озноб вновь окатил с ног до головы прямо посреди знойного полудня. Женя сел на крыльцо, боясь попросту рухнуть на каменную плитку и разбиться в кровь. Лихорадка была на пороге. В голове раздался пронзительный крик чайки. Аня даже не открыла глаз, а Женя подскочил на ноги, борясь с судорогой в икре, пересилил себя, метнулся к погребу. Дверь вынес с ноги – чего там выносить-то? Замок скорее так, для виду.
Скатившись по лестнице, Женя огляделся в погребе. Тысячи уродцев, бликующих на стекле, дразнили, повторяли каждое движение. Одна из бутылок не успела покрыться пылью. Ее закрыли только вчера. Воронец откупорил, вдохнул аромат. По стенкам плескалось черное солнце, которое ждет не поклонов, но надрывного крика, который станет последним, который уничтожит все.
Аня все это время лежала в гамаке. Перед ней возникла фигура Воронца, бросила тень.
– Что ты хочешь? Я сплю, – еле слышно пробормотала Аня.
Воронец вновь настойчиво протянул бутылку. Аня свесила ноги, коснулась земли. Понюхала вино. Руки крепче сжали сосуд.
– А это еще как так? – спросила Аня.
Игривая улыбка обнажила кривые зубы до самых десен.
– Вот же на… – Она снова принюхалась.
Воронец стоял и беспомощно ждал, когда на Аню обрушится горькое осознание. Аня припала к бутылке. Несколько глотков, чтобы распробовать. Она все поняла, лучше, чем Воронец, что в том вине, что в каждой бутылке погреба. Память таяла с каждым горячим глотком. Реки выходят из берегов. Глаза заблестели, из них полились соленые слезы. Бутылка выпала из дрожащих рук. Аня содрогалась всем телом, покачиваясь в гамаке. Рыдания вперемешку со смехом душили, руки сковывали, опутывали.
– Дело было не в Кормильце. Не в Чертовом Круге. Она не прекратит пить твою кровь, – произнес Воронец тихо-тихо, едва ворочая языком.
И хоть полыхающие безумные рыдания разрывали дрожащий от жара воздух, Аня слышала все, каждое слово, и отдала бы что угодно ради того, чтобы оглохнуть.
– Я выгрызу у них свое «завтра»! Выгрызу у солнца еще раз и снова! Я разорву круг, я разорву их все! Я выгрызу у них все!
Слепая от боли и ярости, Аня соскользнула с гамака, упала на землю коленом. Ни один осколок не впился в плоть. Испуганно она взглянула вниз. Воронец успел обхватить ее коленку, и тыльная сторона ладони легла на разбитое стекло. Аня испуганно отползла прочь от осколков, забилась в угол, где стена из виноградной лозы примыкает к дому. Женя пошел за ней, сел рядом, ожидая, что она метнется прочь либо… Воронец от растерянности затаил дыхание. Аня метнулась к нему, уцепилась за рубашку.
Так они и просидели до того самого часа, как время начало меняться. Облачные медведи медленно плыли по малиновому небу. Клочки вечернего зарева доносились до Ани и Воронца сквозь бреши в лозе.
– Неужели это никогда не закончится? – бормотала Аня.
Воронец сглотнул, заламывая пальцы. У него ответа не нашлось. Да и не только у него. Он мог просто быть рядом. Аня подняла голову, как лунатик, почувствовавший холодное прикосновение лунного света. Медовый взгляд уставился вперед, на белую стену сарая. Воронец не сопротивлялся, когда Анина рука взяла его за запястье, подняла ко рту. Подбородок дрожал. Воронец отвернулся, чтобы не смотреть, не смущать.
«Если дело и было в Кормильце, в них течет его же черная кровь», – думал Воронец.
Память о черте пробудила ярость в душе. Аня рыкнула, набросилась, придавила лапами. Когти впивались, но не рвали плоть. Скорее, зверь навалился всем телом, перекрыл горло. Горячее дыхание доходило до лица Воронца. Долго сопротивляться не мог, и рассудок начал угасать. Последнее, что успел уловить засыпающий разум, – к калитке подъезжали колеса «Волги», и когти зверя застучали по каменной плитке.
