Лена закрыла голову руками. Капель становилось все больше и больше, они падали все гуще и гуще, барабаня по рукам, затекая за ворот. Уровень воды все повышался. Промокли ноги. Она стояла, плакала, слезы смешивались с дождем. Грохотал гром, небо прочертила белая ломаная линия, потом еще одна.
– Почему ей все, почему! – закричала Лена. – Почему все ей?
Она почему-то не сомневалась, что Марина сейчас – в тепле, в уюте, сытая и счастливая. Зависть и злость охватили ее.
«Наши пути расходятся все дальше, – думала Лена. – Когда-то мы родились в одной семье. Одинаковые игрушки, одна и та же мама, один и тот же папа, бабушки, дедушки, квартира. Один и тот же двор, одна и та же школа, те же учителя, те же друзья. Когда оказалось, что мы сделаны из разного теста? Когда Марина каждый день, в любую погоду, ходила на стадион в секцию биатлона? А я сходила один раз, а потом у меня заболели мышцы, и было холодно, и хотелось посмотреть телевизор, почитать книгу, и вообще было много интересного».
А Марина ходила. И Лена злилась, злилась, каждый день видя, как сестра идет с лыжами. Потом Марину начали хвалить – медали, грамоты, гордость школы. Нет, она не была отличницей. Но это ее стремление делать максимум возможного, это отсутствие жалости к себе, это восприятие своего тела – будто оно инструмент для достижения желаемого… Лене это было недоступно.
– Я устала, – говорила Лена маме, – я отдохну. А потом сделаю уроки.
И оттягивала начало работы все дальше и дальше, не в силах заставить себя сесть за сочинение. Марина же, ни секунды не колеблясь, делала уроки на коленке и убегала. Куда? А куда хотела. Она ни перед кем не отчитывалась. Никогда и ни за что, пресекая все расспросы и все попытки на нее повлиять.
В пятнадцать лет Лена уже ненавидела сестру. За то, что та была независимой. За то, что решительно закрывала дверь, когда хотела, уезжала, когда хотела, приезжала, когда хотела. Ненавидела за драйв, за смелость, за кураж. Она лежала перед телевизором и ненавидела, трещала с подружками на скамейке и ненавидела, ела пончики с кремом и ненавидела, не могла заставить себя оторваться от сериала и помыть голову и ненавидела еще сильнее. Как будто именно Марина виновата во всех ее слабостях, в лживости, в лености умственной и физической, в том, что у нее слабые руки и грязные волосы и она, Лена, понимает это. Но не может сделать над собой даже мало-мальского усилия. На дело, которое требовало пятнадцати минут, уходило три дня самоуговоров и подготовки. Неделя – чтобы пришить пуговицу. А до этого Лена так и ходила – без пуговицы, ненавидя себя за это и пряча рукав под парту.
Потом Марина взяла Лену к себе на работу, и деньги потекли рекой. Впервые Лена почувствовала себя равной сестре. К ней относились с почтением, и Лена не отдавала себе отчета, что дело лишь в том, что она – сестра владелицы. Она возомнила себя царицей морской. Хамила коллегам. Задирала нос. Все закончилось в один момент. Марина в очередной раз разорилась, и Лена возненавидела ее еще больше. Как будто Марина у нее что-то украла – и королевскую зарплату, и уважение окружающих, и возможность безнаказанно хамить.
– Теперь мы совсем далеко друг от друга, – сказала сама себе Лена, стоя в яме по колено в воде и закрывая голову руками. – Дальше некуда.
Впервые она задалась вопросом, как бы поступила в такой ситуации Марина. Лена подумала, что сестра не сдалась бы. Всплыла бы. Откопалась. Просочилась ручьем. Но что-то сделала бы.
Через два часа Марина села на кухне и принялась смотреть, как Дима демонтирует пенопластовые панели, аккуратно отделяя их от потолка. Он умел держать в руках отвертку. Марина смотрела на большие ладони красивой мужской формы и думала, что такие руки вполне могут держать не только инструменты, но и пистолет, и авторучку, и компьютерную мышку, и руль, и женскую грудь… Она отрицательно покачала головой.
– Что «нет»? – поинтересовался Дима, заметив ее движение. – Я вроде тебя ни о чем не спрашивал.
– Да так, – неопределенно пожала плечами Марина, – это я о своем, о девичьем. А шкафы разбирать будем?
– Будем, – сказал Дима, – мы будем разбирать все.
– А если не найдем?
– А если не найдем, то сюда приедет группа криминалистов и проверит все до последнего винтика. Но проблема в том, что они тоже не всегда и не все находят.
Марина прислонилась спиной к стене.
– Она не могла оставить записки, где искать? Каких-нибудь букв на обоях, стрелочки маркером, чего-то в этом роде? – спросила она.
– Поищи, – просто сказал Дима. – Если увидишь, скажи мне.
Марина еще – в сто первый раз – обошла квартиру. Она уже знала месторасположение всех вещей, всей мебели, всех ковриков, безделушек и немытых чашек. Но никаких записок, стрелочек, палочек, ничего похожего на знак.
Наконец Марина вернулась к табуретке, на которой стоял Дима. Он протянул ей пенопластовую панель, которую отделил от потолка.
– Под панелью тоже ничего нет, и на панели тоже, – сказала Марина, осмотрев ее. – А почему ты думаешь, что фотография где-то здесь?
