Иногда Березкин казался ей совсем-совсем пацаном, она даже чуть ли не материнские чувства начинала испытывать. А иногда — как сейчас или когда он вернулся с землетрясения — она чувствовала себя с ним младшей. И это чувство оказалось очень приятным. Комфортным.
— Ладно, психолог, — решив все же пройтись и тяжело поднимаясь со скамейки, сказала Майка, — убедил. Жизнь прекрасна и… — Майка хотела закончить фразу словом «удивительна», есть такой привычный оборот в русской речи, но вместо этого охнула и пошатнулась, а по ее ногам потекло что-то горячее.
Петя мгновенно подхватил ее и осторожно вновь усадил на скамью.
— Что с тобой? — Вот теперь он был испуган по-настоящему.
— Не знаю, — через силу ответила Майка. Она никогда раньше ничего подобного не испытывала. — Мне кажется, у меня кровь там ручьем течет.
— Ох ты господи, — выдохнул Березкин, нагнулся, приподнял ее подол и заглянул под платье.
— Что ж ты делаешь, черт! — выпалила Майка, но Петя уже поднимался и, похоже, чуть успокоенный. Но — только чуть.
— Это не кровь, — сказал он. — Летим в больницу. Может, у тебя воды отходят. Ты когда была у врача?
— Позавчера. Он сказал, еще недельку.
— И ты поверила мужчине? — К Пете возвращалось хорошее настроение. Или он перед ней выделывался, чтоб она не так пугалась? — Давай звони своим врачам. А еще лучше — сразу амбуланс вызывай.
Майка так и сделала, позвонив по выданному ей Дворой-Леей номеру. Это был амбуланс их района, волонтерский. Они приезжали, как правило, в пределах десяти минут.
В итоге приехали даже быстрее. Из большой машины — в Америке амбулансы похожи на грузовики с фургоном, здоровенные, с кучей оборудования — вышел Сэм, старший сын Дворы-Леи. Значит, сегодня его очередь дежурить.
Господи, как хорошо! Хоть кто-то свой. И еще такое совпадение — отличный знак: он ведь бизнесмен, на «Скорой» работает нечасто.
— Майя, ты решила ускорить процесс? — улыбнулся он в свою немаленькую, но аккуратную бороду.
— Ой, Сэм, не знаю. Я же в первый раз.
— Не бойся, все будет хорошо. Мама вчера за тебя записку носила.
Майка знала этот хасидский обычай. Они писали своим ушедшим в мир иной духовным лидерам — ребе — записки с просьбой помочь и оставляли их на могилах. В записках просили о здоровье, любви, детях, но не зазорно было и попросить чего-то материального.
Ей стало приятно, что Двора-Лея попросила своего цадика — на русский манер, святого, — чтоб тот, в свою очередь, попросил за нее у Всевышнего.
— А ничего, что я православная? — на всякий случай уточнила Майка. Она во всем любила точность, даже в таких вопросах и в такой момент.
— Ничего, — улыбнулся Сэм, помогая ей выбрать удобное положение и привязывая ее к носилкам, — Бог один. У вас ведь тоже так считают?
— Конечно, — успокоенно ответила она и закрыла глаза.
Амбуланс, подвывая сиреной, несся в больницу.
Майка с закрытыми глазами отсчитывала повороты. Еще несколько минут — и наступит момент истины. Она и боялась родов, и очень ждала их.
Теперь же, когда начали отходить воды, она вдруг стала бояться меньше: процесс пошел, его не остановить и не отложить, а значит — бояться уже нет смысла.
Главное — успеть вовремя, чтоб ребеночек родился здоровым.
Наконец, скрипнув мощными тормозами, амбуланс остановился и заглушил двигатель.
Майка открыла глаза и увидела добродушное лицо Сэма.
А еще — перепуганное лицо Пети Березкина.
Психолог, по-моему, так и не научился успокаивать сам себя. По крайней мере, с другими у него получается лучше.
Майка подмигнула ему, и Петя сразу повеселел.
Идти своими ногами ей уже не позволили.
Так, на каталке, сопровождаемая Сэмом и Березкиным, Майка въехала в самораздвижные стеклянные двери клиники.
Здесь она уже бывала.
Тут — помогут.
Первой подошла серьезная докторша-негритянка, перебросилась парой слов с Сэмом — некоторые измерения ей были сделаны еще в амбулансе. Потом — еще одна удача — подошел доктор Данько.
Ну, теперь можно расслабиться.
Ее поместили в отгороженный зеленой тканью закуток и дали пару минут отдышаться. Правда, предварительно обвешав датчиками и подключив к монитору. Потом, не снимая датчиков и прихватив с собой прибор, дружненько покатили в другое место. Майка поняла — в родильную палату. Или как там она у них называется.
Остановились на секунду у широких раскрытых дверей — остальное пространство было загорожено закрашенной белым стеклянной стеной с угрожающей надписью «Вход только персоналу». Сэм помахал ей — мол, все будет хорошо.
«Даже не поцеловал», — подумала Майка. Потом вспомнила, что им нельзя не только целовать чужих женщин, но и дотрагиваться до них.
