Однажды в редакцию газеты обратился за помощью интеллигентный человек, инженер, его история не могла не вызвать сочувствия. Он был как раз из «кормящих» отцов, без памяти любил жену и сына, готов был и в магазин бегать, и на рынок, и в прачечную. Жена ушла от него сама, взяла сына и вот теперь не дает ему возможности повидаться с мальчиком, который дороже ему всего на свете. Чего только он не делал, и в роно обращался, и в гороно, и в другие инстанции, жена ни с чем не считается, ребенок у нее в руках, а когда приходит час официально установленного свидания, ребенок оказывается то спящим (нельзя будить!), то в гостях.
Сотрудники газеты сделали все, чтобы уладить эти семейные дела, уговаривали маму, успокаивали папу. В конце концов было решено, что мама и папа вместе, так, ровно между ними не было никаких распрей, приходят в детский сад, чтобы взять ребенка и опять же вместе идти домой.
Так и было сделано. Мальчик, обрадованный встречей, очень веселый бежал впереди, а мама и папа шли за ним поодаль. Они не виделись больше года и шли теперь молча. От первого слова зависело многое. Первое слово сказал папа.
— Ну что? — сказал он.— Допрыгалась? Теперь на моей улице праздник — за мной стоит газета.
Что последовало дальше, нетрудно себе представить. «Как вы могли?» — спрашивали его потом в редакции. «Не смог себя сдержать»,— отвечал он. Мужчина! Не смог себя сдержать! Он искренне любил ребенка, страдал от разлуки с ним, но всего сильнее была ревность, она взревела в нем, когда он увидел жену. И справиться с собой не смог. Не умел.
Я не понимаю языка, на котором поет эта женщина,— поёт, качает ребенка молодая, черноглазая, с сережками-звездочками в ушах. Мне переводят: «Ах, журавель, журавель, ты улетел от нас. Мы ждали тебя по весне, но ты и весной не вернулся». Оставленная жена — первая жена Сарибека, а занимаюсь я делом его второй жены, Карине,— ее, молодую красавицу, выдали замуж не спросив, и вот, когда у них уже были сын и дочь, она не выдержала семейной жизни и ушла, взяв их с собой. Связи с родными мужа она не теряла, привозила ребят к бабушке, своей свекрови, а та в один прекрасный день отвезла их к Сарибеку, который их спрятал и отдать отказался. Дело происходит на Кавказе, и стало быть, страсти помножены тут на южный темперамент (но, с другой стороны, ведь именно на Кавказе семейные связи всегда были свято почитаемы).
Карине металась в поисках детей, обращалась в суд (он встал на ее сторону), но что толку, если детей прячут?
Мы с ней подходим к дверям квартиры (которую она так ждала и в которой не жила ни дня), прислушиваемся, не слышно ли детских голосов? Тишина. Звоним. Открывает нам какой-то непроспавшийся тип — Сарибек сдает квартиру приезжим. Но ведь он работает на заводе (отличный, говорят, сварщик), я прихожу, прошу директора устроить мне с ним встречу. И вот он входит, Сарибек.
Высок и прям. Лицом напоминает коршуна, высушенного и выгоревшего на солнце. Глаза не моргают, не закрываются, но разгораются и затухают, пульсируют. Сдержанно начинает рассказ: первая жена (это та, что пела про журавля) была плохого поведения, и вторая жена плохого поведения, сама бросила детей, родная ее мать, и та считает, что Карине нужно лишить родительских прав, ее письмо об этом есть в суде.
— Точно ли? — спрашиваю.
— Совершенно,— отвечает он твердо.
— Сарибек Артемович,— говорю,— была я в суде, читала письмо, там как раз все наоборот.
Мгновенная вспышка глаз. Соображает. Сообразил.
— Имею сведения: письмо в суде подменили.
Наш разговор то и дело спотыкается о подобного
рода «неточности». Детей показывать он не хочет, но я настаиваю, и вот мы втроем (парторг завода, Сарибек и я) едем туда, где живут дети. И брат Сарибека — Балабек — здесь, и жена брата.
И дети. Какие прекрасные дети! Сурену нет трех, он весельчак, быстроглаз и весьма смышлен. Маленькая Гоар, ей лет шесть, тиха, улыбчива, взгляд у нее, как у матери, умен и мягок. Саму встречу я помню плохо, где кричали разом и громко, понося Карине. Подлая, грязная («Не надо при детях!» — умоляет парторг — куда там!). Среди этого кипения страстей мы с парторгом тихо тянем свою линию — мать есть мать, у нее неотъемлемые права. И тут я замечаю, что Сарибек мается — ему вроде бы хочется швырнуть на кон еще один козырь, старше всех козырей, но вроде бы он не решается. Эх, была не была!
— Она хочет убить детей,— говорит он жестко.— Она прислала им отравленный шоколад.
— Да полно вам! — говорю, и тут...
Тут они все разом вскакивают на ноги, и на лицах их такая дикая, такая дрожащая ярость, что, кажется, минута, и они кинутся на нас. Глаза Сарибека бешено пульсируют.
— Ваши документы,— говорит он мне очень тихо.— Я извиняюсь.
После двух отчаянных часов мы понемногу вырабатываем компромисс. Карине разрешат прийти к детям, но в комнате будет сидеть Сарибек. Мы возражаем. Ну, тогда так: в комнате будет сидеть брат Балабек, играя в шахматы с парторгом, в соседней комнате — Сарибек, а Карине в это время будет непринужденно играть с детьми. Совершенно измочаленные, мы соглашаемся на это дикое предприятие.
