– Жрать я не буду, вечером все равно банкет, – рассуждает она. – Но кофе бы глотнула. Есть у вас недорогая кофейня?
– Пошли, я угощаю!
Сашка еще больше утверждается в мысли, что у подруги проблемы, и сворачивает в американскую кофейню с Медузой Горгоной на логотипе. Всеволод Алексеевич ее не любит, говорит, кофе у них пережженный. Сашка подозревает, что он просто в обиде на кофейню, не включившую в меню никаких десертов, которые он мог бы есть без последствий. А в несетевых заведениях для него всегда найдется что-нибудь подходящее.
– А, ну конечно, тебя же проспонсировали. Ладно, не хмурься. Пошли, попьем кофеечку за счет твоего Севушки, чтоб он был здоров. Завтра я угощать буду, мне сегодня заплатят за концерт. Знаешь сколько, кстати?
– Сколько? – без особого интереса, скорее машинально переспрашивает Сашка, входя в кафе.
– Сто штук по договору и еще восемьдесят в конверте! Прикинь, за три вечера!
Сашка пожимает плечами. Она не знает, много это или мало. Могла бы у Всеволода Алексеевича спросить, но зачем? Она не любитель чужие деньги считать.
– А в прошлом месяце в Москве работала вообще за двести! В Кремле!
Сашка отрывается от доски, на которой мелом написано, а скорее, нарисовано меню кофейни. Оборачивается к Адельке. В Кремле?!
– В Кремлевском дворце, – поясняет подруга.
– В дипломатическом зале, что ли? – не выдерживает Сашка.
Помимо основного огромного зала, который не каждая звезда и первого эшелона способна собрать, в Кремле есть еще маленький дипломатический зал, где и арендная плата меньше в разы, и мест всего ничего. Обычно артисты «забывают» уточнить, где именно они работали. Важно же, что в Кремле!
– Нет, в фойе, – неохотно признается Аделька. – На премии «Музыка года». Там же много народа тусит, для них тоже музыкантов ставят.
– А…
Больше Сашке сказать нечего. Опять же, кто она, чтобы осуждать? В фойе так в фойе.
Она берет для Адельки классический латте, для себя пряничный раф, сразу вспоминая, кто и при каких обстоятельствах ее с этим напитком познакомил. И на душе как-то теплее становится. Как он там, интересно? Что делает? Телевизор смотрит? Газету читает? Надо ему свежей прессы купить, кстати. Наверняка новый «Караван» вышел, он в последнее время пристрастился к изданиям, публикующим всякие околоэстрадные сплетни. Скучает, наверное.
Они сидят друг напротив друга в приличном кафе. Сашка им еще по куску морковного торта взяла. Пьют кофе, лопают десерт, но молчат. Аделька о чем-то задумалась, наверное, о грядущем выступлении. А Сашка вспоминает, как раньше они сидели в школьной столовой. За пластиковым убогим столом пили какую-то бурду из граненых стаканов, ели коржики из песочного теста. В очередь всегда вставала Аделька, потому что Сашку выпихивали из нее и старшеклассники, и проворные малыши. Когда учились во вторую смену, приходили за час-два до занятий и просто так сидели в столовой, болтали. Или задания друг у друга списывали. И всегда находились темы, чтобы потрещать. А теперь Сашка не знает, что сказать, чтобы не напороться на очередную шпильку в свой адрес. За что, спрашивается? Завидует ей Аделька, что ли? Но чему? Не скинутой же на карточку сумме, куда более скромной, чем те гонорары, о которых Аделька рассказывает. Кстати, Всеволода Алексеевича ждет серьезный разговор. Что еще за спонсорская помощь?!
– А помнишь, как мы в больницу играли? – вдруг вспоминает Сашка. – Еще мелкие совсем были. Кукол лечили, кормили. Ты ко мне еще в гости приходила, мы на балконе устраивались. И ты придумала мелко нарвать туалетную бумагу и покрасить ее желтой краской, типа макароны. Мы варили нашим пациентам обед из туалетной бумаги и каких-то листиков.
Аделька смотрит на нее как на сумасшедшую. Не помнит? Или не хочет помнить? Но для Сашки такие эпизоды из детства значат очень много. Ей кажется, что вот так правильно: когда ты с одним и тем же человеком кукол обедом кормил, первый секс обсуждал, а теперь, в свои почти сорок, кофе пьешь за тысячу километров от родного города. В Сашкиной системе координат только так и должно быть: если любовь, то одна и на всю жизнь, если дружба, то с горшка и до могилы.
– Я помню, как мы ссорились, – говорит Аделька. – Когда у тебя Туманов начался, с тобой вообще невозможно стало общаться. Ты только о нем и думала, лишь о нем говорила. Фотки его везде лепила. Даже какую-то кассету с его изображением везде таскала, как куклу. Слушай, а он знает об этом?
– О чем? О кассете знает, – сухо кивает Сашка.
– И что? Ничего тебе не сказал? Нет, ну согласись, это ненормально.
Сашка пожимает плечами. И думает, что ругались они совсем по другой причине. У них тогда классная руководительница в декрет ушла, а на ее место пришла Аделькина родная тетка, сестра отца, тоже учительница в их школе. И Аделька, пусть всего на один год, но стала настоящей звездой класса. И пользовалась новой властью сполна, не стесняясь заявлять одноклассникам, что лучше с ней дружить, а то оценки в четверти плохие будут. Кажется, в тот же год Сашка претендовала на пост старосты. И среди тех, кто высказался против ее кандидатуры, оказалась Аделька. «У Саши один Туманов на уме, она о своей-то учебе думать не успевает», – заявила лучшая подруга на весь класс. И Сашкину кандидатуру отклонили. «Я ради тебя старалась, – сказала ей Аделька на перемене. – Староста все шишки получает, зачем это тебе?» Тогда Сашка поверила.
