Сашка кивает. Она догадывалась. Но как-то проще было переложить вину на Рената. Найти главного злодея, да так, чтобы им не оказался Всеволод Алексеевич. Директор, гребущий деньги лопатой, отлично подходил на эту роль.
– Если ваш Ренат такой хороший и ни в чем не виноватый, почему же он так резко исчез? – не выдерживает она. – Где он? Не звонит, не пишет, не появляется. Сколько лет вы вместе работали? Двадцать? Двадцать пять? Мог хотя бы интересоваться, как вы и где!
Она понимает, что зря это говорит. Только расстроит Всеволода Алексеевича. Но слишком уж много личного у нее к Ренату, трудно сдержать злость.
– Саш, мы долго вместе работали, но мы не дружили. У нас с ним было всего лишь партнерство. А теперь я не нужен ему, он не нужен мне.
– Как у вас все просто, – фыркает Сашка. – Нужен, не нужен. Ешьте.
Ставит перед ним тарелку горячего, дымящегося супа. Тарелки у Зарины специфические, с яркими аляповатыми цветами. Такое ощущение, что они родом из Советского Союза. Да нет, имитация. Больно уж тонкие для советских. Ну и вкус у дамочки. Но Всеволоду Алексеевичу все равно, он, довольный, берется за ложку.
– И все-таки у тебя к Ренату личное, – замечает он. – Надеюсь, когда-нибудь расскажешь.
– Когда-нибудь – обязательно! Ешьте уже!
– Сашенька, а у нас перекись есть?
Перекись чего, интересно? Еще больше Сашке нравится «у нас», если учесть, что он вышел из собственной ванной комнаты в центре Москвы. А вот вся фраза целиком не нравится совершенно. Сашка откладывает книгу и спешит в коридор.
– Что у вас случилось?
Судя по тому, что он держит во рту палец, он порезался. Чем, в ванной-то комнате?!
– Да ерунда. Перекись водорода мне нужна. Где-то у Зарины должна быть, она ею все на свете лечила.
– Геморрой и простуду? – фыркает Сашка. – Дайте посмотрю. Как вы умудрились?
– Ногти хотел обрезать, а щипчики не нашел. Ножницы только, острые слишком.
Ага, а глаза уже не острые совсем. И очки не спасают, больно мелкая работа.
– Ну и зачем вам перекись? Вы еще подорожник бы приложили. У меня спирт есть. Пошли.
Отводит в спальню, обрабатывает руку спиртовой салфеткой, заклеивает порез пластырем, стараясь ничем не выказать беспокойства. Ну подумаешь, поранился. Бывает. А то, что у Сашки больное воображение и хорошая память, любезно подсовывающая картинки с диабетическими гангренами из учебников, так причем тут Всеволод Алексеевич?
– И как я в таком виде на людях покажусь? – расстраивается тем временем Туманов. – Одна рука нормальная, вторая с отросшими когтями. Еще и пластырь теперь. Белый. У тебя пластыря телесного цвета не нашлось?!
– Вам на выставку, что ли?
– На съемки.
Сашка застывает. Куда?! Поднимает на него глаза. Всеволод Алексеевич абсолютно невозмутим, волнуют его сейчас только неаккуратные ногти. Других проблем у него нет.
– Я тебе не сказал? Мне утром позвонили с телевидения, Макс, мой старинный приятель. Пригласил завтра на съемку передачи про советскую эстраду. Из этих, знаешь, где за столом собираются артисты и устраиваются посиделки, с байками, песнями, сплетнями. Обещал, что в программу войдет и музыкальный номер, то есть спеть попросят.
Сашка молчит. У нее просто слов нет. Происходит все то, чего она боялась, – как по нотам. Сначала они возвращаются в Москву, потом оказываются в его квартире, встречаются с Нурай. Хорошо, что хотя бы не с Зариной. А теперь он вернется на сцену. И все, больше Сашка не нужна. Спасибо тебе, девочка, но мы в твоих услугах уже не нуждаемся. Строй свою жизнь сама. Мужа найди хорошего. Туманов, может быть, даже познакомит тебя с кем-нибудь. Ты же не первая такая, и даже не вторая. У него схема отработана, и ты это прекрасно знала.
– Саш… Сашенька! Ты меня слышишь?
– Что? Простите, Всеволод Алексеевич, задумалась. Можно еще раз и поподробнее?
Он с удовольствием повторяет, как ему звонил некий Макс, как удачно все совпало: снимают передачу по такой теме, а он как раз в Москве. Сашка не хочет уточнять, совпадение ли это. Или кто-то из звездных обитателей этого дома заприметил Всеволода Алексеевича и пустил слух по тусовке. Или сам Всеволод Алексеевич сделал пару звонков. Кто ж его знает?
– Передача о легендарных шлягерах семидесятых. Ну и как без моей «Дорогой земли»? Оказывается, в этом году у песни юбилей, я и забыл совсем.
– И вы ее споете? – осторожно уточняет Сашка.
Она не знает, как продолжать разговор. Она не может ему напоминать, почему он ушел со сцены. Никогда в жизни не скажет ему, что он свистит и задыхается даже при быстрой ходьбе, не говоря уже о пении. Ей вообще говорить не хочется, а хочется залезть под одеяло с головой и сделать вид, что ее тут нет. Потому что ее не должно тут быть, в старой, настоящей жизни Туманова.
– Под плюс, Сашенька. На телевидении все музыкальные номера идут под плюс, всегда. Но себя надо в порядок привести. Помыться, побриться, что-нибудь приличное из одежды подобрать. А что с руками делать, я не знаю.
