стоянно открытый состав реквизитов — фамилии, цитаты, названия произведений, чтобы всегда можно было найти что-нибудь соответствующее и даже эффективное. Когда она еще не знала Марьяна так близко и относилась к нему, как к другим мужчинам, она могла быстро мобилизовать свой интеллект и дискутировать по самым трудным отвлеченным темам, подчас удивляясь самой себе. Острота, живость, проницательность приводимых доводов складывались в единое целое, блистательное, интересное, утонченное и часто очень убедительное. Такой разговор, такой спор напоминал партию тенниса, а отличался тем, что, чем более высокого класса был противник, тем совершенней реагировал на него ее интеллект. И как после партии тенниса, она чувствовала себя иногда уставшей, исчерпанной и какой-то ошеломленной.
Но ее партнером в дискуссии не мог быть кто-то полностью безразличный или уж совсем близкий. Внутренний допинг рождался лишь тогда, когда она хотела понравиться и вызвать к себе интерес или чувствовала к этому человеку неприязнь, спонтанную антипатию и просто хотела добиться над ним победы. Если такая победа в глазах аудитории приносила ей лавры, если давала возможность эффектно показать себя, а в противнике она отмечала восторг, то уже не питала к нему неприязни. Муж Анны неоднократно острил на эту тему, что раздражало ее. Эти остроты были довольно банальными. Кароль всегда подходил к ней поверхностно. Так, пожалуй, все мужья трактуют своих жен. Когда однажды она ему об этом сказала, он пожал плечами:
— Знают их.
— Но знали их также, когда женились.
— Тогда было другое дело, они были другими.
— Нет, были теми же, — ответила она спокойно, хотя все в ней негодовало, — только такой муж после свадьбы считает лишним усилием вообще разговаривать с женой.
— Наверное, не находит в этом ничего интересного.
— Спасибо тебе, — оскорбилась она.
— Но, моя дорогая, — удержал он ее, — я не говорю о нас, я не говорю о тебе. Мы ведь часто разговариваем.
Однако это было не так. Они действительно разговаривали, но только о домашних делах, о Литуне и ее здоровье, о прислуге. Кто же назовет это дискуссией?
Владек Шерман утверждал:
— Брак уже в самом основании неустойчив. Устойчивость рождается из обмена мыслей, чувств и наслаждений. Спустя несколько лет наслаждение приобретает привкус черствого хлеба, чувства охладевают. Все мысли знакомы, точно истершаяся от использования монета. Остается иной обмен: плохим настроением днем и неприятными запахами ночью.
В другой раз он говорил:
— Там, где среди мужчин находятся женщины, не может быть дискуссии. Женщины в большинстве своем не способны дискутировать. Когда они остаются без мужчин, их удовлетворяют сплетни, болтовня, споры или ссоры.
Несмотря ни на что, Анна любила Владека и с улыбкой воспринимала то, что называлось его цинизмом. Ее развлекало даже то, что она считала парадоксами, а злобу и женофобию Владека она относила за счет его увечья.
Она любила разговаривать с Дзевановским, любила слушать его заключения, правда лишь в том случае, если они не были слишком длинными. А как раз чаще всего так и случалось. У них никогда не было времени, и часы уходили на общие проблемы, ни в коей мере не касающиеся их личных. А она была слишком во власти жизни, чтобы надолго забыть о ее требованиях.
— Нам уже нужно идти, — она посмотрела на часы и пригласила официанта: — Прошу счет.
У официанта не нашлось сдачи, а у Марьяна не было мелких, и Анна поспешила этим воспользоваться. Под разными предлогами она всегда старалась регулировать общие счета, зная, что он не обращает на это внимания и что ему очень нужны деньги.
В оставшееся до возвращения на работу время они еще успели решить несколько проблем.
Когда она отдавала ему остаток из ста злотых, он спросил:
— Мне нужно зайти в «Мундус» и расписаться в ведомости?
Она быстро отвернулась, чтобы спрятать румянец.
— Нет-нет, я все это сама уже сделала.
— У тебя не было проблем?
— Никаких, будь спокоен. Остальное получишь в следующем месяце.
— Так в «Мундусе» тоже затруднения с выплатой? — удивился он.
— Вовсе нет, лишь некоторые формальности.
— Ты знаешь, — улыбнулся он, — когда я беру деньги, у меня возникает какое-то странное чувство изумления: эти деньги нужны для жизни, а мне они достаются всегда как бы случайно.
— Как это случайно? — растерялась она.
— С неба.
— Ты ведь заработал их!
— Нет. Я не умею зарабатывать. Я поехал руководителем той экскурсии, чтобы оставить тебя в приятном заблуждении, что я могу для чего-нибудь пригодиться. Иллюзии развеялись, а деньги есть. Поэтому с неба.
Анна не могла справиться с нервами. На мгновение ей показалось, что он догадывается, откуда взялись эти мерзкие сто злотых. Подсказала интуиция или прочел в ее глазах? Она поразилась, но тотчас же отбросила эту нелепую мысль.
— Я ухожу, — сказала она, — не провожай меня. Я не хочу, чтобы нас постоянно видели вместе, особенно в районе моей работы.
На углу она оглянулась: он стоял и смотрел на нее. Она улыбнулась и пошла быстрее. У входа в «Мундус» задержалась на минуту и медленно повернулась.
