– Хватит думать, – смеется Всеволод Алексеевич. – У тебя работа мысли на лице отражается. Все просто: решили – сделали. Не надо ничего переосмыслять. Завтра будем дома, отдохнем от этого отдыха. А в следующий раз в какое-нибудь более интересное место махнем. За границу например. Родина – это прекрасно, но, поверь, есть курорты получше, чем Кисловодск.
– Но не лучше, чем наш Прибрежный, – усмехается Сашка.
На сей раз они вызывают такси. Всеволод Алексеевич, надо полагать, нагулялся по славному Кисловодску на год вперед. За несколько дополнительных купюр таксист помогает им донести чемоданы и загрузить их в вагон. Сашка только радуется, что Туманов не пытается сегодня изображать супергероя. Вероятно, он все-таки устал.
Спать ложатся, едва поезд трогается. У них обычное «СВ», без кроватей, с традиционными диванчиками, разделенными столом. Выбирать уже не приходилось ввиду срочности покупки. Сашке немного жаль, но не говорить же об этом вслух. Она дожидается, пока Всеволод Алексеевич уляжется и заснет, после чего осторожно садится на его диван. Он опять уснул, согнув ноги в коленях, и как раз есть место, чтобы присесть. Сашка просто сидит и смотрит в окно, погрузившись в свои мысли, в сумбурные впечатления от их поездки, в биографию Федора Ивановича, которая никак не выходит из головы. Сидеть, ни на что не облокачиваясь, неудобно, устает спина. Но Сашке кажется, что, как только она вернется на свою полку, она окажется одна. Ее Всеволод Алексеевич куда-то исчезнет, будто он просто сон, иллюзия, плод ее воображения.
– О, господи…
Он садится. В купе достаточно светло, пути освещаются множеством фонарей. Качает головой.
– Сашка, я тебе дихлофос куплю.
– Что? Какой дихлофос? Зачем?
– Тараканов травить! В голове! Иди сюда, недоразумение!
Ему, конечно, неудобно: диванчик и так маловат для большого дяди. Но сам предложил. И Сашка почему-то уверена, что не впервые в жизни он делит тесную полку в поезде с впечатлительной барышней. Так что остается только порадоваться, что теперь на этом месте она. И наконец-то заснуть.
Октябрь
– Мы разучились находиться в тишине. Нас все время должны окружать какие-то звуки. Что-то должно орать, греметь, вещать, иногда петь. Если это можно назвать пением, конечно.
Они со Всеволодом Алексеевичем неспешно идут по главной улице города. Улица исключительно пешеходная, предназначенная для променадов от городской администрации до морского порта. С одной стороны парковая зона, с другой – галерея из магазинчиков и кофеен. Курортный сезон близится к закату, но людей тут все равно много: молодежь катается на скейтах, моноколесах и еще бог знает чем, собачники выгуливают всякую мелочь, от тойтерьеров до шпицев, семейные пары выгуливают детей. Старики выгуливаются сами по себе, чаще в одиночестве. И Сашка чувствует, что они со Всеволодом Алексеевичем привлекают внимание. Их провожают любопытными взглядами сидящие на лавочках бабушки. На них оборачиваются проходящие мимо, когда Всеволод Алексеевич устает шагать, и они сами устраиваются на лавочке под огромным каштаном. С которого вечно что-нибудь сыплется: то листья, то скорлупки, то лепестки. Но ему нравится именно эта лавочка.
– Вы только прислушайтесь: в каждом кафе орет своя музыка, а они тут сплошняком стоят. И ладно бы вживую пели, так нет, тупо радио включают. Магазины аудио рекламу крутят. Даже на фонарных столбах динамики установлены, из которых какие-то агитки вещают. Прямо как в советское время.
– А ты, конечно, помнишь, как оно было, в советское время, – хмыкает Всеволод Алексеевич. – В годы войны стояла под столбом и слушала сводки Совинформбюро. Ты чего ворчишь?
– А вам эта какофония не мешает? Не раздражает?
Всеволод Алексеевич пожимает плечами. Ну, да он привык, наверное. К громким звукам, к фоновому шуму, яркому свету, толпам галдящих людей на съемках передач, за кулисами концертных залов. Специально он шум не создает. Например, не включает одновременно телевизор и радио только ради того, чтобы наполнить дом звуками, как часто это делал Сашкин отец к ее непередаваемому возмущению. Но и не раздражается, если у соседей весь день гудит газонокосилка, может уснуть под телевизор, даже под какой-нибудь концерт. Собственно, под концерты, на которых изгаляются его коллеги, спит только так. Больно уж ему «интересно».
– А мне мешает. Я хочу слышать шум моря и речь своего собеседника, а не вот это все. И меня пугает сам факт, что люди так стремятся заполнить пространство лишними звуками. Как будто они боятся остаться в тишине и вдруг услышать внутренний голос. Самих себя боятся.
– Интересная теория. Может быть, ты и права. Люди склонны убегать от самих себя, потому что…
Он не успевает закончить фразу, потому что к ним наперерез вдруг бросается какой-то мужик с радостным воплем: «Володя!». Сашка ошарашенно смотрит, как мужик трясет Всеволоду Алексеевичу руку, лезет обниматься.
– Олег? А ты какими судьбами тут?
