— Я бы их — под суд!
— Значит, так сразу и под суд? А где ты сам был до этого?
На сцену выскочил длинный худой парень и несколько раз обошел вокруг трибуны.
— Ты что вокруг нее, как вокруг невесты, кружишь? Сватайся!
— Нет, — ответил он. — Если скажу, что думаю, то попадет мне.
— Не бойся! Здесь все свои.
— Свои-то свои, а вдруг влепят мне?.. — и под свист зала покинул сцену.
На трибуне вырос новый оратор. Шея почти такая по ширине, как голова. Плечи крутые, налитые силой. Он крикнул:
— О семейном счастье забыли вы, простофили! Побоку мне эти кринки, склянки, корыта, кухни. Все это мешает любви. Женщина должна быть красивой, изящной, нежной. Тогда я буду на нее молиться.
— Ты найди себе красивую бездельницу да постой сам у печки! — крикнули ему из зала.
— А моя жена и трудится, и детей воспитывает, и хозяйка что надо, и красивая. А что, если красивая, то должна быть барыней? — выкрикнул кто-то из задних рядов.
Один парень из первого ряда спросил выступающего:
- Ну ладно, красивая. А вот если неряшлива она? Вот скажи не для собрания, а для души: какая она должна быть — любимая? И что такое любовь?
— Ты, ты скажи! — обратились к нему из зала.
Он круто обернулся:
— И скажу! Да, скажу! Я вижу перед собой девушку, которая озаряет меня, как солнце. И когда я с нею счастлив, это и есть любовь. И такая любовь на подвиг поднимает.
Кто-то хмыкнул. На хмыкнувшего цыкнули. Кто-то не то восхищенно, не то упрекающе заявил:
— Это он книг начитался!
Но парень из первого ряда возразил:
— Книг? Смотря каких книг. А то у нас в иной литературе принято так, что если красива, то бездарна. А если труженица, то некрасива, но зато душевно наполнена. Ничего подобного! Бывает, что и трудится она хорошо и она же мещанка!
— Верно! Такой только деньги нужны, и уют ее как паутина!
— А я, — продолжал парень из первого ряда, — отдам предпочтение той, которая красива духовно. Хотя верю в то, что может быть в единстве и внутренняя и внешняя красота.
Парень из первого ряда сел. На трибуну вышел другой — худенький, с запавшими щеками. Он трижды поправил очки, как бы рассекавшие его тонкое лицо надвое. И вдруг позвал:
— Ну иди, Аннушка, иди! — снова поправил очки, решительно взъерошил волосы.
— И этот о любви! — крикнул кто-то.
— Да, о любви. К труду! — и парень вышел из-за трибуны. — Человек рожден трудиться. Понимаете? Рожден. Историческая неизбежность. Без труда не будет прогресса. И как же счастлив тот, кто познал радость в этой неизбежности! Он может всю жизнь махать кувалдой и будет счастлив. А другой пусть и трудится лучше первого, но лишь потому, что ему нужны деньги. И он, этот любитель большого заработка, если бы была возможность не работать, не работал бы.
Парень налил себе воды, жадно отпил половину.
Зал с интересом ждал.
— Первый счастлив, самый счастливый на свете человек, потому что труд поднимает его до высот. Не до высот славы, нет! До духовных высот. И я теперь сам понял, какая мудрая пословица у туркмен: «Если ты не вырыл ни одного колодца, не вырастил ни одного дерева, не убил ни одной змеи, ты зря пришел на эту землю». Вот первый понял эту пословицу, а второй всю жизнь чувствует, что на шее его висит камень. А есть и совсем жалкие люди: которые трудятся ради славы. Те, для кого слава всего важнее, те несчастные. — Он допил воду, опять поправил очки и спустился со сцены.
Диспут разгорелся. И все выступавшие — каменщики, штукатуры, сварщики, бетонщики — связывали творческий труд, совесть и счастье воедино.
Был уже первый час ночи, но никто не смотрел на часы. Народу набилось столько, что на сцену не пробраться. Выступали с места. Снова зашел спор о долге и чувстве. О вере. Вставали, садились, кое-кто хватал «противника» за грудки.
В заключение выступил Григорий, подвел итог. Сказал, что смысл жизни — в служении обществу.
— Ну, а теперь фильм посмотрим? — Он мельком посмотрел на часы. Начало третьего.
— Какой там фильм? Так интереснее любого фильма.
Выходили из зала неохотно.
Комиссия действует
Юрий перечитал письмо с завода ЖБИ из цеха флотации и регенерации и задумался: «Когда же мы выпустили это из виду? Нет, ни Григорий, ни Клим — никто не виноват, кроме меня...» Он смял листок, но буквы стояли перед глазами:
«Наша бригада коммунистического труда фронтом работ не обеспечена. Мы получаем сборного железобетона сорок пять процентов».
Юрий подошел к столу. Его щеку задело красное знамя. И это прикосновение заставило покраснеть. «Что делать? Лучшая бригада!» И куда смотрит Клим? Он ведь член штаба.
Юрий вышел на улицу. Увидел подъезжающий самосвал, поднял руку:
— Ерема! Подбросишь к ЖБИ?
— А чего ты без шапки, такой горячий? — раскрыл кабину водитель.
Юрий не ответил и спросил:
— По дороге тебе?
— Тут из-за этого ЖБИ наездишься по-всякому, — неопределенно протянул Ерема и тронул машину. — Ты стекло-то подними.
