Я пытался помешать обращению румын в рабов - приехал в турецкий стан, стал требовать свою часть "добычи", сказав Махмуду-паше:
- Ведь мы воевали вместе и, значит, мне полагается доля, - но, увы, я уговорил его отдать мне лишь треть пленных, а не половину, как надеялся.
Тем не менее, даже о тех, которых удалось освободить, следовало позаботиться. Я увёл их подальше от того места, где турки устроили лагерь, и велел, остановившись на перекрёстке двух больших дорог:
- Расходитесь по домам!
Некоторое время, сидя в седле, я наблюдал, как люди уходят, и вглядывался в горизонт, не покажутся ли пыльные облачка - турецкие разъезды.
Никто не показался. Это означало, что великий визир намерен выполнить своё обещание, то есть не ловить в моих землях новых рабов взамен утерянных. И всё же я велел своим конным слугам сопровождать толпы, направившиеся в разные стороны - сопровождать до тех пор, пока эти толпы не разбредутся маленькими кучками кто куда.
Затем я с оставшимися челядинцами поехал домой, в Букурешть и полагал, что в тот день подвергся тяжёлому испытанию, - мне было стыдно, что я, едва став государем, принёс своим подданным столько горя, - однако я не знал, что испытание ещё не кончилось.
Примерно через четверть часа меня нагнал один из конных слуг, призванных присматривать за освобождёнными мною людьми:
- Государь, там дети остались.
- Какие дети? - не понял я.
- Ничьи.
Мне пришлось вернуться к перекрёстку, который к тому времени уже опустел, и тем заметнее было, что там, в траве на обочине, сидят дети. Их одежда из белёного холста, обычная для румынских крестьян, издалека притягивала взгляд. И также бросалось в глаза то, что её обладатели очень малы: два десятка мальчиков и девочек в возрасте от четырёх до семи лет.
Большинство детей растерянно смотрели по сторонам. Некоторые плакали. Им некуда было идти, а никто из взрослых, ушедших прочь, не взял их с собой.
Когда турки выделяли мне мою "долю" пленных, то делали это, невзирая на семейные связи, а лишь выполняя приказ Махмуда-паши - отдать мне определённое число людей. Вот почему получилось, что дети, теперь сидевшие на обочине, остались одни. Поначалу, когда я повелел всем расходиться, они пытались прибиться к той или иной толпе, но в итоге собрались в свою кучку и никуда не пошли. Именно это объяснил мне слуга, который догнал меня и попросил вернуться, а дети, увидев, что я вернулся, вскочили и теперь внимательно смотрели.
В этих взглядах застыли вопрос или мольба, но не укор. Дети не подозревали, что имеют право укорять меня. К тому же им было не до укоров. Они оказались напуганы, потому что не знали, где их дом.
- Если никто их не забрал, значит, придётся забрать мне, - сказал я. - Их не слишком много, поэтому на моём дворе им место найдётся.
Дети не поняли или не расслышали, поэтому я, подъехав ближе, сказал им:
- Вы отправитесь со мной. И теперь будете жить у меня.
Дети не выразили восторга, но приободрились, а одна из девочек, самая старшая из всех, которой, наверное, было даже не семь, а восемь лет, решилась спросить:
- Ты - наш государь?
- Да, - сказал я.
- Значит, тот дядя говорил правду?
- Какой дядя? - не понял я.
Девочка чуть пожала плечами:
- Тот дядя, вместе с которым мы шли по дороге.
Значит, она имела в виду кого-то из освобождённых мной крестьян.
- Я спросила его, - продолжала девочка, - почему моя мама и мой папа не идут с нами, а он сказал, что турки их не пустили с нами идти. Я спросила, почему не пустили. А он сказал, чтобы я спросила об этом у государя. Я спросила, где государь, и дядя показал мне на тебя. Я хотела тебя спросить, но ты уехал. А теперь...
- Мне не удалось уговорить турок, чтобы они отпустили твоих родителей, - сказал я.
- Почему? - удивилась девочка. - Ты - государь. Государя все слушаются.
- У турок есть свой государь, и они слушаются его.
- А если ты попросишь турецкого государя? - сыпала вопросами девочка.
- Да, обязательно его попрошу, - пообещал я и представил себе возможную встречу с Мехмедом. Он рано или поздно пригласил бы меня к себе, чтобы узнать, удобно ли его бывший мальчик устроился на румынском троне, но говорили бы мы, конечно, не о пленных.
Жалоба султану на самоуправство Махмуда-паши просто не имела смысла. Даже если бы я упомянул об этом, то услышал бы в ответ: "Ты беспокоишься о пустяках. Забудь". Мне было слишком хорошо известно, что Мехмед не вникает в подобные дела, и потому я сразу сказал великому визиру, что доволен итогом дележа, однако той девочке не мог признаться, что никто не вернёт ей родителей, и пришлось солгать - сказать, что ещё можно что-то изменить.
- А когда попросишь? - спросила она.
- Когда он позовёт меня к себе, - ответил я.
- А когда это будет?
- Когда он захочет меня видеть, тогда и позовёт.
- А если ты поедешь к нему сам?
