только за пределами его темного пространства, его Музыки; пусть только подольше, хоть несколько месяцев дадут ему возможность побыть с Нею, только с Нею. И он позабыл о недавнем своем решении - ни за что, ни перед кем не открывать дверь. Только вот он решил побыстрее передать им эту тетрадь, получить эти проклятые бумажки, на которые можно приобретать продукты питания, и вновь уединиться - только бы поскорее уединиться! И вот, покачиваясь в волнах этой страдающей, надрывающейся скрипичной музыки, он бросился назад в свою комнату, схватил лежащую там на столе тетрадь, и скомкав ее, метнулся обратно. При этом вылетело несколько отодранных прежде листов, но он не обратил на это внимания - вот уже распахнул дверь, и... ослеп. То золотистое облако, которое словно живое пульсировало за их спинам, оказалось совершенно не выносимым для его привыкших к темноте глазам. Потому он закрыл свое мертвенно бледное лицо ладонями и отступил - даже и тетрадь выронил. Кажется, ему что-то говорили, но он не понимал слов - он только одного хотел - чтобы поскорее все это закончилось, чтобы вновь он оказался наедине с Музыкой.
Но Музыка была прервана!
Тот поспешный, деловой голос, который принадлежал Вениамину Борисовичу, обращался теперь к Виталию:
- Вы не возражаете, что мы музыку выключили? А то совершенно невозможно разговаривать...
Не разжимая ладоней, Виталий простонал:
- Включите... Включите пожалуйста!.. Я молю вас!..
- Да что с вами? Вам плохо? Голова болит?.. У меня есть таблетки... - в голосе Вениамина звучало искреннее участие.
- Музыку... - простонал Виталий.
Однако, его не послушали, ему вновь стали говорить про таблетки, а еще про то, что в квартире очень душно, что надо бы открыть окна, да и вообще убрать все черные покрывало, "...а то как в гробнице". Наконец, Виталий не выдержал - он разжал-таки уши, и отпихнув эту невзрачную, попавшуюся на пути тень, метнулся из коридора в комнату - и вот уже вновь пронзительная мелодия зарыдала. Виталий почувствовал некоторое облегчение - хотя нет - все равно не было прежнего, тоскующего темного покоя - теперь в его квартире были эти суетные, пришедшие из того, чуждого мира. Вот, вслед за ним, вошли они в комнату, двумя темными, расплывчатыми столбами стали против дивана в угол которого он забился. А он проклинал себя, что пустил их, и все порывался вскочить, прогнать их прочь - он то чувствовал, что они хотят изменить всю его жизнь, оторвать от музыки. Но он не решался вскочить - он только сидел, да все смотрел и смотрел на них, пытался понять, что же они говорят.
А говорил все, в основном Вениамин Борисович, редактор же газеты, Петя, лишь иногда поддакивал, оглядывался по сторонам так, будто ожидал, что сейчас вот, из какого-нибудь угла метнется на него призрак. Вениамин же подробно расписывал то, что было Виталием услышано с самого начала - говорил о том, что некоторые из стихов его блещут необычайным талантом, гениальностью - что благодаря ему, Вениамину, уже многие специалисты подтвердили это, и что теперь осталось только напечатать книгу. Вот последние слова в этой длинной-длинной речи:
- ...Многие, многие хорошие люди крайне заинтересованы в этом, Виталий Сергеевич. Будет проведена рекламная компания по радио и телевидению, и воссияет имя нового Александра Сергеевича!.. А?!.. Ну и музыка... Что ж это за музыка играет? Никогда не слышал этого скрипача... Кто ж это?..
Тут Виталий вскочил - встал перед ними, весь трясущийся, исходящий жаром; в полумраке глаза его вспыхивали так пронзительно, так ярко, что казалось сейчас вот он испепелит их, да и сам обратится в кучу пепла. И голосом религиозного фанатика он стал рассказывать - все-все рассказал, и как кассету нашел, и как жил потом, и их молил прислушаться к этой музыки - не суетится, не бежать, но слушать и слушать, слезы лить. В конце концов, он пал перед ними на колени, поймал их ладони, принялся целовать, жаркими слезами орошать, и все молил-молил - сначала и Вениамин, и Петя - все пытались прервать его проповедь, но потом сами невольно прониклись, и сами не заметили, как и на их глаза выступили слезы - даже и когда поток его жарких слов иссяк, они стояли недвижимые, чувствующие на своих ладонях его жаркие слезы, и не помнили уже, зачем пришли сюда, да и всей своей прежней жизни тоже не помнили. И продолжалось это до тех пор, пока кассета не закончилась, пока музыка не оборвалась, пока не наступила неожиданно резкая, звенящая тишина, в которой проступило гудение машины, расплескивающей лужи на улице. Тогда они очнулись, тогда они заволновались, и хотя Виталий хотел переставить кассету, всеми силами пытались воспрепятствовать этому говорили, что просто необходимо обсудить все в тишине, и при этом очень волновались, переглядывались. Наконец, Вениамин догадался, и очень настойчиво стал предлагать Виталию покинуть "этот леденящий склеп", пройтись по улице, что просто необходимо, так как "выглядит он очень нездорово".
