Мне подумалось: "Эта красота ранит не как боевой клинок, а как нож мясника, у которого каждый день полно работы. Многих покупателей надо обслужить. Многих. А этот юноша уже пропустил через себя не одну сотню клиентов (не менее одного в день, пока не оказался в Истамбуле), и вот теперь я должен примкнуть к этой веренице, потому что Мехмед велел. Это не подарок, а очередное унижение!"
По сути, сейчас должно было состояться состязание, призванное выяснить, кто из нас (я или этот юноша) более опытная шлюха. Если б я не смог заставить себя "наслаждаться" чужим телом, то получилось бы, что виночерпий победил, сумел окончательно убить во мне всякое желание, формально оставаясь привлекательным. Пусть поначалу он стремился мне понравиться, но позднее, обидевшись, делал всё, чтобы исподволь оскорбить меня, а ведь так оскорблять - особое искусство, и владеют им только опытные шлюхи и лицемеры. Вот и сейчас этот юноша смотрел на меня, будто говоря: "Давай, стань одним из многих". Сомнительное удовольствие.
Казалось трудно решить, что лучше - проиграть в состязании шлюх или выиграть, - но здравый смысл твердил, что надо выиграть, а меж тем семнадцатилетний красавец протянул ко мне руки, чтобы помочь раздеться. Мелькнула мысль: "Не позволяй ему определять течение событий", - поэтому я взял его за плечи, развернул в сторону софы, стоявшей посреди комнаты и чуть подтолкнул в спину:
- Обопрись о сиденье.
Мой многолетний опыт притворства, когда приходилось несмотря ни на что побеждать в себе неприязнь и делать то, что требуется, в итоге помог. Я напомнил себе о скрытых желаниях, которые одолевали меня в Румынии, и, стараясь не быть насмешливым, мысленно предложил своему телу: "Давай. Ведь это почти то, чего ты хотело. Разве нет? Он безусый, красивый. Да, восторга во взгляде этого красавца ты не увидишь, и любви тем более не увидишь, но это лучше чем ничего. А если откажешься, то другой возможности ещё долго не представится".
В итоге моё тело повело себя, как нужно, и я облегчённо вздохнул, когда понял, что теперь никто не сможет сказать, будто подарок мне не понравился.
Семнадцатилетний юноша тоже вздохнул, но сдаваться так рано не собирался и, подождав немного, с нарочитой кротостью произнёс:
- Господин, ты можешь сделать то, что уже сделал, ещё раз. Времени достаточно.
"Это вызов? - подумалось мне. - Как видно, шлюха спрашивает меня, смогу ли я снова. Намекает, что недавний успех был случаен?"
Поскольку вслух ответа не прозвучало, "ангел" повторил вопрос:
- Господин, мне одеться, или?..
- Сначала оденься и скажи там, чтобы принесли поесть. И вина. А дальше посмотрим.
Странное состязание увлекло меня, и мне захотелось доказать, что я смогу ещё раз, пусть и чувствовал себя так, будто вымазался в крови - бурой крови, которой покрыты руки мясника, разделывающего туши. Я испачкал не только руки, а вымазался весь, и терять было больше нечего.
...После второго раза, случившегося уже не возле софы, а на возвышении, заваленном подушками, я устало растянулся на шёлковом покрывале и уставился в белёный потолок. Говорить с "ангелом" было не о чем, и не потому, что мне не хватало персидских слов. Если что, он понял бы и по-турецки, но говорить мне с ним не хотелось.
Между первым и вторым соитием я уже успел спросить "ангела", откуда он, и мне назвали некий незнакомый город. Я стал расспрашивать, как этот юноша стал "виночерпием", и оказалось, что его продали собственные родители, чтобы прокормить старших детей, но это не считалось рабство. Это был найм на работу, а когда исполнится двадцать пять лет, юноша имел право вернуться домой, если б пожелал. Наконец, я спросил, нравится ли "виночерпию" работа, и услышал, что это лучше, чем зазывать покупателей в лавку или таскать за ними тюки с товаром.
Говорить было больше не о чем.
- Хочешь, сыграю тебе на свирели, господин? - спросил юноша.
- Сыграй.
Он, сидя на краю постели вполоборота ко мне, заиграл, но мелодия почти ничего не выражала. Она была не весёлая и не грустная, а просто задумчивая.
Именно этот момент я позже вспоминал, лёжа без сна в пустом дворце в Эдирне, но в итоге отмахнулся от воспоминания и почти вслух произнёс: "Уходи. С тобой мне тоже не о чем говорить, пусть мы с тобой во многом похожи".
* * *
Иногда я задавал себе вопрос: "Что лучше? Искушённая дерзость или простодушная любовь?" Но, по правде говоря, меня не привлекало ни то, ни другое, и потому Милко, который смотрел на меня с простодушным обожанием, со временем стал мне надоедать.
С простодушными людьми невозможно вести занимательную беседу, потому что они не считают необходимым иметь своё мнение, а принимают на веру то, что им говорят, то есть соглашаются со всем.
Милко был именно таков, и поначалу мне это даже нравилось. Диктуя письма своему молодому писарю, я порой высказывал некие суждения по поводу тех, кому мои послания были предназначены, и спрашивал:
- Как ты думаешь? Я прав?
