Когда о. Иоанна перевели служить на Грязновку, родители матушки Марии, жалея любимую дочку, стали уговаривать ее вернуться домой. Но она отказалась, и последовала на Грязновку вслед за мужем. Впрочем, вскоре они расстались – матушка Мария умерла во время родов. Пока о. Иоанн отыскал врача, согласившегося ехать на Грязновку за те более чем скромные деньги, которые еще оставались у священника, пока врач добирался до Грязновки, матушка Мария уже навсегда заснула смертным сном… А спустя неделю умер и ребенок – слабенькая и болезненная девочка. И о. Иоанн остался один — одинешенек на белом свете. Прежние друзья оставили его сразу после истории со злополучным доносом. Оставил его даже самый лучший друг – Митя Пономарев…
Можно было ожидать, что после стольких тяжелых утрат о. Иоанн потеряет рассудок или сопьется. Но этого не произошло. Вероятно, о. Иоанна спасло то, что он полностью посвятил себя служению своей нищей пастве. Литургию он служил почти ежедневно, даже если в храме не оказывалось никого, кроме него и старого псаломщика. А затем он просто шел, куда глаза глядят, по улицам Грязновки, заходя в те лачуги и подвалы, где, как думалось ему, ждут его помощи. И где, как оказывалось, действительно ее ждали. Только за полночь возвращался о. Иоанн в церковную сторожку, где он жил. И где из его имущества осталось только то, что он не смог раздать своим прихожанам.
Так прошли годы. История со злополучным доносом давно уже позабылась, и, казалось бы, о. Иоанн был вправе просить Владыку Алипия о переводе на более лучший приход. Но он не делал никаких попыток к улучшению своей участи. Его друзья по семинарии, в том числе и Митя Пономарев, давно уже стали протоиереями и настоятелями городских храмов, а он так и оставался простым священником на захудалом приходе. Городские батюшки полагали, что, за годы служения там, о. Иоанн либо опустился, либо, что казалось им вероятнее, повредился умом. Зато жители Грязновки думали иначе, и за глаза уважительно называли любимого ими о. Иоанна – «наш батя». Потому что считали его не просто наемным исполнителем треб, а человеком, живущим их бедами и скорбями. Стало быть — своим.
Весна восемнадцатого года в одночасье изменила жизнь в В. Прежнюю власть сменила власть новая, большевистская. Она продержалась недолго. Впрочем, не намного дольше смогли удержать в своих руках и захватившие город белые. И вернувшиеся в город красные начали беспощадную расправу с теми, кого считали пособниками «белой контры».
В числе самых первых жертв «красного террора» оказался и Владыка Алипий, с церковного амвона обличивший бессмысленную жестокость победителей. Он был арестован как «контрреволюционер», и о дальнейшей его судьбе ходили только слухи, один страшнее другого. После ареста и гибели архиерея был закрыт кафедральный собор, а вслед за этим началось закрытие городских храмов и монастырских подворий, сопровождавшееся арестами духовенства и наиболее ревностных прихожан. Новая власть на деле показывала, что стремится «сравнять с землей» не столько тюрьмы, сколько именно церкви, к которым она питала особо ярую ненависть.
Было очевидно, что такая же участь вскоре постигнет и храм на Грязновке. Может быть, именно оттого в ненастную февральскую ночь особенно горько было о. Иоанну вспоминать прожитые годы. Ведь вскоре его ожидал еще один удар – его храм закроют. И тем самым отнимут у него единственную и последнюю радость – радость служения Богу.
Отец Иоанн встал, накинул на плечи ветхую рясу, зажег свечу перед иконами в святом углу. С одной из них печально глянули на него глаза Божией Матери, с кротким ликом и кровоточащей раной на щеке. Этой иконой, Иверской, их с Машей благословили при венчании. Другая икона была не писаная, а вышитая. Ее начала вышивать Маша после того, как о. Николая перевели служить на Грязновку, да так и не успела закончить… На ней было изображено моление Спасителя в Гефсиманском саду. Образцом для вышивки была немецкая гравюра, но под руками Маши сцена моления о чаше приобрела более трагический характер, чем на оригинале. Словно вся безысходная мука оставленного и преданного всеми человека отразилась в запрокинувшейся назад фигуре Христа с судорожно стиснутыми руками. И лишь Ангел с нежным девичьим лицом склонился над «смертельно скорбящим» Спасителем…
Отец Иоанн простерся ниц перед иконами:
— Господи, не остави меня! Если возможно – не отнимай у меня храма… Пусть я умру раньше, чем его закроют. Но – да будет воля Твоя, Господи. Только дай мне сил выдержать это…
В этот момент в дверь постучали. Это нисколько не удивило о. Иоанна – за годы его служения на Грязновке такое случалось часто. Видимо, кому‑то из его паствы срочно понадобилась его помощь. Он поднялся и открыл дверь. Перед ним стояли трое вооруженных людей.
— Здесь живет поп Успенский? – спросил один из них.
От неожиданности о. Иоанн попятился в комнату, пропуская незваных гостей.
— Да, это я.
— Вы арестованы.
Наступившее молчание прервал пьяный хохот. Это хохотал один из чекистов, молодой веснушчатый парень, явно из деревенских, видимо, уже успевший где‑то хватить лишнего:
— Братцы–товарищи, да разве это контрик? Да он же нищий совсем! Разве попы такие нищие бывают? Эй, ты, как тебя? Может ты никакой и не поп вовсе, а?
