Катя улыбнулась, но продолжала сидеть молча.
— Ты что, не рада, Кать? — не выдержал Чистов.
— Рада, конечно, — наконец ответила она. — Только женщине не очень приятно узнавать, что она — бабушка.
— Да брось, — улыбнулся Владимир. — Для нас ты всегда молодая.
— А хочется — чтобы была просто молодая.
Улыбка на лице Чистова медленно погасла.
Они посидели еще немного и пошли в обратный путь, теперь решив обойти относительно небольшой остров с другой стороны.
Здесь везде было так же тихо и спокойно, как и около белой церкви, где они отдыхали. Но длинные, накрытые прямо на свежем воздухе столы, ожидавшие многочисленных паломников, говорили, что скоро тут будет немало народу.
— Все равно, Кать, не понимаю, — начал Чистов. — Как можно расстраиваться, что дети выросли? Это ж твои дети! Я вот седею. Но, не поседев или не полысев, точно не сможешь увидеть своих взрослых детей. И внуков тоже. А ведь это кайф. Разве не так?
— Вов, я не меньше твоего люблю Майку.
— Не сомневаюсь.
— Но она взрослая, понимаешь? И у нее своя жизнь. А у тебя — своя. И у меня тоже. И я не готова посвящать всю свою жизнь потомству. Я ж не лосось какой-нибудь.
— А я, похоже, лосось, — задумчиво сказал Чистов. — Может, ты и права. Но я по-другому не могу. Так устроен.
— Ладно, поехали домой, лосось, — сказала Катя.
Чистов обрадовался. Может, туча прошла стороной?
Хотя он все равно не понимал, как же можно не броситься на помощь своему ребенку при первом его зове? Даже если этому ребенку — давно за восемнадцать.
Он бы и на роды прилетел. Майка упросила этого не делать, сказала, что хочет пережить все сама, что ей это нужно.
Что ж, обдуманное решение — это уважаемое решение.
Но на крестины полетит обязательно.
Майка сказала — месяца через два после родов, когда окончательно придет в себя.
Они уже почти завершили круг, как вдруг услышали красивое и мощное хоровое пение. Навстречу двигался крестный ход.
Впереди несколько священников и монахов несли носилки — с мощами или иконами, необразованный Чистов не понял. За ними нестройными рядами шли не менее полутысячи человек: и церковнослужители, и миряне. Было много детей — кто шел сам, кто сидел на отцовской шее, а кто еще вообще в коляске.
Процессия шла под довольно стройное пение сотен людей, занимая все пространство между двумя рядами старых деревьев.
Катя и Владимир отошли в сторонку вверх по траве, чтобы не мешать шествию.
— По-моему, это крестный ход в честь святого Нила, — вдруг сообразил Чистов, вспомнив какое-то объявление перед главным храмом. — Потому и служба.
Они уже знали, что пещера, в которой все долгие годы жил отшельник, располагается напротив главного входа, но на противоположной стороне острова. Катя с Владимиром совсем недавно прошли мимо останков фундамента церкви, установленной на месте этой пещеры. Ну а кто развалил церковь — понятно без объяснений.
Хотя дальше тоже следовала зловещая связка: из битого кирпича взорванного храма соорудили ту самую дамбу, по которой Чистов и Катя прошли в монастырь и по которой на семьдесят лет раньше провели шесть тысяч бедолаг-поляков. Сначала в эту же сторону, потом — в другую. Последнюю.
И все равно они здорово побродили, несмотря на мрачные отблески прошлого.
Что ж, прошлое ни в одной стране не обошлось без крови, горя и жестокости. Значит, надо уметь наслаждаться настоящим — по крайней мере, так считал Чистов.
На обратном пути съели по мороженому.
Уже сойдя с моста, еще раз обернулись назад, посмотреть на Нилову пустынь.
Вот это и должно остаться в сознании: солнце, голубая вода, блестящие купола и каменное, но какое-то воздушно-легкое здание храма.
А кровь и жестокость — они, конечно, никуда не денутся. Однако не на них надо ориентироваться в правильной жизни.
Потом сели в машину — предстояло отмотать километры в обратном порядке.
— Слушай, Чистов, — спросила Катя. — А ты хочешь, чтоб я вернулась?
— Хочу, — ответил он.
— А как же работа твоя, ответственная?
— Работа останется, — спокойно сказал он.
— Ну и что это будет за жизнь на два дома?
— На один, — терпеливо поправил Чистов. — У меня будет один дом. Как и был. На работу я буду приезжать, в дом — возвращаться.
— Понятно, — зафиксировала разночтения Воскобойникова. — А как быть с собакой? Я их терпеть не могу. Ты сможешь ее кому-нибудь подарить?
— Нет, — улыбнулся Чистов. — Фунтик же не вещь. Но я постараюсь, чтобы он тебе досаждал по минимуму.
— Ты очень изменился, — улыбнулась Катя.
— А по-моему, нет, — не согласился бывший муж. — Я все тот же. Изменились только обстоятельства.
— Слушай, — вдруг взорвалась Катерина. — А ты, раз так меня любишь, хоть жалеешь, что с этой стервой спал?