Карине приезжает ко мне в гостиницу задолго до назначенного часа. Вынимает игрушку: маленький робот с веселой рожицей вышагивает по паркету. «Приближается час»,— говорит она. Ее лихорадит. По дороге решаем, что сперва придем мы с парторгом, потом уже позовем Карине. Стучим и... О, удивление! Перед нами мирная праздничная семья. Дети нарядны, Сарибек при галстуке, яростно нам улыбается. Несут фрукты. Сейчас Сарибек непринужденно сядет в другой комнате, а брат Балабек непринужденно станет играть в шахматы, а...
Только вот не пойму, что с Гоар — она грызет ногти, рот и глаза, и все лицо ее словно бы стянуты — ее не узнать. От моей руки отшатывается, как от змеи, и убегает. Сурен настороже, но все же согласен со мной играть. И тут непринужденный Балабек говорит мне быстро и повелительно:
— Оставьте ребенка!
— Почему?
— Оставьте ребенка! — орет он.— Или я буду запрещать все это!
Теперь понятно: по их сценарию не нужен веселый мальчик, нужен испуганный. Но Сурен хохочет, и в это время в дверях показывается Карине. Она тихо стоит и смотрит на сына. И сын, разом притихнув, уже смотрит на нее двумя своими сливами. Сейчас она присядет, поставит на иол игрушку и...
Но из соседней комнаты, словно только этого и ждала, вылетает Гоар. Она хватает брата в объятия и не плачет, нет, она воет, подняв к потолку белое лицо. Сурен мужественно смотрит на нас, только кровь отливает от его лица, теперь такого же белого, как у сестры. Детей уводят, за ними идет парторг, из соседней комнаты нам видно, как этот грузный седой человек садится на корточки и пускает робота, который, ухмыляясь, вышагивает по паркету. Из угла, обнявшись, смотрят дети.
— Я больше не могу,— вдруг говорит Карине мертвыми губами.
Боюсь, она сейчас упадет. Надо уходить, и я делаю последнюю безнадежную попытку — подхожу и предлагаю ребятам от мамы две плитки шоколада. Эффект превосходит все мои ожидания.
— Не бери! — страшно кричит Гоар, и мы понимаем, что глаза ее видят смерть.
Плитки я уношу, не оставляю. Кто знает, какое им здесь найдут применение...
И вот они — Сурен и Гоар — выйдут в жизнь.
Вечно настороже, в предчувствии опасности, в ожидании удара. Если, став взрослыми, они поймут, что их обманули, они будут думать, что миром правит клевета; если они ей поверят, то жизнь, где мать может принести детям отравленный шоколад, покажется им и того страшней. А каковы станут они сами?
В этой истории дети были пассивным объектом низких страстей, а бывают случаи, когда ребенка превращают в активный «субъект» семейной тяжбы.
У маленького Костика были и отец, и мать, и бабушка, и дедушка, он рос счастливо, пока родители не расстались. Суд оставил его матери, но, когда детский сад выехал на дачу, отец, наняв за десятку мальчиков-подростков, их руками выкрал сына, спрятал и, как и Сарибек, жену к нему не подпускал. Но вот педагоги стали замечать неладное: Костик время от времени делал странные замечания, например, что папа лучше мамы, у него подарки дороже и мебель в доме красивей; и вообще мама, когда он был маленький, отнимала у него конфеты, чтобы съесть самой. А главное, у дедушки, маминого отца, есть ордена и медали, только все они сняты с наших убитых солдат. «Если не верите,— гордо прибавлял мальчик,— спросите моего папу». Согласитесь, что это ничуть не хуже «отравленного» шоколада, только преподносилось ребенку каждый день.
Однажды в юридическую консультацию пришел мальчик, ему нужен был совет юриста.
— Если кому-нибудь плохо дома,— спросил он,— может этот человек уйти в другую семью?
— А кто этот человек? — спросил в свою очередь юрист.
— Так, один мальчик,— был ответ.
Надо думать, что юрист объяснил ему, что родителей не выбирают. А Максим не знал, что делать: ему сказали, что у него не родная мать, а мачеха. Спору нет, Зою Николаевну он любил, но почему же она никогда его не защищает? Та, родная, таинственная, где-то далеко живущая (или его от нее прячут?) в обиду бы не дала. Обид между тем накопилось немало, он вспоминал самые горькие, и в их числе один случай, происшедший на даче. Максим вместе с другими ребятами лазил на чужой участок, хозяйка их гоняла, они принялись кидать в нее камнями — поступок, что говорить, безобразный. Узнав о нем, Павел Максимович, отец Максима, схватил палку, обломал ее о Максима, а потом отшвырнул от себя сына так, что тот рассек лоб. Вернувшись, Зоя Николаевна застала Максима дрожащего, в слезах и крови. Узнав о постигшем его наказании, она прежде всего спросила, какой была палка. Дрожа и всхлипывая, Максим показал — сантиметра два толщиной. Тогда Зоя Николаевна спросила, сколько раз отец ударил. Раз двадцать, ответил Максим.
— Мальчик,— размеренно сказала Зоя Николаевна.— Если бы палкой толщиной в два сантиметра он ударил тебя двадцать раз, тебя бы не было в живых. Вывод? Ты фантазируешь.