Зато Березкин быстро поцеловал трижды: два раза куда-то в нос, а третий, если честно, в воздух — каталку уже повезли.
Но успел крикнуть:
— Майка, семь раз — в трех ситуациях.
Она поняла и улыбнулась.
Сколько себя помню, мне всегда было обидно за папика. Слишком многие из наших знакомых смотрели на мамулю как на героиню, а на него — как на… домработницу, что ли. Нет, его, конечно, уважали. Да мама и не стала бы общаться с теми, кто выказал бы ее мужу открытое неуважение. Однако ключевые слова здесь — ее мужу.
Сам по себе Владимир Сергеевич Чистов, похоже, и в маминых глазах не имел сколь-нибудь заметной значимости. Это меня всегда злило и поражало.
Злило — потому что наш папик, пожелай он, мог бы добиться успехов на любом поприще. Ну, может, кроме политики — маминого куража и желания влезть в гущу событий у него действительно не было.
А еще он вполне мог не пожать руку подлецу. Легко. Причем — вне зависимости от занимаемой подлецом должности.
Мама в этих вопросах была более… флексибилити, что ли. Не то чтоб завзятая карьеристка, но… дочь дипломата. Теперь я нашла точное определение.
Папик сыном дипломата никаким боком не был и вполне мог с мягкой улыбкой и мягким голосом резануть матку-правду в любой адрес.
Про злило — сказала.
Теперь — про поражало.
Поражало меня то, как моя мамуля — несомненно, умнейшая женщина — не замечала, какое богатство свалилось ей в руки. Досталось без боя и без труда.
По праву соседства.
Теперь, став взрослой и получив кое-какой опыт семейной жизни, я догадываюсь, почему она этого не замечала. Наверное, именно потому, что без боя и без труда. А что легко находят, то легко и теряют.
И еще одну вещь я заметила, умудренная своими двадцатью тремя годами.
То, что мне нравится в моей мамуле, начинает бурно проявляться во мне самой. А то, что не нравится — причем очень, — начинает проявляться… тоже. Типа — яблоко от яблоньки…
Это же можно сказать про Вадьку. Братишка становится вылитый папуля. С одной стороны, это здорово. С другой — он же военный. А там лучше бы побольше взять от мамули.
С Вадькой эти мыслишки надо будет подробно обсудить.
Мне с ним всегда легко, почти как с папиком. Только брателло пока поглупее будет. Что, впрочем, никак не помешает нам, когда он приедет к новоявленному племяннику, пару дней безостановочно протрепаться.
Кстати, с чего вдруг все эти соображения пришли в мою голову?
Может, это Всевышний предупреждает меня: не гноби, Майка, комифранцуза Петю! Если он достался тебе без боя и без труда, это не значит, что за него не надо бороться.
А с чего Всевышний взял, что я его гноблю?
Просто характер у меня такой. С примесью мамулиного.
Но я постараюсь взять себя в руки и всегда помнить, что я не только мамина, но и папина дочка.
Эх, еще бы у родителей наладилось!
Я, конечно, проверчу не одну дыру в мамулиной голове, однако с ней никогда ничего нельзя сказать наперед. Да еще это чудовище — Басаргин…
И все же я надеюсь — мама одумается. Даже не одумается, а просто поймет, что такое — наш папик.
Если это чудо произойдет, то останется молиться за второе чудо — чтобы папа ее простил.
Ох, два чуда, похоже, многовато будет.
Впрочем, если Всевышний захочет — то и два чуда не предел.
Захоти, пожалуйста, Всевышний…
23
На дышашее испарениями субтропическое море стремительно опускались сумерки. Наверное, стало прохладнее, но стопроцентная влажность не давала ощущения отдыха от дневной жары.
Корабль, скользя над бездной, рассекал форштевнем спокойную штилевую воду. Днем она была темно-зеленой, сейчас — практически черной.
Впереди и левее, на удалении в пять кабельтовых, светилась ходовыми огнями «Диана» — относительно небольшой танкер, тысяч на шестьдесят водоизмещения. В отдалении, сзади и справа, шло еще одно судно, сухогруз под панамским флагом.
Разумеется, сейчас флаг был не виден, но Чистов-младший хорошо рассмотрел его днем.
И все равно Вадик до сих пор отказывался поверить в происходящее — он стоит на настоящем капитанском мостике настоящего корабля. Теперь уже именно корабля, а не судна: позавчера в открытом море опробовали пушку — точнее, двухорудийную зенитную установку — и крупнокалиберные пулеметы. Стрелковое оружие отстреляли еще раньше.
Все работало, кроме второй артиллерийской установки, прикрытой контейнером на корме, которую требовалось серьезно ремонтировать — Ефиму Аркадьевичу, похоже, подсунули брак.
Разбираться с сухопутным в принципе оружием Вадику долго не пришлось: алгоритмы действия одни и те же, разве что вооружение его МПК было несравнимо более мощным и современным.
Вокруг него — приборы. Не те, что были на его боевом корабле, и не те, что изучали в училище, но такие же понятные и такие же необходимые в открытом море.