- Я не могу. Без спросу - нельзя. Турецкий государь рассердится и не станет слушать.
То, что "нельзя без спросу", девочку убедило, и она замолчала, но теперь посыпались вопросы от других детей:
- А про моих маму и папу попросишь? И про моих?
- Да, да, да, - сказал я. - Но пока вы поживёте у меня.
Дети охотно согласились, после чего на конях моих слуг, посаженные впереди или позади сёдел, отправились в Букурешть, а когда я, той же осенью съездив к султану, сказал: "Султан не разрешает вашим родителям вернуться", - дети смирились, хоть и плакали. Они перестали спрашивать о родных и о доме, а затем мало-помалу привязались ко мне и полюбили меня.
Несмотря на то, что они обращались ко мне "государь" или "господин", в их устах это звучало не так, как у остальных подданных. Это звучало почти как "отец", ведь я заботился об этих детях, уделял им гораздо больше внимания, чем мог бы.
Пожалуй, ни один мой подданный не знал меня так хорошо, как эти дети, потому что только им я рассказывал о своих ранних годах, проведённых в Турции - о годах, когда вместе со своим братом Владом жил при турецком дворе и ещё не успел познакомиться с Мехмедом. Я также поведал о занятных турецких обычаях и традициях, желая убедить своих маленьких подопечных, что турки не всегда жестоки, и что в Турции не страшно, а турецкие рабы наверняка живут хорошо.
Конечно, я знал, как по-разному может сложиться судьба рабов. Но зачем говорить это? Особенно если не знаешь наверняка о судьбе тех или иных рабов. Особенно, если дети этих рабов слушают тебя так, как будто ты рассказываешь сказку. Зачем делать сказку страшной? Зачем пугать маленьких слушателей, сидящих вокруг тебя с таким доверчивым выражением на лицах? Зачем заставлять детей грустить дольше, чем они могли бы?
Правда, один мальчик, которого звали Миху, никак не мог смириться, что его родители теперь живут далеко. Он, узнав, что "султан не даёт им вернуться", грустил всю оставшуюся осень и почти всю зиму, не играл в снежки с другими мальчишками, а вместо этого взбирался на оборонительную стену, которая отделяла дворец от реки Дымбовицы, и подолгу смотрел вдаль, на равнину за рекой, на юг. В той стороне находилась Турция.
Наконец, зимним утром поймав меня на крыльце, мальчик попросил:
- Государь, вели, чтобы меня взяли в стражники.
Ему исполнилось всего пять лет, поэтому я удивился этой просьбе:
- В стражу, которая охраняет дворец? Зачем тебе?
- Стражники - они воины, - пояснил Миху. - Я научусь быть воином, пойду в поход на турков и верну папу и маму домой.
Что же я мог ему ответить!? Немного подумав, я вернулся с ним в тёпло натопленные комнаты и объяснил, что он ещё слишком мал, чтобы служить в страже, а взросление наступит нескоро.
Миху очень огорчился и тогда я сказал, что года через два-три он сможет помогать на конюшне, ведь воины должны уметь обращаться с лошадьми, а ещё лет через семь определю его в стражники.
Конечно, когда он достиг отрочества, то многое понял, но всё равно остался благодарным и при случае целовал мне руку, поскольку обнимать государя, как отца, нельзя. Так делали и другие мои воспитанники и воспитанницы, а я порой ловил себя на том, что мне особенно приятно, если кое-кто из мальчиков, имеющих миловидное лицо, прикасается губами к тыльной стороне моей ладони.
Миху по счастью миловидным не был, а иначе я чувствовал бы себя перед ним ещё более виноватым. Но другие порой привлекали меня, и я, осознавая это, почти отдёргивал руку, говорил "теперь уходи". Следовало говорить так, потому что горько станет тому, кто соблазнит одного из малых сих.
* * *
Сколько лет прошло, а я не перестаю удивляться, что моя жена Мария сразу и с открытым сердцем приняла всех тех детей, которых я решился приютить на своём княжеском дворе в городе Букурешть.
Я приютил их ещё до того, как женился на Марии, и ещё до того, как впервые увидел её, а как только она приехала во дворец, начались приготовления к нашей с ней свадьбе, так что в общей суматохе Мария не сразу заметила, что детей вокруг как-то очень много. Она заметила это лишь во время свадебных торжеств и в последующие дни.
Тех детей, которые были постарше, я отдал в помощники слугам и служанкам:
- Пусть потихоньку приучаются работать, - а Мария, помнится, обратила внимание, что во время свадебного пира угощение носят не только взрослые слуги, но и мальчики. И она, кажется, удивилась, когда наутро после брачной ночи увидела, как в одном из дворцовых коридоров метёт пол маленькая девочка. А затем обнаружилось, что во дворе ещё две девочки кормят кур, и ещё одна кроха, помогая взрослой служанке, в это время погнала гусей пастись на реку, протекавшую близ дворца.
Вот тогда-то Мария принялась считать всех детей, которых увидела, после чего спросила меня через свою служанку-гречанку (ведь в то время говорила лишь на своём родном, албанском, языке и чуть-чуть - на греческом):