– Ну скажи хоть что-нибудь. Про семью расскажи. Кто он?
Сашка пожимает плечами.
– Человек. Мужчина.
– Ну спасибо, что не женщина! – Мать всплескивает руками. – Конечно, старше тебя.
– Конечно.
– Я так и думала. Всегда говорила, что тебе надо в дом престарелых идти.
– Так можно считать, что я пошла. Я же сколько лет в военном госпитале проработала.
– А сейчас где работаешь?
– Нигде. Домохозяйка.
– Он содержит?
Сашка кивает с мрачным выражением. Ну правда же, хоть и глаза колет. Но матери такая правда нравится, она одобрительно кивает:
– Ну и правильно, дочь. Я вон всю жизнь пашу, и что? Много напахала? А ты молодец, что за ум взялась, хоть для себя поживешь. А помнишь твою «любовь» вечную? Туманова? На днях его по телевизору показывали, концерт какой-то повторяли. Я как его вижу, аж вздрагиваю. Он вообще жив еще?
Сашка глубоко вдыхает, долго пьет невкусный черный чай. Мать так и не запомнила, что она любит зеленый. Она обещала себе не тратить эмоции.
– Жив, – сухо сообщает она.
– Всё поет? Или ты уже не интересуешься?
– Не поет. На пенсии.
– Надо же. Я думала, такие на пенсию не уходят, их со сцены вперед ногами уносят. Да уж… А помнишь, у тебя вся комната в его плакатах была? И концерты его ты все ждала по телевизору.
– Помню, мам. Давай не будем о нем, ладно? Про себя расскажи.
Мать охотно переключается на рассказ о себе. О себе же оно всегда интереснее. Что примечательно, об отце почти не говорит. Не плачет, на стену не лезет. То ли не понимает, что ей предстоит. То ли он за такое количество лет беспробудного пьянства изрядно ее достал. Насколько Сашка знала, последние годы отец не работал, кому нужен вечно пьяный водитель? Кажется, его и прав лишили, попался где-то. Сидел дома, продолжал квасить. А мама никогда не отличалась широтой души. Сашку циником сделала профессия, и цинизм у нее выборочный. А у матери он врожденный и всеобъемлющий, Сашке до нее учиться и учиться.
Неожиданно мать спохватывается, что пора делать укол. Сашка совсем не хочет вмешиваться, но все-таки идет за ней в спальню. Проснувшийся отец ее не узнает, даже не замечает. Сашка понимает, что он вообще уже мало что замечает. Но отбирает у матери шприц.
– Давай я.
– Как-то мы без тебя справлялись, – усмехается мать. – Ты хоть сможешь? Ты же доктор, доктора таким не занимаются.
– Доктора всяким занимаются, – вздыхает Сашка и забирает шприц.
– И родных лечить не страшно?
Страшно, мысленно соглашается Сашка. Поэтому я здесь, а не рядом со Всеволодом Алексеевичем. И, закончив с инъекцией, в сотый раз проверяет телефон. Пропущенных нет, связь отличная, телефон не разрядился. Просто еще слишком рано. Успокойся и жди.
Какое-то время они с матерью сидят в спальне, но отец никак на их присутствие не реагирует, и они снова уходят на кухню.
– И так все время? От укола до укола?
Мать кивает. И по ее бесстрастному лицу Сашка еще раз убеждается, что она смирилась и просто ждет.
– Ты надолго в Москву?
– Не знаю.
Сашке не хочется называть точных дат и связывать себя обязательствами. Не хочется сюда еще раз возвращаться. Но, наверное, придется.
– От него звонка ждешь? – мать кивает на телефон.
– Да.
– Любишь его?
– Да.
Как бы плохо они друг друга ни понимали, мать знает, чего стоит Сашкино «да». Особенно на такой вопрос.
– А он тебя?
Сашка пожимает плечами. Вряд ли. Господи, о чем она. Конечно же нет. Она ему нужна. Но этого уже очень много. «Как хочется любить и быть любимыми. Жизнь, безлюбовьем ты нас не обидь. Но даже если счастья не достанется, то разве мало просто жизнь любить?» Евтушенко, поздний. Поздний ей особенно нравится.
Не клеится у них разговор. В нем опять не хватает правды. Мать не знает, про кого она говорит. Сашка не скажет. Зачем? Понимания она уж точно не найдет. В мелочах-то не находила, а уж глобально…
– Я пойду, мам. Буду звонить.
– Чаще, чем раз в пять лет, – усмехается мать, но не удерживает.
Ей тоже в тягость их разговор. Провожает до двери. Сашка выходит из подъезда и уже на улице достает телефон. Всеволод Алексеевич такой смешной, мамонт. Сними деньги в банке. Зачем? Две секунды, чтобы убедиться: у матери есть карточка главного государственного банка и она привязана к номеру телефона. Еще две секунды, чтобы сделать перевод. А вот на несколько строк в графе «сообщение получателю» у Сашки уходит минут пять. В итоге останавливается на формулировке: «На отца. Найми сиделку, дальше совсем тяжело будет. Прости».
Прости, что сиделкой буду не я. Прости, что так не похожа на твою идеальную дочь. Так не похожа на тебя. Не получилось, мам. Не надо было останавливаться на мне одной. Когда двое или трое, больше шансов, что кто-нибудь да удастся. А на одном ребенке слишком много ответственности, слишком много ожиданий. От которых очень хочется сбежать. В Москву или на Алтай земским доктором.