Виталий не слушал их, он несколько раз пытался прорваться к магнитофону, и каждый раз получал отпор - оба редактора были настолько перепуганы случившимся с ними, что даже дрожали - никогда в их литературную жизнь не вмешивалось что-нибудь такое вот мистическое, а тут. И Виталий, совершенно не слушая их уговоров, вновь забился в угол дивана, да так и сидел там, дрожащий, ждущий, когда же наконец они оставят его. Но они не оставили - они вновь стали говорить про его гениальность. Между прочим, Вениамин задал и такой вопрос:
- Что же - и телефон, выходит, вы все время отключаете?.. Сколько уж пытались до вас дозвонится...
- Нет у меня телефона... Нет и не надо!.. Возьмите тетрадь - возьмите все, что вам надо, и только тьму и Музыку - только их мне оставьте!..
Но напрасны были моления Виталия. Действительно, Вениамин держал в руках подобранную в коридоре тетрадь, подобрал и те листы, которые выпали до этого на пол - бережно вложил их. Теперь этот деловитый человек, переборов первый припадок страха, попросту отпихнув от себя все мистическое - собрался убеждать Виталия столь же настойчиво, как до этого он собирался трезвонить в дверь. Вновь и вновь повторял он, что "...нельзя же губить себя в этой гробнице", что "его ждет и признание и известность", что "...для начала надо пройтись по свежему воздуху..."
Это продолжалось очень долго - быть может час, а то и полтора - если бы Виталий слушал Музыку, так это время промелькнуло для него в одно мгновенье, однако, музыки не было - был только это настойчивый дребезжащий голос, перемеживающийся с суетными возгласами с улицы, и Виталию показалось, что не час, не два, но целые годы мучений, одиночества прошли - и он сдался, он действительно стал чувствовать духоту, ему грудь сдавило, страстно захотелось вырваться на простор - он вскочил... Если бы его не приостановили эти два редактора, то он выбежал бы на улицу в чем был - босиком, в этой грязной, измятой одежке, на бомжа, на алкоголика похожего. Но они (в основном, опять-таки, Вениамин), настояли, чтобы он умылся, побрился - пока он этим занимался (под надзором Вениамина), Петр сбегал в магазин и купил ему светлую рубашку, светлые брюки и ботинки...
...Спустя еще полчаса из подъезда вышла троица вид которой заставлял многих замедлять шаг, оборачиваться, однако же сами ее участники настолько были поглощены беседой и чувствами своими, что не замечали никого окружающего. И, право - два преуспевающих, солидных мужчины, а между ними некая тень, которая того и гляди, от какого-нибудь неосторожного движения развалится - да - вид у Виталия был настолько необычным, что первое впечатление было, что - это пришелец из иного мира - некоторые даже вздрагивали невольно; и лишь затем, приглядевшись, понимали, что - это все-таки человек.
- Разве не прекрасна весна?.. Разве можно губить себя?..
- Отпустите меня, пожалуйста...
- Мы блага тебе хотим. Вскоре ты станешь по настоящему счастливым...
- Я уже счастлив. Я счастливее всех вас... Нет - уже несчастлив, зачем вы оторвали меня от Музыки...
- Счастье сидеть в духоте? Во мраке? Слезы лить?.. Счастье - это любить, весне радоваться! Иногда свет, по крайней мере - стремление к свету, проскальзывает в твоих стихах. Счастливым ты напишешь еще более прекрасные вещи... Я даже и представить не могу, насколько прекрасные...
- Выпустите меня, пожалуйста... - по щеке Виталия покатилась слеза.
* * *
Затем для Виталия настал Ад. Он то думал, что самое страшное мученье это пройтись по этой шумливой, раздирающей его помыслы, хаотичной улице, так нет же - это было только преддверьем мучений еще больших - мучений, которые прежде не могли привидеться ему и в кошмарном сне. В тот же день его повели в какое-то помещение, в котором собралось довольно много мужчин и женщин, в основном пожилых - все они без умолку говорили, голоса у них были мелодичные, теплые и умные - ему хотелось бежать от этих голосов, ему казалось, что все они за красивыми построениями скрывают пустоту, ему казалось, что к нему прилипли сотни жирных пиявок, он хотел от них отделаться - отмахивался, но они подходили вновь и вновь, улыбались, спрашивали...
Потом его отвезли домой, и оказалось, что дома уже кто-то хозяйничает молодая стройная девушка заканчивала уборку кухни, и когда истомленный Виталий вошел, то бросилась к нему навстречу, и, вся исходя лучезарной улыбкой, начала лепетать, что она поклонница его творчества, и вдруг, протянула ему книгу, на обложке которой была фотография бледного Виталия, и серебристыми, крупными буквами была выведена его фамилия. И даже ему было это удивительно, он спросил:
- Что, уже издали?
Ее глаза стали огромными, так и засияли теплыми слезами:
- Да, да - уже ведь месяц прошел, как издали...
- Да как же месяц, когда только сегодня...
Он замолк, задрожал, схватился за раскалывающуюся от боли голову.
- Что вы, что вы... бедненький... - тут он почувствовал, как ее теплая, нежная ладонь легла на его лоб, и отдернулся - никогда прежде не прикасалась к нему девушка.