(Мы видели, порой очень жестоко — как того врача, перед которым стал выбор: мчаться ли со смертельно раненной в больницу, рискуя, что тебя заподозрят в убийстве, или — концы в черную воду; а если и не так жестко, то постоянно: проблема выбора в той или иной степени встает перед нами чуть ли не на каждом шагу — Николай Федорович мог сказать свое «Ы!», а мог и сдержаться). Жизнь испытывает, а душа наша, погруженная в ее тревожный поток, бывает нестойкой, непрочной, уклончивой. Ей нужен крепкий каркас, незыблемые нравственные константы, очень четко должна понимать она, что хорошо, а что плохо. Они существуют, такие правила — веками отбирало человечество самые разумные мысли, самые благородные чувству, чтобы объединить их в нравственных постулатах, утвердить в юридических законах, спрессовать до алмазной прочности абсолюта. Релятивизм тут невозможен и опасен. Попытки утверждать, будто нет неизменных моральных ценностей — образованные люди будто бы даже знают тому доказательства: в разные эпохи у разных народов были разные нормы морали,— вредны да и лишены смысла. Если дикари съедали за ненадобностью своих стариков, а Спарта убивала слабых от рождения ребятишек,— ведь не эти же «славные» традиции отобрало человечество в кладовую своих нравственных сокровищ (не это, а уважение к старости, потребность защитить слабого, выходить больного ребенка). Есть у нас непреложные нравственные истины, золотой фонд этических принципов, они драгоценны. Не нужно перепиливать их острым лезвием насмешки, что нынче стало так модно, разъедать кислотами скепсиса и цинизма — подобного рода остроумие дорого нам обходится.
Человек должен выйти в жизнь с крепким нравственным стержнем, не может он плыть по жизненным волнам, крутясь, как щенка, в водовороте страстей, жить, мотаясь из стороны в сторону, притягиваемый любыми соблазнами, подчиняясь любым влияниям, бессильно сдаваясь на любые условия, предложенные судьбой. Внутреннюю стойкость надо в него вложить, ту стойкость, которая позволит ему занять достойную позицию и в данном социальном процессе, и на данной коммунальной кухне. В том и состоит задача семьи. Это она являет собой первохранительницу нравственных правил, это она должна вложить их в сознание ребенка, чтобы правила эти вросли в сознание и развивались вместе с сознанием, она формирует характер и отвечает за него. Между тем она предоставлена самой себе на трудных нравственных путях, вынуждена идти ощупью, решать жизненные задачи методом проб и ошибок, что порой дорого обходится,— вспомним, каким страшным опытом далось Элле Степановне понимание того, что мать не имеет права говорить бесшабашных слов.
Семье нужна и возможна помощь — сколь бы ни были мы индивидуально неповторимы, все же достаточно в нас общего, чтобы можно было говорить о науке жизни, отвечающей на вопросы, которые рано или поздно встают перед каждым. Нам нужны не только общие постулаты, но и тончайшие разработки, может быть, даже рекомендации. Ведь тучей идут на человека вопросы. Как разобраться в себе самом? Что делать с собой в часы тоски? Как остановить себя в минуту гнева? Что делать, если поднимается в душе ненависть, жажда мести? Как вести себя в тот трудный — начальный — период брака, когда потухает влюбленность? Как поступить, если жадность, алчность разгорелась в душе и сил нет как хочется любыми путями получить в собственное владение дачу или машину или какое-нибудь другое имущество? — как справиться с этими недостойными чувствами и соблюсти достоинство? Как сладить с эгоизмом, своим и другого? Как разобраться в путанице отношений, как разрешать конфликты, гасить обиды, когда прощать, а когда нельзя? На все эти вопросы, сколь бы ни были они конкретны, могут быть ответы, общие для всех.
Мы мало изучаем повседневность. Мало исследуем пороки и страсти человеческие. Самих себя знаем плохо, подчас не в силах предсказать собственных поступков. Многие годы нас не только не учили самоанализу и самоконтролю, но эта важнейшая работа духовной «сангигиены» была зачислена в графу интеллигентского самокопания и рассматривалась как некая слабость. Вот так и получилось, что мы утеряли многое из нравственного опыта предшествующих поколений, прервалась нить нравственной мысли, нравственных споров, нет в нашем сознании ни Марка Аврелия, ни Руссо, ни Толстого, ни Швейцера с их напряженными, подчас мучительными нравственными исканиями (тут важней всего поставленные вопросы, но иногда и ответы). Русская литература дает нам замечательные образцы нравственных исследований, стоит вспомнить «маленькие трагедии» Пушкина — как не воспользоваться нам пушкинской проницательностью, когда, например, раскрыл он нам душу завистника — этот сплав злобы, хитрости и боли. С той же проницательностью разглядел он и самый механизм зависти, излюбленный прием этого порока рядиться в одежды добродетели — не только перед другими, но и перед самим собой. Кажется, никогда еще не было показано миру, с какой мощностью включается в душе аппарат самооправдания, с какой бешеной страстью и болью работает! Вот что должно бы стать предметом семейного чтения — и дивная красота пушкинских строк поможет тут нравственной работе. А Чехов? А Достоевский? Используем ли мы их духовный опыт?
