– Да не гоню я! – вздохнула Марина. – Просто ты устал, а завтра на работу. И нужно отдохнуть.
– А ты не думаешь, что отдохнуть я могу и здесь? По крайней мере, пока он спит.
– Слав, мы же уже об этом говорили.
– Да неужели Ванина болезнь не показала тебе, что ребенку нужны оба родителя?! – воскликнул он. – Неужели ты не понимаешь, что, проснувшись, наш сын должен увидеть папу и маму, а не какую-то там дурацкую няню?!
– Но у нас так получилось. Ничего страшного! То, что ты разводишься со мной, вовсе не означает…
– Это ты со мной разводишься! – зашипел Слава, сдерживая бешенство, чтобы не растревожить малыша. – А я не хочу разводиться! Я хочу сохранить семью!
– Семьи уже нет! – жестко парировала Марина.
– Почему ты одна решаешь за нас троих?!
– Потому что я больше не могу! Я не смогу так жить, пробовала, у меня не получилось. Останься мы вместе, я бы тебя извела, я бы поедом тебя съела – что хорошего в такой семье?!
– Ничего, потерплю.
– А я не потерплю! И если бы меня заставили… Это глупо, но чисто гипотетически… Если бы… То я бы просто удавилась от тоски! Уж лучше быть одной!
– За что ты меня ненавидишь?! – закричал Слава.
– Я не ненавижу! По-человечески я тебя ценю и уважаю, у тебя море достоинств. Ты отличный отец, какого только можно пожелать. Но я не могу с тобой жить! Просто не могу! И если бы все оставалось по-прежнему, тогда бы я тебя действительно возненавидела.
Вскочивший было в пылу спора Слава рухнул в изнеможении на стул, закрыв лицо руками. Он был уничтожен явной безнадежностью своего положения – не было никаких шансов убедить Марину.
– Слава, ну пойми ты меня, – жалким голосом взмолилась жена. – Прости и пойми: мне лучше одной. А то, может, еще и счастлива буду, – прибавила тихой скороговоркой, выдающей ее надежду. – И ты, кстати, тоже. Кто же достоин настоящего счастья, если не ты?
– А я не хочу другого счастья! – снова вскочил и закричал Слава. – И пусть это твое счастье катится в жопу! – Он заметался по маленькой кухне, в три шага, меряя ее из угла в угол. – Так нельзя поступать с людьми, неужели ты этого не понимаешь?
Он остановился и прямо посмотрел на нее. Марина насупилась, в ее глазах он увидел ожесточение. Она готова была бороться до конца за свою свободу от него. Слава понурился и, не заходя к Ванечке, наскоро накинув пальто и вставив ноги в ботинки, вывалился из Марининой квартиры.
Он не поехал к Наде – он как-то не думал о ней. Ноги сами понесли его домой, где ждали только тоска, и многодневная пыль, и запустение, и самое безнадежное одиночество. Но это одиночество не требовало от Славы ничего, с Надей же нужно было, по крайней мере, разговаривать. А сил не было. Любая мысль о каких-либо объяснениях вызывала отвращение.
Он лег на кровать – как был, в одежде, не сняв даже пальто и ботинок. Сколько пролежал так – и сам не знал. Из оцепенения его вывел телефонный звонок. Слава с трудом пошевелил рукой и вытащил трубку из кармана брюк. Звонила Надя. Он уронил телефон рядом с собой, не собираясь отвечать. Рингтон, однако, не унимался, Надя, видимо, решила дозвониться во что бы то ни стало. Он не реагировал. Через пару минут она перезвонила снова. Потом опять. Потом это все прекратилось. Слава лежал и ни о чем не думал. Пока мысль о Наде и стыд перед ней не проникли наконец в его сознание. Чуть помучившись, он все-таки взял себя в руки и решил перезвонить с намерением коротко сообщить ей, что не приедет. Он не собирался ничего объяснять. И пусть лучше Надя думает, что он сволочь, чем беспокоится, не имея о нем никаких сведений.
Он вызвал в телефоне ее номер, готовясь на суровые или отчаянные вопросы ответить только, чтобы не ждала.
– Славочка! – раздался встревоженный Надин голос. – Как Ваня?
Он попытался сглотнуть ком, сразу возникший в горле, и вдруг рассказал ей все. Она выслушала молча и спросила только:
– Где ты?
– Дома, – выдавил Слава.
– Сейчас приеду, – сказала Надя и отключилась.
Он не знал, хочет ли этого или нет. Ему было очень плохо одному. Но от мыслей о ней вроде бы тоже было нехорошо. В конце концов он решил ничего не решать и только валялся безвольно на кровати, пытаясь приспособиться к боли. Потому что все симптомы разбитого сердца – мучительная тоска, неуверенность в себе и страх душевной близости – снова накатили на него и топили в чувстве ужаса и безысходности.
Примчавшаяся Надя, войдя в не запертую квартиру, лишь спросила: «Ну что – совсем худо?» – и понеслась по дому с тряпками, затеяв, по ее выражению, блицуборку. Как-то быстро она придала его жилищу пристойный вид и села у него в ногах на кровати. Погладила по брючине, покачала головой. Он со скрипом поднялся и сел, стянул и бросил на пол пальто. Потом все же спустил ноги и разулся. Она вдруг спросила:
– Слав, а может, нам ребенка родить?
Он хмурился, обдумывая.