– А ты помнишь, как мы яблоки пополам линейкой разрезали? – переводит она разговор. – Сок по всей парте тек. Один раз так линейку сломали. А ты еще бутерброды с шоколадным маслом в школу приносила. Я первый раз благодаря тебе шоколадное масло попробовала.
– Не было такого, – мотает головой Аделька. – Я никогда еду с собой не приносила, мне отец деньги давал на столовую.
Но Сашка-то помнит, что было. И разговор опять не клеится, и кофе уже остыл.
После выступления Аделька возвращается. В половине второго ночи звонит Сашке на мобильный и просит открыть дверь. Всеволод Алексеевич, только полчаса, как уснувший, разумеется, просыпается, трет глаза, пытаясь понять, что происходит. Сашка матерится сквозь зубы и идет открывать.
– Что случилось?
– Ничего. А что должно было случиться? – удивляется Аделька, вваливаясь в дом. – Концерт прошел супер! Принимали офигенно! И пели, и танцевали. Там какая-то тетка еще юбилей отмечала, весь вечер «Императрицу» заказывала. Раза три пришлось петь и за налик, прикинь!
Сашка совсем не хочет анализировать, что за «Императрица» и чем вообще занимается Аделька. Она злится, потому что, если Всеволода Алексеевича разбудить среди ночи, он может до утра не заснуть. К тому же они не ждали гостей. Сашка была уверена, что Аделька уезжает совсем. Ей вроде бы номер в том же отеле, где она пела, полагался? И что-то там еще по райдеру. Она и сумку свою забирала. Теперь с той же сумкой и вернулась.
– Короче, я решила, что поживу у вас. Мы же с тобой сто лет не виделись, еще и не наговорились толком.
Аделька падает на диван и стягивает туфли.
– Не понравилась мне их гостиница. Совок какой-то. Душ свободен? Ужасно хочется помыться.
– Свободен, – бурчит Сашка и уходит в спальню.
Когда залезает в кровать, за стенкой начинает громко журчать вода. Всеволод Алексеевич тяжко вздыхает, но ничего не говорит.
Второй раз Сашка просыпается от его прикосновения к плечу.
– Сашенька…
Эту интонацию ни с чем не спутать. Очень плохая интонация, просящая и извиняющаяся одновременно. Рука сразу тянется к выключателю, зажигает лампу. Впрочем, свою он уже зажег. И разлепив глаза, Сашка видит бледное и расстроенное лицо. Не испуганное, да и хрипов не слышно. Значит, не астма. Значит, вторая беда.
– Сахар?
– Наверное. Кружится все. И тошнит.
Сильно тошнит и кружится, если среди ночи проснулся. Сашка встает, вытаскивает из тумбочки глюкометр. Старается делать все спокойно, чтобы его не нервировать. Высокий сахар – это плохо, но не настолько экстренно, как приступ астмы. Главное, чтобы первое не спровоцировало второе.
Сам протягивает руку и даже не отворачивается. Обычно он не смотрит, вид крови ему неприятен.
– И сколько там?
– Много, Всеволод Алексеевич. Что слопали?
– Ничего!
Обиженный такой. Мол, что за подозрения? Да и что он мог слопать, пока Сашки не было дома? Ну не до киоска же он за шоколадкой сбегал. Большой мальчик, вроде бы.
Сашка добавляет инсулин на дозаторе, идет в ванную комнату, набирать в шприц лекарство. Всеволод Алексеевич тоже выбирается из кровати.
– Ну а вы куда? Лежите уже.
– Не могу лежать, еще хуже становится. На улицу выйду, подышу.
Сашка рассеянно кивает. Она привыкла ему доверять, он не первый день болеет. Сам чувствует, что для него лучше. Если хочет на свежий воздух, да ради бога. Ее сейчас больше заботит, обойдется ли дело уколами или придется капельницы ставить. В домашних условиях – целое дело, а на больницу он не согласится. Да и она не согласится, сколько можно-то? Будет дома капать.
Она как раз заканчивает набирать шприц, когда из кухни доносится оглушительный грохот. Сашка мчится на звук. К счастью, упал всего лишь чайник. Большой, керамический и полный воды. На выложенный плиткой пол. Всеволод Алексеевич поставил его мимо подставки и, соответственно, стола.
– Я хотел водички разогреть. Пить очень хочется, – растерянно бормочет он.
Пол в осколках, сам Всеволод Алексеевич стоит в луже. И рукой держится за край стола. Сашка мысленно считает до десяти. Сама виновата, не уследила. Знает же, что, когда сахар сильно поднимается, он перестает соображать и координация нарушается.
– Бывает, Всеволод Алексеевич. Вы не поранились? Ну и слава богу. Хорошо, что чайник был с холодной водой, а не с кипятком. Пойдемте отсюда. Только на осколки не наступите, пожалуйста. Пошли на улицу. Вы ведь на улицу хотели?
Сашка усаживает его под навесом, обещает принести «горячей водички», спешит в дом. Водичку теперь в ковшике греть придется, пока новый чайник не купят. И убрать же еще нужно последствия погрома, пока правда кто-нибудь не порезался. Но сначала дать ему все лекарства.