Сашка облегченно вздыхает. Ага, узнал. Значит, мужик из бывших коллег, не из сумасшедших поклонников. Уже легче. Надо же, «Володя». Нет, Сашка в курсе, конечно, что имя Всеволод сокращается и таким образом. Но Всеволода Алексеевича никто и никогда на ее памяти так не называл. Для близких он всегда был Севой, Севушкой.
– Да вот, с Катенькой на отдых приехали, по путевке в санаторий.
Сашка переводит взгляд на сопровождающую мужика «Катеньку». Однако. В ее возрасте, женщину следовало бы называть Екатериной как-нибудь там. Ей лет восемьдесят, и она не из тех, кто делает пластические операции и затягивается в латексные штаны, пока правнуки институт не окончат. Обычная бабка с плохо прокрашенной сединой, в безразмерных брюках и удобных кожаных тапках без намека на каблук. Олегу на вид гораздо меньше. Дед еще крепкий, подтянутый, энергичный. Спортивную куртку расстегнул, выставив на всеобщее обозрение завидный в любом возрасте пресс.
Узнавания Катеньки в глазах Всеволода Алексеевича не наблюдается. Но ручку даме галантно целует, расшаркивается. Артист!
– Сашеньку вы, конечно, знаете?
Откуда бы, интересно? Если из газет, то лучше бы и не знали. Кто она там по последней версии журналистов? Наглая разлучница, положившая глаз на несметные богатства пожилого певца? Или что-то новенькое придумали?
– Наслышаны, – улыбается Олег как его там по батюшке.
Хотелось бы, кстати, выяснить, как именно. Потому что, если обрадованный встречей Всеволод Алексеевич потащит всех в гости, надо будет обращаться к нему по отчеству. И нужно срочно придумать, чем их угощать. Сашка мысленно перебирает содержимое холодильника. У Всеволода Алексеевича с начала недели очень нестабильный сахар, собственно, это их первая прогулка за три дня. Один день вообще лежал в лежку. Ну, и меню дома было соответствующим. Вроде бы оставались овощные котлеты и немножко гречки на ужин. Для гостей явно нужно что-то более существенное. Но у Всеволода Алексеевича, оказывается, другие планы.
– Пойдемте в кафе! Посидим, пообщаемся. Чего на улице-то стоять?
И тут же тянет Олега с Катенькой к ближайшим столикам под цветастым навесом. Сашка с сомнением косится на вывеску. Слишком людное, туристическое место, ну не может там быть хорошо. Но когда Всеволод Алексеевич чем-то или кем-то вдохновлен, перечить ему бесполезно.
Выбирают столик в уголке, с диванчиками, устраиваются. Сашка садится рядом со Всеволодом Алексеевичем, и он тут же властным жестом обнимает ее, придвигая ближе. Сашка цепенеет. Нет, она уже привыкла к его прикосновениям дома, больше не шарахается. Ну или старается не шарахаться. Но вот так, на людях… Еще и жест получился откровенно собственнический и никак ситуацией не обоснованный.
– Что тебе заказать? – интересуется он, раскрывая меню.
Сашка сдерживает вздох. Оригинально. Обычно бывает наоборот: он забывает дома очки, и Сашка читает ему меню, заказывает для обоих. То есть у нас показательные выступления. Шоу для некоего Олега, который еще неизвестно кто такой. Если артист, коллега, то почему Сашка его не знает в лицо?
– На ваш выбор, Всеволод Алексеевич.
И глазки в пол. Хочет играть роль? Ну отлично, она тоже сыграет, ей не сложно. Сашка вспоминает, как в прошлый раз, когда к ним приезжали журналисты, устроила ему чуть ли не скандал. И как он обиделся, расстроился. И как ей потом было стыдно. Нашла, кого дрессировать. Мальчик он тебе, что ли? А сейчас так и вовсе не хочется характер показывать. У Сашки с самого утра прилив нежности по отношению к Туманову. С того момента, как он, пошатываясь и держась за спинку кресла, предложил ей прогуляться. Сейчас, конечно, про все немочи забыл, хорохорится.
– Может быть, на всех пару пицц возьмем? – предлагает Олег. – И по пивку. Для дам можно что-нибудь сладенькое.
Всеволод Алексеевич как-то резко сникает. Весь его радостный запал мигом улетучивается. Сашка может даже не смотреть на него, она чувствует. Она его уже лучше, чем себя, понимает.
– У меня диабет, Олег. А пицца и пиво – это бешеное количество хлебных единиц. Девушка! – делает знак официантке. – Примите заказ.
Олег все-таки берет себе и своей спутнице пиццу. Самую жирную выбрал, кажется, с ломтями бекона, салями, текущим, тянущимся сыром. Острый, пряный запах витает над столом – пиццу, как назло, приносят первой, пока Всеволод Алексеевич и Сашка еще ждут свои относительно безопасные креветки. Сашка видит, с какой тоской смотрит Туманов на злосчастную пиццу. И на холодное пиво в запотевшем бокале. Она всегда старается сделать все, чтобы он не чувствовал себя ограниченным. В подобных ситуациях наоборот, сама уговаривает поесть со всеми, а потом, рассчитав момент, подкалывает инсулин. Но не сейчас же, когда он еще толком не оклемался. Вчера за двадцать единиц было, сегодня с утра семнадцать. Ему и креветки не стоило бы, тут впору листики салата жевать. Обычные люди или диабетики без стажа уже в больнице бы под капельницей лежали, а он еще топает.