— Это я‑то не поп? – возмутился о. Иоанн. – Да я самый настоящий поп, и жил попом, и умру попом! Сейчас, иду, дайте только одеться…
Отца Иоанна отвели в городскую тюрьму. К счастью, в камере, куда его поместили, среди уголовной братии оказалось немало обитателей Грязновки, которые сразу взяли «своего батьку» под опеку – и место ему на нарах отыскали, и даже куском хлеба и кружкой воды поделились.
Неожиданно внимание о. Иоанна привлек человек, лежавший под нарами, прямо на голом полу. Он был сильно избит, и, видимо, находился в забытьи. Отец Иоанн склонился над ним, и, смочив рукав рясы водой, принялся отирать с лица незнакомца запекшуюся кровь. Тот приоткрыл глаза – и в них отразился ужас:
— Отец Иоанн…это ты… оставь меня, уйди…
— Отец Димитрий? – неожиданно узнал о. Иоанн своего прежнего друга Митю Пономарева, ставшего к тому времени уже протоиереем Димитрием. Потому что это был именно о. Димитрий, хотя почему‑то и без бороды и коротко стриженый, и не в рясе, а в гражданской одежде. Но тот снова потерял сознание. Недолго думая, о. Иоанн перетащил друга на свое место на нарах, и то смачивал ему губы водой, то прикладывал к его пылавшему лбу оторванный лоскут от рясы. Он делал это до тех пор, пока его не вызвали на допрос.
Из разговоров сокамерников отец Иоанн успел узнать, что следователем здесь – некто товарищ Совдеп Октябрьский. О жестокости этого чекиста ходили самые страшные слухи. Как и об его причастности к гибели владыки Алипия. Впрочем, увидев следователя – белобрысого, еще молодого человека с реденькими, сальными волосами и прыщеватым лицом, внешне совсем не похожего на чекиста, о. Иоанн уловил в его лице нечто знакомое. Ему показалось, что он где‑то раньше уже видел этого человека. Отец Иоанн пригляделся к следователю и… узнал его. Сомнений быть не могло – перед ним сидел его бывший ученик по семинарии – Миша Введенский, лучший ученик в классе.
Видимо, и пресловутый товарищ Совдеп узнал о. Иоанна. А посему перешел на неожиданно ласковый для чекиста тон:
— Здравствуйте, отец Иоанн! Не ожидал Вас здесь встретить. Видимо, это какая‑то ошибка…Я непременно разберусь. Чайку не желаете?
Уловив в тоне следователя явную фальшь, отец Иоанн отказался. Тогда товарищ Совдеп решил начать с другой стороны:
— Вас обвиняют в создании контрреволюционно–монархической организации церковников, имевшей целью свержение Советской власти. Запираться не советую – вина Ваша доказана. Единственное, что может помочь Вам – признать чистосердечно свою вину и согласиться сотрудничать с нами.
— Сознаваться мне не в чем, — ответил о. Иоанн – А сотрудничать с вами – нет, от этого увольте.
Тут товарищ Совдеп опять перешел на ласковый тон:
— Да подумайте сами, что хорошего Вы имели при царском режиме? Ведь Вас гнали Ваши же собратья–церковники. У Вас с ними не было и не может быть ничего общего. Так порвите с ними окончательно. Переходите к нам.
— Перейти к безбожникам? — переспросил о. Иоанн. – Ну уж нет. Я от Бога отрекаться не собираюсь.
Товарищ Совдеп растянул углы рта в некоем подобии снисходительной улыбки.
Что ж, гражданин Успенский… Не хотите окончательно порвать с религиозными предрассудками – так и быть, оставайтесь при них… Только помогите нам уничтожить реакционную Церковь. Ведь когда‑то Вас считали свободомыслящим человеком. Так станьте нашим союзником. Вы слыхали о питерской «группе прогрессивного духовенства»? Нам нужны такие люди здесь. Не хотите ли стать настоятелем кафедрального собора? Будете, если согласитесь сотрудничать с нами. Или для Вас этого мало? Тогда как насчет епископской митры? «Епископ В–ский — это звучит гордо», — щегольнул товарищ Совдеп знанием Горького.
Отец Иоанн поднял голову и пристально поглядел на товарища Совдепа. Тот отвел глаза.
— Вы, Михаил, когда‑то были моим учеником. Тогда я гордился Вами. А теперь – стыжусь. Вы оказались лукавым учеником. Надеюсь, вы не забыли, как звали «лукавого ученика» Христа? Нам не о чем разговаривать, товарищ Иуда.
И тогда взбешенный следователь вызвал охранников. После чего о. Иоанн на собственном опыте смог убедиться в том, что слухи о жестокости «товарища Совдепа» — горькая правда. После допроса о. Иоанна втащили в камеру без сознания.
Прошло дня два или три. Население камеры постепенно менялось – каждую ночь куда‑то уводили по нескольку человек сразу. Назад из них не возвращался никто. А на их место приводили других людей, обреченных стать жертвами революционного Молоха.
Однажды тревожной тюремной ночью о. Иоанн почувствовал, как кто‑то тормошит его. Он разлепил веки и увидел отца Димитрия. Тот явно был чем‑то встревожен:
— Отец Иоанн, исповедуй меня… Христа ради, исповедуй меня…