Всеволод Алексеевич невозмутимо шествует к окну, раздвигает шторы.
– Утро красит нежным светом стены древнего Кремля… Сашка замирает. Он что, поет?! Сколько уже она не слышала, чтобы он пел? Да пока они живут вместе, ни разу и не слышала.
– Сашенька, мы сегодня куда-нибудь едем или посылаем всех к черту? Если едем, то поднимайся, потому что уже половина одиннадцатого. А если посылаем, то…
– Сколько?! Господи, у вас же процедуры. И вы до сих пор не ели ничего!
Сашка начинает метаться по комнате в поисках своей одежды или хотя бы Тумановского халата.
– Давай только без паники? Я попил чай с печеньками.
– Какими еще печеньками?
– Какие нашел в шкафу. У меня, знаешь ли, было много заначек от дражайшей супруги. Не все из них даже твоя подруга обнаружила.
– Она мне не подруга. Собирайтесь, Всеволод Алексеевич. Я только на секунду в ванную заскочу и можем ехать.
Хмыкает, но идет к шкафу, куда накануне педантично сложил одежду. Когда Сашка возвращается, он уже полностью одет и причесан. Красивый до неприличия.
– Еще пара таких восхищенных взглядов, и я сам никуда не поеду, – замечает он. – Знаешь, девочка, я много чего в жизни видел. И много чего пробовал. Вряд ли ты удивила бы меня чем-то после, кхм… барышень, причастных к шоу-бизнесу. Ты и не удивила. Но взгляд этот… Саш, я не твой личный бог.
– Почему вдруг? В личные боги имею право назначать кого хочу.
Сашке хочется сказать ему что-то менее саркастичное. Сказать, что он был великолепен. Правда, выше всяких похвал, без скидки на возраст. Хотя с кем она сравнивает? С сопливыми пацанами из мытищенских дворов? Сказать бы, что она к нему испытывает. Но Сашка молчит. Потому что не умеет общаться в таких ситуациях. В голову лезут какие-то идиотские фразы из фильмов, неприменимые в реальной жизни. В реальной жизни после секса сидят и курят на кухне при хорошем раскладе. При плохом поворачиваются друг к другу задницами и храпят до утра. И то и другое немыслимо в случае со Всеволодом Алексеевичем. И киношная романтика с сопением на его плече и утренними поцелуями тоже немыслима. Черт побери, она вообще не знает, как им дальше жить!
– Тогда хотя бы не называй меня на «вы» и полным именем, – замечает он, как будто читает ее мысли.
– Нет.
– Нет?!
– Нет, Всеволод Алексеевич. Что бы между нами ни происходило, это не поменяет моего к вам отношения. Я не буду вам «тыкать» и звать… Как? Как приятеля-ровесника? Это просто немыслимо.
Всеволод Алексеевич качает головой и идет надевать ботинки.
– Как у тебя все сложно, Сашенька. Ты родилась взрослой?
– Ага, мне мама именно так и говорила.
Они спускаются к машине, такси уже ждет. Всеволод Алексеевич открывает ей дверь, и Сашка опять краснеет. Да что ж такое-то? Как теперь дальше жить? Раньше хотя бы роли были распределены более-менее внятно. Он полубог на пенсии, за которым она ухаживает, о котором заботится. Правда, его рыцарство и тогда проявлялось, но до сегодняшнего дня оно Сашку и не смущало.
– Прекращай, – вдруг говорит он, устраиваясь на сидении рядом. – Иногда нужно дать вещам происходить самим по себе. Без твоего глубокого анализа, без раскладывания по полочкам. Поверь мне.
Легко ему говорить. А Сашка пытается на минуточку представить, со сколькими женщинами он просыпался по утрам? Сколько у него было таких вот «первых пробуждений»? Зарина, понятно. Тоня. Хотя нет, если верить ее рассказам, совместных утр у них как раз и не было. Вроде бы был один раз, после которого Тоню выпроводили, прямо посередине ночи. Или нет? Если так рассуждать, то Сашке еще сильно повезло, что ее сейчас за дверь не выставили? Смешно, ага.
А на гастролях сколько всего было? Поклонницы, коллеги по цеху. Не из художественной литературы он опыта набрался, факт. Да даже Сашка за годы в фан-клубе столько постельных историй про него слышала. Пускай они правдивы на треть, этой трети хватит на десяток обычных мужиков.
Словом, произошедшее только для тебя – событие века. А для него просто очередное утро. И вполне закономерное развитие ситуации, надо полагать.
– Саша, у тебя телефон звонит, – замечает Всеволод Алексеевич. – Уже второй раз. И смени, бога ради, мелодию. Мерзость какая!
Сашка спохватывается, вытаскивает из кармана джинсов мобильник.
– Да, я слушаю.
И действительно слушает. Минуту, не меньше. Машина ползет в пробке. Всеволод Алексеевич рассматривает фасады домов через окно. Потом, чувствуя, что пауза с Сашкиной стороны явно затянулась, оборачивается, внимательно смотрит на нее.
– Я поняла.
И разъединяется. Самая идиотская фраза, которую можно было сказать. Но те фразы, которые говорят в подобных случаях в сериалах и фильмах, еще хуже.
– Опять ты себя обнимаешь, – замечает Всеволод Алексеевич. – Ну и что случилось?
– Отец умер. Вчера.
Туманов не меняется в лице. Спокойно обращается к водителю:
– Маршрут придется перестроить. Мы едем в Мытищи.
– Нет, не едем! – взвивается Сашка.
– Едем. Ты там нужна. Ты с матерью должна быть в такой момент. Ну и всякие вопросы решать.