- Да, господин, - неизменно отвечал Милко, причём без всякой задней мысли.
Меня успокаивали такие ответы, но через некоторое время я вдруг поймал себя на том, что не хочу, чтобы со мной соглашались, а хочу, чтобы со мной спорили.
Желая сподвигнуть писаря к спору, я начинал спорить сам с собой - сначала высказывал довод, подтверждающий моё мнение, а затем сам себя опровергал, - но Милко, когда я предлагал выбрать, который из доводов убедительнее, приходил в замешательство. Он смотрел на меня, будто ища в моём лице подсказку, и потому казался глупцом.
Даже мои малолетние воспитанники порой выглядели умнее его, если приходили ко мне спросить о чём-то, о чём узнали в школе, но до конца не поняли. Суждения этих мальчиков были необычны и потому интересны.
Например, весьма необычно судил Таке, двенадцатилетний черноволосый сорванец, который затеял со мной беседу в один из зимних дней, когда я только что закончил трапезу с боярами и отпустил их по домам.
Трапезе предшествовало заседание боярского совета, длившееся не один час. Затем по обычаю, поскольку бояре считались моими гостями, я накормил их, а когда они, наконец, ушли, я почувствовал, что голова гудит от духоты, и велел, чтобы мне принесли тёплую одежду - решил выйти прогуляться в заснеженный сад.
Шубу и шапку мне принёс один из моих воспитанников, тот самый Таке, и, помогая одеться, ни с того, ни с сего спросил:
- Господин, а зачем сатана приходил искушать Христа, когда Христос молился в пустыне? Если Христос - часть триединого Бога, то искушать Христа - это как Бога искушать. А Бога искусить нельзя, потому что он сильнее сатаны. Зачем же тогда сатана приходил? Это же глупо.
- А ты спросил об этом в школе?
- Спросил.
- И что тебе сказали?
- Что сатана обращался к Христу как к человеку, а не как к Богу, потому что человек мог послушать сатану.
- Но тебя это не убедило?
Я уже оделся, но снова уселся в резное кресло, чтобы довести разговор до конца, а Таке, стоя передо мной, продолжал рассуждать:
- Христос ведь знал, что родился не просто человеком. Поэтому был бы большим дураком, если б поддался сатане. Особенно когда сатана предлагал власть над миром. Христос ведь знал, что и так получит эту власть от Отца, если будет слушаться.
- Наверное, сатана надеялся, что Христос не захочет ждать. Как думаешь?
- Нет, такого быть не могло, - убеждённо помотал головой мой собеседник и продолжал рассуждения: - Вот если бы ты, господин, обещал мне свою шапку, то разве я стал бы брать её без спросу и огорчать тебя? Нет, я бы дождался, когда ты мне её подаришь, как обещал.
- Какую шапку? - спросил я, вдруг поняв, к чему маленький хитрец затеял эту беседу.
- Ну, - замялся Таке, - шапку с синим пером. - Он указал глазами на мой головной убор и спросил: - Господин, а тебе она очень нужна?
- Хорошо, - улыбнулся я. - Нынешнюю зиму я сам эту шапку буду носить, но весной, так и быть, шапка станет твоя.
- Спасибо, господин, - обрадовался мой воспитанник и тут же, забыв обо всём на свете, выбежал вон, а из-за двери послышался его звонкий голос, повторявший кому-то: - Господин обещал. Обещал.
Увы, но Милко не был способен на такие беседы даже ради выгоды. Единственное, что у него получалось довольно занятно, так это рассуждать о правильности той или иной строки из Писания, то есть он опять соглашался, но соглашался не молчаливо, а приводя собственные доводы, вспоминая примеры из своей деревенской или монастырской жизни.
В такие минуты этот молодой послушник не выглядел глупцом, но, увы, Писание предлагало не такой уж широкий перечень предметов для обсуждения, а Милко в свои двадцать лет ещё ничего не читал кроме Писания и богослужебных книг. Вот если бы он прочёл хотя бы Златоуста!
...Однажды вечером я, сидя в своих покоях, продиктовал своему молодому писарю очередное письмо к трансильванским жителям и будто невзначай произнёс:
- А знаешь, Милко, мне был бы полезен человек, который не только пишет то, что я диктую, но и сам подсказывает мне, то есть помогает составлять письма.
Милко смутился:
- Господин, ты... полагаешь, что я мог бы быть таким человеком?
Я молча смотрел на него, а он помотал головой:
- Господин, когда ты пишешь загорским жителям, то всякий раз находишь доводы, чтобы доказать, что прав, а я таких доводов придумать не сумею.
- Ты пишешь под мою диктовку уже не первый раз, и мог бы заметить, что доводы во многом одни и те же. Тебе не составило бы труда придумать что-то похожее, окажись ты на моём месте.
- Нет, господин, - Милко снова помотал головой. - Я не смогу это выразить так хорошо, как ты.
- Этому можно научиться, - не отставал я. - Ты ведь слышал о Златоусте? Его прозвали так именно потому, что он умел обращаться со словами. Вот если бы ты прочитал его поучения, то понял бы, как находить правильные слова. Правда, это книги на греческом, а греческого ты не знаешь, но если бы ты выучил этот язык...