И что-то не слышно нынче нравственной проповеди, горячей, увлекательной, которая говорила бы с человеком о самом для него важном — о том, как прожить ему его единственную жизнь.
Мы говорим, что семья должна быть первой и главной хранительницей нравственных традиций народа, а на практике, увы, не раз видели семьи, лишенные внутренних нравственных скрепов, отцов и матерей, беспомощных не только перед трудностями жизни, но и перед безумством собственных страстей.
Но ведь и в тех семьях, где преобладает дух спокойствия и разума, где царит благородная сдержанность, где чувства и слова подконтрольны, а нравственная настороженность позволяет увидеть жизненные ошибки (у кого их не бывает!), и здесь могут возникнуть трудные и даже неразрешимые задачи. Вы помните, Отец называл своего Кольку «черным ящиком» («черный ящик» — термин пошел от электромеханики — это устройство, внутренняя структура которого неизвестна, судить о ней можно только по сигналам, получаемым «на выходе»). Ведь то, о чем в семье старались не думать и беспрестанно думали, произошло именно с Колькой, это он был предметом великой тревоги. Вы, может быть, полагаете, что он плохо учился, был ленив, прогуливал? Когда бы так! Нет, он как раз учился прекрасно, особенно по математике. Именно в связи с ней все и произошло.
Однажды Кольку вместе с двумя его товарищами послали на городскую математическую олимпиаду. Задачки на ней оказались очень трудными, ребята потихоньку спросили у Кольки, самого сильного, правильно ли их решение. Нет, неправильно, ответил он и подсказал им решение, которое на самом деле было неверно. Сам-то он, конечно, правильно решил. Колька занял первое место и получил всякого рода награды, ребята не получили ничего. Когда они, разобравшись, поняли, в чем дело, и подступили к нему, требуя объяснений, он и объяснил им с совершенным хладнокровием — да, он сознательно дал им неверное решение, пусть живут собственным умом, не надеются на других. «Зачем же было обманывать!» — закричали они. «А затем, — ответил он улыбаясь,— что мне нужно было первое место».
Точно то же ответил он и дома, когда его призвали к ответу Отец, Мать и Бабушка. «Ты поступил подло!» — горестно корили они. Он пожимал плечами. «Ты понимаешь, что делалось в душе твоих товарищей, когда они поняли твое предательство! Ведь они тебе поверили!» — «Их дело»,— ответил Колька. «Не только их. Смотри, все перестанут с тобой разговаривать». Он только взглянул — вот уж, мол, чем испугали.
Колькина холодная душа, эта его жесткая хватка, жажда любой ценой дорваться до первого места — вот что пугало взрослых. А Леночка с той проницательностью, которая иногда посещает маленьких, сказала как-то в очередной обиде, что, наверное, ее брату, как и Каю, попал в сердце осколок зеркала, дьявольского зеркала, которое разбилось и разлетелось по свету на тысячи кусков (в семье только что прочли вслух «Снежную королеву» Андерсена), и сердце превратилось от этого в кусок льда. Взрослые чувствовали себя беспомощными перед этой ледяной холодностью. С ужасом видели они, что их мальчик в свои пятнадцать лет висит один в своем колодце и не чувствует от этого ни малейшего неудобства. Вот в чем была их вечная тайная боль.
А впрочем, жизнь семьи шла своим чередом, в заботах, трудах, ну и, конечно, радостях. Заглянем к ним в последний раз.
— Она сразу догадается, — сказала Лена.
— Почему?
Да по запаху. От пирога с капустой всегда такой запах.
— Нельзя же запретить пирогу пахнуть,— философски заметила Мать.
— А знаешь что? Давай испечем еще и пирожки с яблоками. Бабушка будет думать, что у нас только пирог, а вдруг окажется, что есть еще вкусные, теплые...
— Заманчиво, — сказала Мать.— Можно попробовать. Давай спросим у папы.
Позвали Отца, он сказал, что это замечательная мысль — и кому только она пришла в голову?
— Мне! Мне! — Закричала Лена и тут же вдруг увидела нечто накрытое полотенцем. Под ним оказалась целая гора пирожков с яблоками. Какой тут поднялся смех! Ну, скажите, ну чему они так весело смеялись? Лена — это понятно, она маленькая, но почему хохотала Мать и посмеивался Отец? В разгар этого веселого общения пришел Колька, сказал свое «здрасьте», спросил, что за «хипеж», а Лена стала его упрашивать посмотреть, как розы в ванне плавают лицом вниз — и с каким удовольствием.
— Надеюсь, что по крайне мере сегодня ты никуда не уходишь? — спросила Мать.
— Вот именно что ухожу,— ответил Колька.— Ровно в восемь часов.
— Постой... Но как же так... Сегодня день рождения бабушки...
— Ничем не могу помочь. В восемь ноль-ноль я отбуду.
— Куда?
— В направлении Н.,— сказал Колька и прошел в свою комнату.