— Нет, — тихо ответил Чистов. — Что было, то было. Но если ты вернешься — можешь быть спокойна.
— К кому возвращаться? — На глазах Воскобойниковой закипали злые слезы. — К твоей напряженной работе? Или к Фунтику?
— Ко мне, — совсем тихо сказал Чистов. — Работа и Фунтик — просто часть меня.
— Понятно, — взяв себя в руки, сказала Екатерина.
Теперь она снова была спокойной и уверенной.
Совсем не такой, как прошлой ночью.
Чистову вдруг стало так горько, что теперь впору было плакать ему.
Но ведь мужчины не плачут.
Тем более такие взрослые и серьезные.
Да еще по таким странным в его возрасте поводам, как любовь.
Так и доехали до Москвы.
Я сижу в удобном кресле салона первого класса. В нем можно работать. А можно разложить его горизонтально и комфортно вздремнуть. Стоит такое удовольствие очень дорого, но сколько — не знаю, потому как давно уже не покупал себе билетов сам. Да и потом — какая разница? Если дела пойдут не хуже, чем сейчас — тьфу-тьфу, — то скоро билетов покупать вовсе не придется: у компании будет свой «Боинг» или «Эйрбас». А может, «Сухой» или «Туполев»: наши гражданские машины менее экономичны, зато патриотизм нынче в цене. Есть шанс подобным поступком выиграть больше, чем потерять.
Я уже собрался поработать — мы летим в Шанхай, на действительно важную встречу, и Сашка Кудяков аж трясется от нетерпения со своим ноутом. Ничего, подождет: мне захотелось вдруг просто посидеть, посмотреть в иллюминатор. И порассуждать о смысле жизни.
Последнее — шутка.
Да, резво времечко побежало.
До сорока оно тоже не тормозило, но как-то все было поразмереннее. А здесь дней вообще не замечаешь, недели и месяцы пролетают слитным строем, а года хоть и успеваешь отсчитывать, но как-то уж слишком быстро.
Итак, что имеем на выходе? Итог, надеюсь, не окончательный, но уже есть что подсчитывать.
Я знаю, меня за глаза дразнят императором. Кто с уважением и почтением, кто с сарказмом. А мне нравится. Я и есть император. По моей воле строятся заводы и города. По моей воле люди получают образование и работу.
Единственно — я не казню и не милую. Но открыто ссориться со мной умные люди и так не станут, себе дороже. Лучше показать в спину кукиш и выговорить слово «император» с легкой ненавистью. Или с нелегкой.
Ничего, стерпим. Это тоже часть венценосной профессии.
Да, я строю империю, в России, и не только: завтра встреча с перспективным южноафриканцем.
Да, я знаю — империи не вечны. Моя тоже когда-нибудь падет. Даже знаю когда: через несколько месяцев после моей смерти. Куча желающих налетит делить нажитое. Государство, понятное дело, вмешается. Оно же не бесплотное, государство-то. Там тоже люди. И тоже — желающие.
Но, во-первых, это после моей смерти. А во-вторых, создать и руководить империей — пусть даже недолго — куда прикольнее, чем ничего не создать и ничем не руководить. От большинства людей после смерти остается в лучшем случае надгробный памятник.
— Иван Петрович, может, все-таки начнем? — Кудяков не выдержал, подкатил-таки со включенным «Эпплом».
— Я сказал — позже. Через пятнадцать минут.
Императору можно не повышать голоса, и так услышат. Сашка уполз на брюхе, угодливо улыбаясь. Та еще штучка. Вот кто уж точно спляшет на моих костях. Но — чертовски умен и проворен. Один заменяет половину департамента развития. Ловок, циничен и поразительно быстро перенимает все, что умею я. Работать с ним в паре — удовольствие.
Лет через пять он станет реально опасен и придется думать, как избавляться от его общества. Впрочем, пять лет — это очень много. Так что мы еще немало наворочаем с этим самородком.
Ладно, пятнадцать минут вовсю тикают, а мне еще надо успеть подумать о смысле жизни.
Неплохой жизни, скажем прямо.
Жаль, не видят родители, чего добился их сын. Ну что бы им пожить еще лет пятнадцать?
И очень жаль, что не видит чрезвычайный и полномочный.
Иван Басаргин от личного здоровья отвалил бы покойному несостоявшемуся тестю кусок, лишь бы увидеть, как скрытое презрение в его дворянских глазах — даже документы сохранил, не побоялся чекистов — сменится удивлением и подобострастием.
Нет, подобострастием не сменится, однако и удивление в глазах бывшего тестя тоже бы дорогого стоило.
Еще бы неплохо иметь наследников. К сожалению, не сложилось. А может, к счастью. Столько приходилось слышать о беспутных отпрысках своих партнеров и коллег по бизнесу, что черт его знает, как лучше — «иметь или не иметь».
К тому же Катина дочь, скорее всего, сделана с моей помощью, я почти уверен в этом. Жаль, что юная стервочка — характер у нее точно не чистовский — отвергает все попытки сближения.