Всеволод Алексеевич просил не ходить пешком, вызвать такси к дому. А она шатается по дворам своего детства, потому что некуда пойти. Но не чувствует никакой опасности. С чего бы? Кому она нужна среди бела дня в районе, где знает каждый переулок? Вон на то дерево они с дворовыми друзьями однажды привязали толстый канат и потом катались на нем до умопомрачения. По тем гаражам прыгали. Был такой особый вид развлечения у детей девяностых – по гаражам прыгать. Зачем, для чего? Загадка. Что-то изображали, придумывали. Тысяча и один способ покалечиться. Вон там пустырь был, где сейчас супермаркет средней паршивости. На пустыре они однажды грандиозный костер развели. Стащили весь мусор, какой нашли, веток накидали, коробок каких-то и подожгли. А потом, разумеется, стали кидать в костер баллончики от маминых лаков и дезодорантов. Чтобы бабахало посильнее! В том весь смысл! А вон там, на трубах центрального отопления, протянувшихся на уровне второго этажа, на минуточку, у них штаб был. Наверх по дереву забирались, и спрыгивали обратно, повисев какое-то время на руках. Идиоты малолетние. И, что удивительно, никто не покалечился.
Сашка подходит к одной из опор, на которых держатся трубы. Обычная железная колонна, покрытая ржавчиной внизу от мочи окрестных собак. А чуть повыше ржавчины белой краской… Да нет, никакая не краска, краска бы уже слезла, облупилась. Корректор! Жидкость для замазывания ошибок в школьных тетрадях. Да, точно, это был корректор.
Корректором выведены три буквы. Но не те, вечные, которые все нормальные дети на стенах пишут. На столбе значилось «В. А. Т». Детская шалость, откровенная глупость. Что Сашка хотела этим выразить двадцать, два дцать пять или уже все тридцать (господи, какая страшная математика!) лет назад? Всеволод Алексеевич Туманов, разумеется. Памятник при жизни. Обоссанный дворовыми собаками железный столб под трубами отопления. Достойнейшее место.
Всё о нем. Везде он. Иногда кажется, что он в ее жизни был всегда. До него-то что-нибудь было? Играла же она в какие-то игрушки, читала книжки, чем-то увлекалась. Чем? Черт его знает. Из раннего детства Сашка помнит напугавшего ее Деда Мороза (отец переоделся и пришел вручать подарки), походы в цирк (тоже с папой, ему цирк нравился, а Сашка боялась клоунов) и книжки про пионеров, которые она любила читать, лежа на диване. В окно заглядывал тополь, и, отрываясь от книжки, Сашка на него глазела, мечтая о приключениях, верных друзьях-тимуровцах и поездке в пионерлагерь «Артек», которая так и не состоялась. И, наверное, хорошо. Сейчас Сашка подозревала, что «Артек» в девяностых сильно отличался бы от того, который описывали ее книжки.
Сашка в очередной раз достает телефон. Ну где ты там? Что ты там? У нее же екнет, если что-то не так. Всегда екает. И не только когда стали вместе жить. Когда вместе, оно понятно. Сашка может услышать сквозь сон и даже через стену, если он начинает сипеть. Несколько раз бывало, что просыпалась среди ночи от чувства смутной тревоги, вставала, подходила к нему спящему. Один раз обнаружила, что дозатор инсулина отсоединился. Не смертельно, но неприятно, утром цифры на глюкометре были бы бешеные. Другой раз не нашла его в кровати. Он сидел у окна на кухне с таким лицом, что хотелось немедленно в петлю залезть. Что-то прочитал про себя в интернете на ночь глядя. Это еще в самом начале было, когда он только ушел со сцены и постоянно возвращался к ней мысленно. Сашка потом до утра его заговаривала, отвлекала и развлекала.
Но это все объяснимо, когда рядом. Надо совсем уж чурбаном быть, чтобы не чувствовать человека, с которым живешь бок о бок. Но Сашка его чувствовала и раньше. Можно не верить, можно считать это больным воображением поклонника. Но в тот день, когда он в аварию попал, у Сашки с утра была душа не на месте. Дальше сложно отследить, Сашке казалось, что с того момента, как стало известно о его диабете, душа уже никогда на месте не присутствовала. Сашка ведь в то время в медицинском училась, уже все понимала.
Нет, так невозможно. Сашка достает телефон, который от постоянных дерганий потерял половину зарядки. Набирает Свешникова.
– Мы только что закончили, – даже не тратясь на «алло», сообщает он. – Вышел от него две минуты назад, даже до кабинета еще не дошел. Саш, ну лечить придется основательно, запустили вы сустав. У него там…
– Как Всеволод Алексеевич? – перебивает Сашка.
– Да как? Нормально, обычно. Саш, ты чего? Вроде не операция под наркозом. Рядовая процедура с местным обезболиванием. Что с твоим Тумановым станется? Ну устал, конечно. От снотворного отказался. Да я думаю, он сам сейчас уснет.
– Дышит нормально? Сахар?
– Все в рамках нормы. Можешь возвращаться и нянькать. Вечером еще перевязка потребуется, я думаю, такие интимные процедуры он посторонним медсестрам не доверит.
– Спасибо, Иван Павлович! – выдыхает Сашка.
Теперь быстрее такси и в госпиталь. Нянькать, утешать, разговоры разговаривать. Ну или просто рядом сидеть. И еще вопрос, кому из них это больше нужно. Сашке до слез сейчас хочется почувствовать его запах, его тепло, его энергетику. Убедиться, что он есть в ее жизни. А все, что она видела сегодня днем, просто страшное эхо из прошлого.