— А почему по-всякому?
— А потому, что меньше всего на стройку...
Юрий высунулся в окно, подставил лицо холодному ветру. Навстречу неслись железобетонные каркасы цехов.
— Чего нахмурился? — обернулся Юрий к Ереме.
Но шофер молчал, потом притормозил:
— Бывай.
— Спасибо. — Юрий спрыгнул на снег, увидел Глеба Бочкова и окликнул его.
— Чего в комитет редко заходишь?
— Зашились тут! — отвел глаза Глеб.
Они входили в цех молча, оттуда сквозь пар продирались простуженные голоса:
— Что за чертовщина, опять арматуры нет!
— Еще «зеленую улицу» обещали!
За несколько дней до этого Элла вскочила ночью к больному ребенку, словно ее подхлестнуло что-то. Кинулась к кроватке, холодея от предчувствия несчастья. Подняла сына. Тельце недвижно лежало на ее руках.
— Гришенька, Гришенька, — шептала Элла, точно звала сына оттуда, куда он уходил от нее навсегда. И руки ее холодели, ловя его гаснущее тепло, будто жизнь, оставляя ребенка, покидала и мать...
Когда горестную могилку засыпали мерзлыми комками, Элла упала на холодную землю, начала разрывать ее руками. Клим пытался увести ее, стряхивая с ее обнаженной головы снег.
А когда он, наконец, привел ее в квартиру, она встала на пороге, онемев: увидела чулочек сына. Не вскрикнула, не заплакала, но так посмотрела, так беззвучно приоткрыла губы, что лучше бы зарыдала, лучше бы закричала.
...На следующий день после приезда на завод Юрия Клим молча стоял перед членами комитета комсомола «Иркутскалюминстроя». Понурив голову, слушал.
Зная о смерти его сына, Юра подытожил виденное на заводе очень осторожно. Но он сумел сказать все:
— Руководитель контрольного поста Глеб Бочков превратился в делягу: кубы одни видит, а на людей не смотрит.
— Я ведь раньше работал на ЖБИ и обстановку там неплохо знаю. Виноват, что не доложил вам обо всем. Стыдно было признаться, что штаб не может своими силами справиться, — не выдержал Клим.
Дверь открылась. С порога кивнул им парторг треста Иван Иванович Хоров:
— Поздно засиделись! — он подошел к столу, тяжело опустился на стул. — Продолжайте, ребята.
По озабоченным складкам на лбу, по прищуренным глазам все поняли, что Хоров зашел не случайно. Все медлили, а он спросил:
— Ну и что решили? — как будто знал, о чем идет речь.
Перехватив движение Клима, вытиравшего пот со лба, парторг сказал:
— Взгрели парня. А дальше? — Хоров обнял за плечи Клима.
Клим вздохнул.
Юрий ответил:
— А дальше с вами надо посоветоваться. Плохо, видно, не в одном цехе на ЖБИ. Назначить комиссию надо, поглубже разобраться.
— Комиссия уже сидит здесь в полном составе, — улыбнулся Хоров. — Потом доложит о результатах парткому треста.
— Иван Иванович! Мы же можем надергать вопросов не очень существенных, да и обидеть можно невзначай, — засомневалась Люда.
— Не надергаете. Разделите между собой участки. Продумайте все. Короче, партбюро вам доверяет. Действуйте, не пожалейте времени.
— Заклинило на ЖБИ, — обронил Григорий.
— Заклимило? — нарочно не расслышал его Хоров. — Так клин Климом вышибают, — он положил руку на голову Климу, потрепал по волосам.
На другой день комиссия в полном составе стояла в кабинете директора ЖБИ Дворина.
«Ну что они суются? Что они, цыплята, понимают? — хмурился Серафим Иннокентьевич. — Только их еще не хватает. Ну пусть пошныряют — поклюют, погоношатся. Пусть». Он положил руку на телефонную трубку, поежился, давая понять, что занят по горло.
«Хорохорься, важничай, насупливай брови, но смотри, как бы не пришлось тебе, Серафим Иннокентьевич, краснеть», — думал, в свою очередь, Григорий Уралов, говоря ему:
— Комиссия, прежде чем ознакомиться с положением дел на вашем заводе, решила просить вас, чтобы вы помогли нам.
«Держи карман шире!» — Дворин погладил трубку.
«Ты еще лысину погладишь», — подавляя ожесточение, подумал Григорий. И сам не знал, чего больше он желал теперь: найти недостатки или удостовериться, что все в порядке и провал только в одном цехе флотации.
— Так мы хотели бы вашей помощи, — не обращая внимания на руку Дворина, которая поднимала трубку, продолжал Григорий, хотя и видел, что Люду директорское движение покоробило, а Клим покраснел, точно это он был виноват. — Мы очень бы хотели как можно лучше подготовиться к докладу на парткоме. Как вы решите, так и будет. Хотите, будем встречаться с вами каждый день и обсуждать детально все вопросы. «Ага, ты поморщился, так я и знал». Хотите, предупредите свой аппарат, чтобы никто не создавал нам препятствий, и мы будем избавлены от необходимости бегать к вам и отрывать вас по пустякам.
Директор поднял трубку с откровенным нетерпением.
— А хотите, звоните любому из нас и вызывайте по любому поводу и позвольте нам звонить вам. Советоваться.
Григорий умолк, изображая саму покорность, но внутренне ожесточаясь.