– Не знаю, – сказал, поморщившись, – я и так-то разрываюсь на части, а с этим еще что будет…
– А что будет? – чуть помолчав, рассудительно заговорила Надя. – Ты же любишь детей. Будет у тебя еще ребенок, помимо Ванечки. Еще один тебя станет любить. И этот уже никуда от тебя не денется.
– Ну не знаю, – пожал плечами Слава, искоса поглядывая на Надежду. – Может, ты и права. – «В конце концов, я люблю детей. Новый маленький… А может, дочка… Но я ведь не люблю Надю. – Он вздохнул, впервые признавшись себе в этом так определенно. – А ведь иначе и быть не может, у меня ж вся душа Маринкой занята – ну какая любовь?.. Вот когда это все кончится, тогда, может быть…»
Он снова взглянул на Наденьку мельком и почувствовал, что вряд ли когда-нибудь… «Когда отболею Маринкой, смогу полюбить, наверное. Но вряд ли Надю. Я уж привыкну тогда, что не люблю ее… Хотя…»
– А что? – заговорила опять Наденька. – Родим девочку… ну или мальчика, мне без разницы, а тебе? – Он пожал плечами. – Родим, будем любить его, он нас… Чем плохо? – «Может, еще и ко мне привяжешься, когда общий малыш появится, – смутно додумала она. – А если нет – так хоть ребенок твой у меня будет…»
– Ну не знаю, – уже определеннее произнес Слава, – может, ты и права. – «В конце концов, Маринке общий ребенок не помешал меня бросить. Только ведь я-то не такой… А что сейчас об этом думать? Все же с Надюшкой не так ужасно, как одному…»
Он повернулся к ней и обнял за плечи, вздохнув, привалился головой к ее голове. И они посидели так немножко. А потом поехали домой.
Старые грехи
Если бы Андрея спросили, хочет ли он ехать к Любе, он бы уверенно ответил: нет. И еще много раз – нет!! Но его никто не спрашивал. И он ехал.
Не потому, что Люба этого требовала. Она вообще умела только просить, еще лучше – молчать и ждать; замечательные женские качества, так мало ценимые мужчинами, промелькнувшими в незадавшейся Любиной жизни… Но Андрей не мог не ехать, что-то толкало его, несмотря на отчетливую злость, которую он испытывал и к ней, и к себе.
Ни сама Люба, ни ее кротость, непритязательность и заботливость никогда не вызывали мужского ажиотажа. А Андрей вообще был не из тех, кто в принципе западает на подобные неброские качества. Ему нравились девушки яркие, бойкие, независимые…
Как он влип в эти долгие отношения, теперь и сам не понимал. Собственно, она, конечно, была ему полезна. Но, скорее, раньше, пока не забеременела. И в целом Андрей способен был оценить ее предупредительность, ее услужливость. Покорность в сексе. Пироги и борщи. И молчаливую готовность оставаться просто его женщиной, не претендуя на статус жены. Только ничто из перечисленного, включая и умело создаваемые ею праздники для желудка, не проложило пути к его сердцу. Он совершенно не любил Любу. И совсем-совсем не хотел от нее ребенка. Но, как говорится, поздняк было метаться. Срок подходил уже вплотную к родам, и он плелся к надоевшей любовнице, которой, кроме старого больного отца, помочь было некому.
Даже в самом начале этих отношений не проскочило никакой искры, никакой романтики. Люба была старше, выглядела довольно невзрачно. Как-то случилось ему захотеть ее, вдруг подумалось: а вот такую, как она, скромницу, интересно было б оприходовать, – ну и оприходовал. Оказалось, и не трудно, и не так уж интересно. После увяз в обедах-ужинах, и ее всегдашней готовности обстирать-обгладить, и с полным сочувствием выслушать любые его жалобы, и самой никогда не пожаловаться, никогда и ни на что. Ничем не грузила. Только заботилась. Вот он и втянулся. Года три так встречались, не очень часто, но регулярно. Андрей приходил, когда хотел отдохнуть от всего, когда больше некуда было идти, когда надоедали и друзья, и девки и хотелось забиться в нору. Она принимала. И молча улыбалась, ласково и радостно, счастливая тем, что он есть у нее, пусть и не постоянно, но все равно, в общем, всегда.
О беременности Люба сообщила, когда срок уже был непоправимый. Сначала он даже не поверил, что сделать ничего нельзя. Разозлился дико, но не перестал к ней таскаться. И привычного комфорта не хотелось лишаться, и как-то жалко было дуру эту недолюбленную. Так вот кое-как и продолжали встречаться по накатанной.
Теперь, когда приблизились роды, у Любы распухли ноги, она ковыляла по квартире как слониха, обутая в отцовские тапочки, с трудом садилась, с трудом вставала. Чертыхаясь, Андрей покупал что-то по списку, приезжал, бросал пакеты в кухне, наспех обедал, хмуро целовал ее в щеку и уезжал, пропадал. И только теперь Люба, видимо ободренная собственным материнством, стала обращаться к нему с просьбами – и он выполнял, ворча, деваться было некуда. «Поскорей бы уж, поскорей, – думал, неприязненно косясь на ее живот. – Не баба, а инвалид какой-то». Но при всем своем эгоизме Андрей почему-то чувствовал, что все-таки что-то ей должен. И тащился к нелюбимой женщине, с ее ненужным ему, да просто ненавистным уже каким-то ребенком в животе – она говорила, пацаном, – плелся, сжав зубы и твердя себе, что это не навсегда.