– Пластырь снимем, до завтра порез затянется. А маникюр я вам организую. Тащите ножницы.
Всеволод Алексеевич качает головой.
– Саш, это уже чересчур. Ты не обязана. Может быть, вызвать мастера на дом?
– Никогда в жизни! Вам мало своих болячек? Вы хотите еще гепатит или СПИД? Кто знает, как они стерилизуют инструменты? И вообще, нет! Тащите ножницы.
Сашка только рада переключиться на что-нибудь. Потому что обсуждать саму идею съемок она не хочет. И думать о них не хочет. И особенно о том, что будет дальше.
Он приносит ножницы, усаживается поближе к свету, протягивает ей руку. Красивую. Пальцы длинные, кисть узкая. Без стариковских пигментных пятен, он тщательно за этим следит, регулярно мажет руки омолаживающими и отбеливающими кремами. Сашка не великий мастер маникюра, но как раз мужской вариант она может изобразить без проблем, себе всю жизнь делает именно такой: коротко обрезать и хорошо отполировать, чтобы не мешали работать.
Всеволод Алексеевич молча следит за ее действиями, время от времени покачивая головой. Продолжает мысленный спор на тему «ты не обязана»? На третьем пальце он нарушает тишину.
– Ты считаешь, что я зря согласился?
Сашка пожимает плечами.
– Почему я должна что-то считать?
– В таком виде нельзя появляться на телевидении, да?
– Нет.
Молчит, поджал губы. Вот как он это понял? «Нет, в таком виде нельзя появляться»? Или «нет, она так не считает»? Сашка знает, что с ним надо разговаривать по-другому, не рубить фразы. И всегда старается быть с ним мягче и деликатнее, чем велит ей характер. Но он сегодня ее вывел, всему есть предел. Ладно, глубокий вдох и все сначала.
– Ты думаешь, дозатор будет видно? Зрители все поймут, да? Скажут, старый черт опять в ящик залез, никак не угомонится. Потом все журналы напишут, как хреново я выгляжу.
– Всеволод Алексеевич, вы прекрасно выглядите. В вашем возрасте большинство мужиков в нашей стране превращаются в ворчащих дедов, надевают майки-алкоголички и бухают до победного конца. А вы красивый ухоженный артист.
С кучей тараканов в голове. Но последнюю фразу она уже про себя говорит.
– И если вы хотите на съемку, то мы подберем вам пиджак попросторнее и дозатор никто не увидит. Можно его вообще снять, заранее уколоть пролонгированный инсулин, на пару часов съемок вам хватит. Лицо у вас сейчас, конечно… В Прибрежном вы лучше выглядите. Но гример поправит.
Он ловит ее руку прежде, чем Сашка успевает приступить к следующему пальцу. Второй рукой берет за подбородок, заставляя посмотреть в глаза.
– Саша! На меня посмотри. Ты не хочешь, чтобы я шел на съемки, да? Но сделаешь все, чтобы я выступил в лучшем виде.
– Да.
– Почему? Почему не хочешь?
Сашка молчит.
– Саш, я хорошо представляю, что такое съемки. Макс мне обещал, что много времени это не займет, буквально два-три часа. Посидеть в студии, повспоминать былые времена, пообщаться с коллегами. Спеть одну песню под плюс. Несложно. Ничего со мной не случится, не рассыплюсь.
Кивает. Не рассыплетесь, конечно. Скорее, даже наоборот, зарядитесь энергией и позитивом, подвампирите от молодых коллег, вы это хорошо умеете.
– Ты ведь пойдешь со мной?
– Чтобы дать прессе новый повод для сенсационных публикаций?
– Да не будет никаких публикаций! В качестве помощницы иди. Посидишь в студии со зрителями, посмотришь на телевизионную изнанку заодно. И мне спокойнее.
Сашка снова кивает.
– Если вы хотите, Всеволод Алексеевич.
– Да прекрати ты уже наложницу султана изображать! – не выдерживает он. – Что за рабская покорность? Не твое амплуа, девочка. Что не так?!
– Все так, Всеволод Алексеевич. А телевизионную изнанку я уже видела и не один раз. Я ходила на съемки передач, в которых вы принимали участие. Так что не рассказывайте мне, как там уютно и комфортно. Вы рычали на всех попеременно: вам то душно, то жарко, то некогда, то вопросы неинтересные.
Смотрит на нее задумчиво. Пытается вспомнить, какую именно съемку она наблюдала? А что, они сильно отличались?
– Сашенька, в жизни артиста вообще комфорта мало. Ты думаешь, отдельные гримерки, бегающие с чаем и кофе ассистентки, райдеры на десять страниц и премиальная машина к трапу самолета у нас всегда были? В советское время мы жили в убогих гостиницах без отопления или с туалетом на улице, после концерта ели какую-нибудь дрянь вроде супа-письма, мерзкого концентрата, который еще надо было заваривать на плитке. Потому что рестораны закрывались в десять, и после вечернего концерта ты банально не успевал поужинать. И даже потом, после перестройки, когда я был Народным, легендой и прочая, приходилось много летать, мало спать, выступать на открытых площадках в жару или холод. К неудобствам просто привыкаешь.
Ага. И к семидесяти годам получаешь такой набор болячек, что личный доктор волосы на заднице рвет, пытаясь сделать твою жизнь хотя бы сносной. А так все нормально, да. Он привык. Сашка только никак не привыкнет, что он в любой момент может начать задыхаться, а сахар у него летает от двадцати пяти до «почти что гипогликемия». Но она молчит, разумеется. Что она может ему сказать? Ему возражать в р