Вздрогнув от резкого пробуждения, Женя сразу ощутил, как кто-то зажал ему рот. Первый приступ испуга утих, когда из мрака выплыло лицо матери. Лицо скрывали черные волосы.
– Тихо, тихо! Это я, – прошептала Рада, отнимая руку ото рта.
Мальчик сел в кровати, переводя дух.
– Я просто зашла попрощаться, – сказала Рада, садясь на край кровати.
– Ты куда? Не уходи! – Женя вцепился в юбку мамы, но она нежно и любовно отняла ее.
Рада тихо посмеялась в ответ. Мрачные глаза горели мягкой заботой.
– Куда ты уходишь? – беспокойно спрашивал Женя.
– Вы разорвали Чертов Круг. Мне теперь не выжить.
– Мама, мама! – Мальчик крепче сжал юбку.
Невыплаканная горькая боль, которая была старше его самого, закипела на сердце. Рада вновь отняла его руки.
– Ей не зацвести. Вокруг меня всегда тень. Пока я рядом, ей не дотянуться до солнца. Спасибо, что предал меня, а не ее.
– Я никого не предавал! – Воронец закрыл уши руками и горько заплакал.
На ладонях еще оставалось немного тепла, которое он так долго ждал от тех, ненастоящих пластиковых рук. Мама встала, ушла, оставляя черные слезы на досках. Видимо, наступила на разбитое стекло.
– Не уходи, не уходи! Нет, только не снова! – Женя побежал следом.
Теперь куда больнее терять. Он бежал со всех ног, маленький домик стал вязким, как карамель. Женя не дал этому сну утопить себя, насилу и через боль он вырвался.
Первый глубокий вздох пьяняще ударил жизнью в кровь, но вместе с тем под ребра точно наставили игл. Каждое новое шевеление грудной клетки причиняло немыслимую боль, от которой темнело в глазах. И даже сквозь это помутнение Воронец все видел. Он стоял на крыльце, всем телом навалившись на дверной косяк. В саду зверь слизывал с костей плоть. Земля впитывала кровь Рады Черных, дочери Кормильца.
Пальцы с обгрызенными заусенцами и сломанными ногтями вынули косточку из вишни. Мякоть упала под ноги, косточка отправилась в рот, заскрипела на зубах. И так с каждой подобранной с земли вишенкой.
Воронец отложил лопату, прислонил к стене сарая. Аня проглотила косточки, они больно проскользнули в горло, сбив дыхание. Она едва не поперхнулась. Пришлось ударить себя кулаком в грудь. На глазах выступили горячие соленые слезы.
Воронец отряхнулся от земли, прислонился к сараю рядом с лопатой. Он не мог перевести дыхания. Он глядел на чернозем. На каком-нибудь асфальте кровь была бы видна. На бетонном полу, на ламинате. А земля жадная, не оставит ничего, ни капли, даже просто на память. Женя хотел помнить Раду. Хотел помнить ее правдивую, живую ложь, ее родные прикосновения чужой знакомой руки. От Рады исходило черное пламя, об которое хотелось греться. В ней боролось слишком много жизни, чтобы умереть где-то на асфальте или ламинате. Правильнее отдать черной жадной земле.
– Уйди, – сказала Аня.
Воронец заметил краем глаза, что его о чем-то просят. Женя мотнул головой, боясь оставить в одиночестве не то Аню, не то себя.
– Дай мне с ней попрощаться, – уже требовала она.
Воронец боялся одиночества. Руки грязны от ненасытного чернозема, который однажды пожрет всех. Сад – единственное место, где мир существовал более-менее полно. Воронец оставил половину себя за Чертовым Кругом и не был уверен, что, если выйдет за калитку, от него самого что-то останется. Но Воронец видел пустое ревущее отчаяние в глазах Ани. В них уже ничего не осталось. Если Женя был в ужасе от предстоящей битвы с пустотой, то Аня уже вела эту битву, и если Воронец останется – она проиграет.