– Он боялся летать. Панически. А как в нашей профессии без перелетов? Поездом не наездишься, банально не будешь успевать перемещаться по необъятной родине. Приходилось ему перед каждым полетом глотать снотворные. А сверху коньячком полировать, чтоб быстрее взяло. Ну и представь, в каком виде он прилетал на концерт? Да еще и от народа приходилось его прятать, решат же, что пьяный. Можно только посочувствовать.
– А вы?
– Что я?
– Вы не боялись летать?
– Нет.
Изумленно. Как будто она какую-то глупость спросила.
– Какой смысл бояться, Сашенька? У кого что на роду написано, так и выйдет. Ну глотал наш общий знакомый всю жизнь снотворные, сам себе работать мешал. А толку? Ни один самолет, на котором он летал, не разбился. Только и Рубинского уже нет в живых.
Сашка молчит. Не будет же она напоминать, что сам Всеволод Алексеевич боится задохнуться ночью от приступа астмы. Впрочем, иррациональным его страх не назовешь, и угроза куда более реальная, чем в случае с самолетом. А других страхов у него, пожалуй, нет. Но лучше тему не развивать, и Сашка вдруг сообщает:
– А я всегда боялась за вас. Понимала же, что вы каждый день садитесь в самолеты, поезда, машины. Насчет поездов и самолетов меньше переживала как-то, а вот машины – это действительно страшно. В каждом городе чужие водители, встречающие, провожающие. Никто не знает, где они учились, как они водят. И артист вынужден ежедневно доверять случайным людям жизнь и здоровье.
– Вот так приехали! – Всеволод Алексеевич, кажется, искренне удивлен. – Во-первых, для перевозки артистов нанимают профессиональных шоферов, все-таки. Мы же не ловим частника на обочине. Во-вторых, молния не бьет в одно дерево дважды.
Это он про ту аварию, в которой повредил колено. Собственно, после нее Сашка и начала бояться.
– И потом, девочка, тебе больше не за кого было переживать? За себя, например?
Сашка пожимает плечами. С тех пор, как в ее жизни появился Туманов, на себя как-то времени не оставалось. И ее это вполне устраивало.
– Нет, ты мне объясни. То есть ты сидела за партой в мытищенской школе, на уроке математики или там физики, и думала, как бы со мной чего не приключилось? А я в это время летал по стране и миру, выступал, гулял на банкетах, поздравлял с днем рождения жену какого-нибудь олигарха, и даже не подозревал, что кто-то где-то за меня боится?
– Ага, – кивает Сашка. – И когда вы с красотками развлекались на всяких лайнерах, а я полы в госпитале мыла, я все равно переживала за вас. Как вы там, с астмой, с сахаром мотаетесь по городам и весям, работаете на износ.
Он чувствует иронию, ухмыляется.
– Ты же уже тогда все понимала, да?
– Догадывалась. Но одно другому не мешало. Я же знала ваш характер неугомонный. Знала, что вы себя жалеть не будете ни на сцене, ни… кхм… в увлечениях. И еще неизвестно, что опаснее. Попадется какая-нибудь дура молодая с запросами…
Он уже откровенно смеется.
– Сашенька, ты прелесть. И умница. Без запросов. Иногда мне даже грустно, что без запросов. С запросами веселее.
– В смысле?!
– Ну, когда барышня от тебя многого ждет, ты как-то не расслабляешься. Стараешься соответствовать. А ты ко мне относишься как к стеклянному.
Они дошли до лестницы на второй ярус набережной. Всеволод Алексеевич поднимается легко, спокойно. И, глядя на него, Сашка думает, что он прав. Она привыкла к модели «доктор и подопечный», понятной, знакомой. Той, которую придумала себе еще в школе, когда решила стать врачом. Когда и мысли не могла допустить о модели «мужчина и женщина». А теперь все меняется. Но меняется очень медленно. Из-за дурацких установок в голове, из-за страха поверить, что может быть иначе. И только сейчас она понимает, что выбранная модель может быть не слишком комфортной для него. Ему приятно каждый день чувствовать себя пациентом? А ведь он уже даже не намекает, он прямо говорит, что хотел бы иначе. И сделал уже не один «первый шаг».
Всеволод Алексеевич покупает билеты на аттракцион, чинно проходит сквозь толпу отдыхающих.
– В какой кабинке поедем? В зеленой или красной?
– Да хоть в желтой, – хмыкает Сашка. – Какая разница-то?
Он заходит первым, чтобы подать ей руку и помочь залезть. Хотя чего там помогать, переступил порожек, да и все. Но Сашка снова одергивает себя и принимает помощь. Усаживаются друг напротив друга. Колесо медленно крутится, кабинка поднимается, и перед ними открывается вид на вечерний Прибрежный, на огни набережной и море. Красиво, хорошо. И спокойно. Как же рядом с ним спокойно.
– Не страшно?
Сашка отрицательно мотает головой. Даже если бы сейчас оказалось, что колесо неисправно и их кабинка в любой момент может полететь вниз, было бы не страшно. Потому что все закончилось бы быстро и для обоих. И так – не страшно. Страшно, когда на его глюкометре запредельные цифры и она не знает, как их сбить. Страшно, когда он заходится в приступе кашля до синих губ и вздутых вен. Страшно, что когда-нибудь она останется без него на этом свете и будет совершенно непонятно, как и для чего дальше жить. А карусели, самолетики и мчащиеся по горному серпантину машины с полувменяемыми местными водителями – ерунда. Главное только за руку его держать, чтобы, если что, наверняка.
