Майка рассмеялась:
— Слушай, ты и в самом деле прикольный. Зачем взрослой и к тому же беременной женщине ехать в Вашингтон с незнакомым юнцом?
— Ну что ты заладила — «взрослая», «беременная»… — сморщился Петя. — Я, может, себя на тридцать ощущаю. Я ж не ору об этом.
Майка расхохоталась — она вообще смеялась сегодня больше, чем за предыдущие три месяца.
— Ну, если на тридцать, то ты точно старше.
— Ну так поехали? — обрадовался он.
Нет, с этим безумием определенно надо было заканчивать. И чем скорее, тем лучше, потому что комифранцуз Петя прямо-таки размывал ее представления о возможном и невозможном.
— Может, объяснишь, что мне делать в Вашингтоне.
— Сходим в музей и поедем обратно.
— В какой еще музей?
— Понимаешь, я пишу курсовую по ненависти.
— По чему? — Майка подумала, что ослышалась.
— По ненависти. Феномен ненависти человека к человеку, сознательной и бессознательной.
— А разве есть бессознательная ненависть? — удивилась она.
— Есть, — подтвердил будущий психолог.
— И что, в Вашингтоне есть музей ненависти?
— Нет, там есть Музей холокоста.
— Слушай, Петь, — взмолилась Майка. — Я ничего против евреев не имею. Но, понимаешь, это слишком. Живу в еврейском квартале, в еврейской религиозной семье. Питаюсь в кошерных ресторанах и лечусь у еврейских врачей.
— При чем здесь евреи? — не понял Петя.
— Как — при чем? — теперь уже не поняла Майка. — Разве холокост — это не про евреев?
— Ну, вообще-то да, — вынужден был согласиться будущий специалист по ненависти. — Но у меня выбор невелик. Ненависть везде одинакова. Хоть классовая, хоть расовая, хоть религиозная или бытовая. Просто ненависть, направленная против евреев, лучше изучена. Вот почему мне надо в Вашингтон.
Это было дико и нелепо, но умная, рассудительная и к тому же беременная Майка поехала в Вашингтон с комифранцузом Петей на его тарантайке-«фордике», которая даже по смешным ценникам американского авторынка не стоила почти ничего.
А по дороге, разумеется, говорили. Об освоении околоземного пространства.
О роли религии в сохранении человечности человека. О жизни после смерти.
И — непонятно почему, но довольно долго — о сексуальной жизни ежиков и дикобразов. Наверное, здесь привлекала очевидная невероятность этой жизни с учетом колючек.
Кстати, Петя маньяком не был. Ну, может, пару раз коснулся рукой ее руки, хотя даже в его маленькой тарантайке места было достаточно — американцы, привыкшие заводить детей в автомобилях, не строят совсем уж мелких машин.
В Вашингтон приехали за два часа до закрытия музея.
Прошли сквозь рамки металлоискателей.
Здесь к безопасности относились серьезно, несколько лет назад один придурок, движимый этой самой ненавистью, пришел сюда с пистолетом. Убил охранника, ни в чем не повинного темнокожего человека.
В общем, еще один экспонат.
Только оказавшись внутри, Майка поняла, что действительно зря сюда пошла. И остановиться было невозможно, и смотреть было невыносимо. Потому что за каждым листком или фотографией стояли люди — дети, старики, взрослые. Они, как и все другие люди на Земле, работали, пели, читали, танцевали, ели, занимались спортом и любовью — короче, жили.
Потом их сажали в поезд — один из вагонов, настоящий, стоял здесь же, в музее. И увозили в лагерь, где сначала деловито разбирали на ценности: одежда — отдельно, волосы — отдельно, золотые кольца и зубы тоже отдельно. А потом так же деловито и аккуратно лишали жизни: пулями или газом. Впрочем, многие умирали сами, избавляя палачей даже от этих хлопот.
Но комифранцуз Петя пришел в музей целенаправленно.
Он быстро прошел через основную экспозицию — правда, как-то потеряв уже привычное для Майки веселое выражение своих чумовых глазищ. И почти до закрытия завис на специальной выставке, посвященной работе геббельсовского ведомства. Вот здесь и крылись корни ненависти, корни всех убийств, случившихся позже. Вот карикатура с носатым и бородатым человеком, с гадкой улыбкой отбирающим деньги у немецкого крестьянина. Вот еще один, похожий, домогается до бедной немки, вынужденной уступить: ей же надо кормить обездоленных мировым жидомасонством детей. Вот третий, четвертый, пятый. Сотый.
Свою лепту внесли не только бизнесмены на крови и не только безголовые, влекомые толпой, но и высоколобые интеллектуалы. Одни защищали немецкую науку от засилия иудеев. Другие — немецкую культуру. Третьи защищали что-нибудь еще.
Надо отдать должное: вряд ли высоколобые хотели отправлять детей — даже еврейских — в газовые камеры. Просто высказывали свои мысли о быстром достижении справедливости в их трактовке.
Но газовые камеры заработали прежде всего благодаря таким высоколобым. Без них Гитлер не смог бы ничего. Потому как только с очень большой ненависти можно устроить такое.
А большая ненависть — всегда дело рук больших профессионалов.