– Я бы сам сюда, возможно, что-нибудь спрятал, – ответил Дима. – Отогнул край, положил то, что нужно, и снова приклеил. Место не ахти, конечно, но хоть что-то.
– Ты на себя ориентируешься, это чисто мужской подход, – сказала Марина, – а надо представить, что бы сделала в такой ситуации женщина.
– Мне это недоступно, – сказал Дима, глядя на нее сверху вниз, – я не женщина.
– Если бы у меня был любимый мужчина, которого никому нельзя было бы показывать… – начала Марина и замолчала.
Дима продолжал смотреть на нее сверху вниз. Одна его бровь скептически изогнулась.
– Нет, – сказала Марина, – я даже гипотетически не могу представить, чтобы у меня был мужчина, а я его от кого-то скрывала. Напротив, я бы им гордилась. Это же мой выбор. Просто не могу представить. И фотографию бы на лобовое стекло машины приклеила.
– А если бы это был прораб-работяга? Или урод, который едва достает тебе до плеча? Лысый банан, с носом картошкой, маленький и кривой?
Дима принялся снимать вторую панель.
– Ты прекрасно выглядишь, – сказала Марина. – Ты мне сразу понравился. А что касается прорабов… Да был у меня как-то один прораб, чего уж скрывать.
Дима протянул ей вторую панель и принялся снимать третью.
– Ничего нет. Зови криминалистов, – сказала Марина, – пусть теперь ищут.
На улице горели фонари. Стекло в квартире Лены было пыльным и давно не мытым.
– И все-таки, – сказал Дима, – вот у тебя, допустим, есть женатый любовник…
– А если мы узнаем или догадаемся, кто это, надо же еще будет его расколоть, – перебила Марина, – потому что формально он ни в чем не виноват. С моральной точки зрения, да, супружеская измена – это нехорошо, но в Уголовном кодексе такой статьи нет. А остальное надо доказывать.
– Можно взять на понт, – сказал Дима, – сообщить: я, мол, точно знаю, что он был любовником твоей сестры и что он – убийца Жанны, и посмотреть на реакцию. Жаль, что мы не знаем, кто это. Был бы Игорь или фотография… Но у нас ни того, ни другого.
– И Лены тоже у нас нет.
– Лена у него. Или лежит в сырой земле.
– Игоря мы так просто не найдем, – покачала головой Марина. – Думаю, он…
– Если он возьмет билет на поезд или самолет, если он хотя бы на минуту включит мобильный телефон, если он вернется домой – он у нас в руках, – сказал Дима.
Марина взглянула на него с уважением.
– И все-таки, – повторил Дима, – подумай. Вот у тебя есть любовник, которого ты никому по каким-то причинам не показываешь, скорее всего, потому, что он настаивает на инкогнито. Куда ты положишь его фотографию?
– Если я действительно люблю его, я буду носить фотографию с собой, – сказала Марина, – но это так, чисто теоретическое соображение. Я не буду этого делать. Я не способна носить у сердца чью-то фотографию. Я вообще не сентиментальна, рюшечки и уси-пуси – это на самом деле не по-женски. Это по-детски. А я – взрослая женщина.
Он скользнул взглядом по ее женственной фигуре.
– Я понял твою мысль, – сказал он. – И все-таки никто не поймет твою сестру лучше, чем ты.
– Обычно фотографии носят в портмоне. При себе, – сказала Марина. – Но вряд ли в нашем случае это возможно.
– Подкладка пальто или куртки? Карман? За подкладкой в сумке?
– Все не то. Место, ко всему прочему, должно быть непромокаемым. Ведь это ценная фотография, лицо любимого человека.
– Визитница? Кошелек? Футляр для очков?
– Ближе, – сказала Марина. – Особенно визитница и футляр для очков.
– Тепло?
– Думаю, да.
– Может быть такое, что он требует от твоей Лены фотографию, а она в этот момент находится с ней?
– Тогда моей сестры уже нет в живых.
Дима задумался.
– Если он явится за своей фотографией, мы получим ответ на свой вопрос.
– Но он пока не явился. И это плохо.
Дима наклонился вперед.
– Он может ждать, пока Лена скажет ему, где искать. Понимаешь? Ему нет резона, как нам, перерывать всю квартиру. Ты говоришь, что мысленно слышала, как сестра зовет тебя.
– Да. Но я трезвый человек с логическим складом ума, – сказала Марина, – этого не может быть.
– Может, – сказал Дима. – Поверь. Может. И дело не в мистике, а в подсознании. Твое подсознание может знать ответы на вопросы, по поводу которых сознание пребывает в полном неведении. Это давно известно… Фрейд, Юнг. Так что не игнорируй свои идеи, особенно если они берутся неизвестно откуда.
Лена сидела на земле и смотрела вверх. У нее болела шея, но она не хотела видеть мокрую и осклизлую глину, грязный ручеек, торчащие корни, которые, как казалось, тянули к ней руки… Поэтому Лена смотрела вверх, на серп Луны, который иногда закрывали легкие весенние облака.
Сквозь решетку светила луна. Вдруг послышался шорох. Кто-то шел по лесу.
– Помогите! Помогите! – закричала Лена, окончательно срывая горло.
Кто-то наклонился н