– Какие вопросы? Я оставила ей ваши деньги. К тому же, это было ожидаемо. Всеволод Алексеевич, даже мама все понимала. А я тем более, я выписку из медкарты видела. И, черт возьми, это было ожидаемо еще пять лет назад, когда он начал бухать, не просыхая. И даже десять лет назад, когда иногда еще просыхал.
– Он тебя бил? – Всеволод Алексеевич неожиданно серьезен.
Сашка отрицательно качает головой. В сериале героиня на этом месте разрыдалась бы и упала ему на грудь. Мол, бил смертным боем. Но нет, не было. Попробовал бы. Постоять за себя Сашка умеет уже давно.
– А что тогда? Саша, он же отец.
– Так куда мы едем? – вмешивается водитель.
– В Мытищи, – припечатывает Всеволод Алексеевич таким тоном, что Сашка не решается возразить. – Потом разберемся с больницей. Да просто вещи заберем и бумажки подпишем, какие надо. Хватит, мне надоело лечиться.
Сашка тяжело вздыхает. Впрочем, прошедшая ночь была лучшим доказательством того, что он здоров. В рамках своей нормы, конечно.
И вот машина уже мчится по МКАДу. Как назло, дороги свободны, а водитель любит быструю езду. Так они доберутся гораздо раньше, чем хотелось бы. То есть Сашке не хочется добираться в принципе. Что ей там делать? Маму утешать? Прощаться? Так попрощались уже.
– Так что он плохого тебе сделал, что ты отгораживаешься? – допытывается Всеволод Алексеевич.
Да ничего. В том-то и проблема, что ничего он не делал, никогда. Спасибо, что хоть помнил, как ее зовут.
– Денег в дом не приносил? Пропивал?
Сашка пожимает плечами.
– Что-то приносил, что-то пропивал. Он просто мной не интересовался, никогда. Мы чужие люди, понимаете? Из общего только фамилия.
Сашке совсем не хочется ему рассказывать. Тем более что в машине еще и водитель. Да и что рассказывать? Что она могла предъявить отцу? Что не водил ее на карусели? Бред, в каруселях, что ли, счастье? Что за всю жизнь один-единственный раз привез ей плеер и дешевую куклу? Сашка не особо и любила кукол, ее больше машинки интересовали. Сашка не смогла бы четко сформулировать свои претензии, да и не считала нужным их предъявлять, особенно теперь. Просто в глубине души понимала, что, если бы отец вел себя как-то по-другому (черт его знает, как именно, но по-другому), у нее не было бы таких проблем с противоположным полом. Она бы не презирала ровесников, как мать презирала отца. Но, если так рассуждать, то, не будь отца, и Всеволода Алексеевича в ее жизни не появилось бы. А он – лучшее, что с ней случилось, факт.
– Все обиды родителям надо прощать, – спокойно говорит Всеволод Алексеевич, как бы невзначай касаясь ее руки. – Потому что они сделали главное – подарили нам жизнь. Этого достаточно. Как ты считаешь, у меня есть право так рассуждать?
Сашка поднимает на него глаза. В голове тут же проносятся отдельные факты его биографии. Мама умерла от воспаления легких, когда ему было пять лет. Тут винить некого, война, отсутствие нормальных лекарств. Но это ее точка зрения. А если разобраться? Отец военный врач. Он что, не мог пенициллин достать? Он, между прочим, в Москве остался, не на другой конец страны с фронтом ушел. Потом – бесконечная череда родственников, передающих друг другу ребенка, как красное знамя. Он не успевал привыкнуть к одному дому, как оказывался в другом, и так до самой школы. Потом новая семья отца, мачеха. И, самое главное, бесконечные требования к сыну, который «не такой как папа». Без стального характера, эмоциональный, ранимый. Кто же думал, что растет будущий артист, а не военный хирург? Сашка не так много знала об их взаимоотношениях, но давно поняла, что безоблачными они не были. Случайные рассказы друзей, побывавших за семейным столом Тумановых, разрозненные воспоминания об Алексее Алексеевиче, позволяли сделать неутешительные выводы. Чего стоит история, когда на каком-то семейном торжестве Алексей Алексеевич жестко оборвал сына, как всегда взявшего на себя роль тамады и оказавшегося в центре всеобщего внимания: «Веди себя потише, здесь Туманов – это я!» А Всеволод Алексеевич на тот момент уже был и Народным, и легендой, и прочая, прочая.
У него есть право давать советы. И Сашка будет их слушать. Как и всегда.
– Я не представляю, чем мы там можем помочь, – вздыхает она.
– А я представляю, – невозмутимо отзывается Всеволод Алексеевич. – Даже лучше, чем хотелось бы.
И она снова ощущает те почти полвека, что стоят между ними. Нет, ну глупо было бы не чувствовать. И да, ему приходилось гораздо чаще, чем ей, участвовать в траурных церемониях. И делать еще миллион вещей, с которыми она пока не сталкивалась в жизни. Это должно было бы пугать, а Сашку почему-то завораживает. С ним не страшно. С ним спокойно и надежно.
В обшарпанный подъезд он заходит без тени сомнения. Как будто всю жизнь по таким и шастал. Дверь в квартиру, как и положено, открыта, но чужих людей мало. Соседка тетя Таня встречает их в коридоре, несколько смущенных мужиков сидят в зале. Наверное, бывшие коллеги отца, тоже дальнобойщики. Сашка проходит на кухню и видит мать. Она стоит у окна с букетом лилий в одной руке и ножницами в другой. Ножницами срезает у лилий тычинки. Белые лилии, зеленые ножницы и коричневые тычинки. И Туманов на пороге их крошечной кухни, стоящий за Сашкиной спиной. Сюрреализм какой-то.