Майка вышла из музея какая-то надломленная.
— Зря ты меня сюда привел.
— Извини, — непривычно коротко ответил спутник.
Уже отъехав несколько миль в сторону Нью-Йорка, она сказала:
— Это ты меня извини. Я просто струсила.
— Не страшно, — ответил Петя.
— Нет, страшно, — вздохнула Майка. — Потому что все подобное происходит, когда люди делятся на три категории: палачей, жертв и трусов.
— Хорошо сформулировала, — одобрил студент третьего курса, сосредоточенно ведя машиненку по хайвею — уже начало смеркаться.
Где-то в районе Филадельфии остановились в придорожной кафешке перекусить. Напряжение от музея — точнее, от бесконечного мелькания взрослых и детских лиц безвинно убиенных — потихоньку спадало.
Но того упоенного веселья, когда бродили по городу, и той упоенной болтовни, когда ехали в Вашингтон, уже не было.
До Майкиного дома добрались почти ночью.
Во дворике ее ждала встревоженная Двора-Лея.
— У тебя все нормально, девочка?
— Да, — ответила Майка. — Мы были в Вашингтоне. — Ей стало стыдно, что она не позвонила предупредить.
— Смотрела Белый дом?
— Нет. Музей холокоста.
— Это зря, — подумав, сказала Двора-Лея. — В твоем положении лишние переживания не нужны. Надо смотреть в будущее, а не в прошлое.
— Наверное, — вежливо согласилась Майка.
Но сама думала иначе: без знания прошлого очень легко лишиться будущего.
А еще она познакомилась с этим чудаком, комифранцузом.
Смешной мальчишка. Как он только ее уговорил на эту поездку?
Господи, какие ж у него фантастические глаза!
18
А Воскобойникову с работы все-таки уволили. Хоть и занималась она, казалось бы, почти теоретическими вопросами, ан нет: выводы-то вели к практическим действиям. И в результате этих действий миллиарды рублей меняли направление своего движения. А когда крупный российский бизнесмен, тесно связанный с властью (не связанные с властью крупные бизнесмены давно повывелись), вдруг оказывается без облюбованного миллиарда — он умеет нажать на такие кнопки, что даже замминистров с безупречной репутацией можно выгнать с работы.
Надо отдать Екатерине Степановне должное: в депрессию она не впала и попыток вернуть кресло тоже не предпринимала, хотя могла бы — за годы работы, естественно, обросла связями.
Она взяла отпуск — длинный, за три года не отгулянный, — и поехала сначала в Подмосковье, где тупо проспала две недели, а потом в Турцию, в СПА-отель, где еще на три недели отдалась в руки многоопытных косметологов.
Раньше с этой же целью ездила в Германию, но сейчас здраво рассудила, что, пока не найдет работу, запас денег будет тратить осторожно. Кстати, запас-то оказался не ахти какой: когда деньги долго и в достаточном количестве текут в руки, их особо не экономят.
Вернувшись в Москву, она позвонила Басаргину. Разумеется, он знал, что произошло с его гражданской женой. (Или второй женой? Этот вопрос Катя так для себя и не решила.) Не звонил сам, потому что был дико занят.
Да ведь и она ему не звонила. Хотя занята была гораздо меньше.
Однако Иван явно обрадовался, предложил сегодня же встретиться, благо он до завтра будет в городе. А еще предложил заново выслать платиновую карточку, однажды уже ему возвращенную.
Сейчас Катя отказалась не сразу. Секунду подумала, но все-таки снова отказалась. Чем-то эта идея ей не нравилась.
Басаргин хмыкнул и не стал настаивать.
Потом его вдруг кто-то отвлек, после чего он предложил соединить ее с секретарем, чтоб тот записал место и время сегодняшней встречи. Воскобойникова спокойно дождалась, пока секретарь возьмет трубку, и передала ему, что вечер у нее занят и встреча, к сожалению, не состоится.
Секретарь был тертый парень, врожденный психолог. Попытался успокоить, объяснил, что звонок был из Администрации президента и Иван Петрович просто не мог на него не ответить. Екатерина Степановна аргумент приняла — сама недавно из правительства, знает, что такое субординация, тем более — в России. Но встречаться с Басаргиным и его виагрой сегодняшним вечером все-таки не захотела.
Вместо этого пошла бесцельно бродить по городу, долго ходила, пока не устала.
Устав, присела на летней веранде какой-то кафешки, заказала кофе без сахара и начала просматривать журнал звонков в своем телефоне — за предыдущие недели времени для этого почему-то не нашлось.
Неотвеченных вызовов оказалось много. Некоторые видела, но не было душевных сил выслушивать соболезнования, искренние и лживые. Некоторые пропускала нечаянно, потому что не брала телефон с собой на процедуры.
Из важных были Майкины. Екатерина Степановна уже звонила в Нью-Йорк — там все было нормально, не считая того, что ее сильно беременная дочка бросила любящего и очень богатого мужа.
Зато появился некий мальчишка без роду без племени. И не в качестве замены Сашке — она ж почти на сносях. Но прикольный.
Все нелогично. Однако разве сама Екатерина Степановна в плане личной жизни является образцом логики?