Август
Дождь льет уже третьи сутки с редкими перерывами. Никогда еще Сашка не видела такого дождливого лета. Впрочем, им хорошо. Сашка любит дождь, а Всеволод Алексеевич плохо переносит жару. Сейчас же температура не поднимается выше двадцати пяти градусов. Во дворе, конечно, не посидишь даже в редкие часы просвета – все мокрое: лавочки, дорожки, плетеные кресла из искусственного ротанга. Но никто не жалуется. Всеволод Алексеевич сидит с газетой или планшетом возле окна, а Сашка с книгой возле него, и обоим хорошо. Отдыхающих немного жалко, обидно, наверное, провести отпуск в номере: море штормит, спасатели пускают плавать только местных. Сашка поначалу удивлялась, как они узнают? Не паспорт же с собой парни в плавках носят. Потом поняла: по уверенности в глазах. Они со Всеволодом Алексеевичем вряд ли сойдут за местных, но они и не додумаются искупаться в шторм. А вот пройтись по верхней набережной, если не сильно льет, – с удовольствием. Посмотреть на бушующее море, на разбивающиеся о пирс волны и волнующихся чаек, подышать йодом. Прижаться друг к дружке, спасаясь от промозглого ветра. И в который раз удивиться, что на дворе август в эту абсолютно ноябрьскую погоду.
И спать в дождь хорошо. Зароешься в одеяло, совьешь себе гнездышко поуютнее и спишь под мерную дробь по крыше. Иногда ее разбавляет глухой стук: возле их дома растет дикая яблоня, каждое лето родящая множество мелких зеленых яблочек. С июля по сентябрь они сыплются с дерева, стуча и скатываясь по крыше. Сашка предлагала дерево спилить, мол, все равно толку никакого, яблоки дикие, кислые. Всеволод Алексеевич заступился. Нравился ему стук по крыше. Он даже песню вспомнил, которая так и называлась «Падают яблоки». Неплохой такой романс, из репертуара Рубинского, как потом выяснилось, но Туманов очень органично ее насвистывал.
Одеял у них два, у каждого свое. Потому что оба любят заворачиваться. И даже так Всеволод Алексеевич умудряется стащить все под себя: обе подушки, простыню. Сашке порой остается только пристроиться где-то рядом. Он и ее периодически сгребает туда же, в свитое гнездо. Сашка уже привыкла, перестала пугаться и просыпаться перестала. Зато сегодня проснулась посреди ночи от того, что слишком сильный, косой дождь стал заливать подоконник и даже кровать.
Сашка встает, ворча недовольным шепотом, бредет закрывать окошко. А когда возвращается, видит, что Всеволод Алексеевич тоже проснулся. Сидит, пьет из кружки, которую Сашка ему всегда ставит на ночь возле кровати.
– Кому не спится в ночь глухую, – хмыкает он. – Ты чего бродишь?
– Окно закрывала – заливает. Мы это лето перезимуем, судя по всему.
– Имеешь что-то против? Соскучилась по сорокоградусной жаре?
– Нет. Вы опять всю простыню свезли. – Сашка пытается навести хоть какой-то порядок на растерзанной кровати. – На голом матрасе уже спим. С вами надо простыни на резинках покупать. А лучше на гвоздях. Прибил к матрасу – и порядок!
– Зарина. Один в один. Вас, женщин, таким речам в каких-то особых школах учат, что ли? – фыркает он. – По попе бить не будешь, я надеюсь? За смятую постель.
– Что?! – Сашка аж садится на кровать от неожиданности, хотя так и не застелила ее как следует.
Смеется.
– И такое бывало. Правда, очень давно. Видимо, для вас, женщин, идеально натянутая простынь имеет какое-то символическое значение. Или стратегическое? Матушка моя, которая мачеха, однажды по заднице меня отшлепала за то же самое. Жили мы тогда в девятиметровой комнате, лишнюю кровать не поставишь, ну и спали все вместе. Она вот так же, как ты, среди ночи проснулась, и давай ругаться.
– Да не ругаюсь я! Просто ворчу! А бить ребенка да еще и не своего за смятую простыню…
– Не за простыню, Сашенька. Я так думаю, от тоски, от усталости, от безысходности. Несладко было в послевоенные годы в коммунальной квартире, с чужим ребенком. Отец вечно на службе, особо моим воспитанием не занимался, ему времени не хватало. А я был далеко не подарок, с шилом в одном месте. Она чуть ли не каждую неделю в школу бегала: то я на крышу по пожарной лестнице заберусь, то подерусь с кем-нибудь. Разговаривать со мной бесполезно, я дерзил в ответ. Учиться не хотел, нормальные оценки только по пению, физкультуре и рисованию приносил. И что ей делать? Отругает, хлестнет полотенцем, а я деру во двор к ребятам. Приду, когда стемнеет, когда отец уже не только поужинает, но и спать ляжет, чтобы от него не получить.
Сашка слушает и не особо верит. В ее представлении маленький Севушка – истинный ангелочек. Красивый мальчик с курносым носом и грустными голубыми глазами. Правда, те несколько фотографий, что сохранились, черно-белые, тогда и не существовало других. Но ясно же, что глаза были ярче, чем сейчас, то есть почти синими. Ей всегда казалось, что он был таким же, как герои ее любимых книжек про пионеров: правильным, хорошим и очень несчастным. И в голове не укладывалось, что он мог быть совершенно другим.