Где-то поблизости был магазин. Она уже не раз видела белую вывеску на витрине между кольцами, часами и цепочками: «Покупаю бриллианты, золото, бижутерию по самым высоким ценам».
«Нужно успокоиться, — подумала она, — а то ведь могут подумать, что предлагаю ворованное».
Она вынула из сумки зеркальце, слегка припудрила нос и вошла. За прилавком сидела пожилая еврейка и читала книгу.
— Я бы хотела продать это, — сказала Анна и положила на стекло браслет.
Продавщица не двинулась с места, но из какого-то угла за прилавком мгновенно высунулась маленькая фигурка молодого толстяка.
Он молча взял браслет, осмотрел его через увеличительное стекло, бросил на малые латунные весы и положил перед Анной.
— Это античность. Я его не куплю у вас. Я мог бы дать вам за это только цену золота и камней.
— Это сколько?
Он еще раз осмотрел браслет.
— Сто двадцать, ну пусть еще пять.
— Но это очень мало, это же ценная вещь.
— Видите ли, — пожал плечами еврей, — каждый то, что имеет, хочет считать необыкновенно ценной вещью. Если бы имущество всех людей рассчитать в соответствии с тем, что они сами о нем думают, не хватило бы всех миллиардов мира. Конечно, для любителя этот браслет стоит гораздо больше.
— Сколько?
— Может, двести, двести пятьдесят злотых. Я могу принять в комиссионный.
— А… вы дали бы мне, скажем, сто злотых авансом?
— В комиссионном? Нет. Не могу.
— А как скоро можно это продать?
— Откуда же мне знать? Бывает, что и за неделю, а иногда и год можно ждать покупателя. Это ведь необычная вещь.
Анна отвернулась к окну и размышляла.
— Мне очень нужны деньги сейчас, — сказала она наконец, — дайте мне сто пятьдесят.
— Дам сто двадцать пять.
— Ладно, — согласилась она.
Он открыл ящик и медленно отсчитал деньги, после чего на фирменном бланке написал несколько слов.
— Будьте любезны подписать, что вы продали свою собственную вещь. Я попрошу вас отчетливо написать фамилию и адрес.
Она чувствовала, что краснеет, однако подписала и, боясь, что он может попросить паспорт, быстро достала его сама.
— Пожалуйста, проверьте.
Еврей покачал головой.
— Спасибо, я и так вам верю. Это лишь формальность.
Когда она входила к себе в отдел, часы показывали пятнадцать минут послеобеденного времени, а ей следовало сразу же после перерыва отослать Минзу документы на подпись.
Ее уже ждали двое сотрудников с папками, а какой-то посетитель стоял у дверей. В их присутствии она никоим образом не могла переложить деньги из сумочки в кассету. Она поспешно решила их вопросы. Однако, как назло, сразу же пришел кассир.
— Извините, в вашей кассе не найдется мелких денег? — спросил он.
Анна опустила глаза и сжала зубы. Она просто потеряла дар речи.
— Я был бы вам благодарен, если бы вы разменяли мне сто злотых.
— Ах… да-да… пожалуйста… я с удовольствием… могу вам разменять… пожалуйста…
Пальцы были какие-то онемевшие, когда она открывала сумочку и подавала ему свиток купюр по двадцать злотых, а прятала сотню.
— О-го-го! — пошутил он. — Вы — банкир. И это накануне первого, а денег — как песку морского. Сердечно благодарен и целую ручки.
Наконец она осталась одна. Спокойно осмотрелась. В этом боксе человек сидит, как в витрине. К счастью, не встретила ничьего взгляда. Быстро открыв кассету, она вложила в нее сотню, а когда села, вздохнула с облегчением, с необыкновенным облегчением. Она дрожала как студень и была почти в бессознательном состоянии.
— Боже, как это ужасно! — шептала она едва слышно. — Как это страшно! Никогда в жизни больше не совершу ничего подобного. Никогда!
Лишь в тот момент, когда вошел кассир, она осознала, какие последствия могла иметь ситуация, если бы она не вернула деньги. Минз имел право в любую минуту потребовать произвести ревизию кассы, и тогда — увольнение, полиция, компрометация. Ее бы вычеркнули из списка лиц, которым можно подать руку. Какой мог быть позор для всей семьи, для Кароля, для Литуни! Подумать только, на всю жизнь к ее дочери приклеился бы ярлык, что ее мать была воровкой… Литуня поняла бы это и простила, но их бы обеих травили близкие и знакомые, общественное мнение. Кароль бы не простил никогда. А может, и Марьян, который бы даже предположить не смог, что сделала она это для него…
Каким ясным и привлекательным стал мир и как хорошо на душе! В тот момент, когда она продавала браслет, так трудно было с ним расстаться, но сейчас она уже совсем его не жалела. Это было ничто по сравнению с покоем и радостью, которые она в результате обрела.
Одного ей сейчас не хватало до полного счастья — возможности поделиться с кем-нибудь своим переживанием. От этого, однако, она вынуждена была отказаться. Единственным человеком, которому она могла довериться, был Марьян, и он же был единственным, кому ни за какие сокровища нельзя было рассказать. Если бы это не касалось его, все было бы просто. Он, наверное, не осудил бы ее, скорее, наоборот, почувствовал бы все и все понял. Его наполненное чуткостью спокойствие напоминало неподвижное озеро, словно мельчайшая, самая невесомая песчинка, даже незначительное