Казалось бы, мне следовало похвалить себя за то, что я всё же совладал с собой и не привёз в Турцию того румынского мальчика. Если б привёз, это обернулось бы большой бедой для меня, ведь султана обуяла бы ревность.
В итоге повода для ревности я не дал и более того - получил знак того, что по-прежнему угоден Мехмеду как правитель вассального государства. Султан сказал мне, что собирается в поход на одного из своих азиатских соседей, и что я должен предоставить двенадцать тысяч воинов для этого похода, чтобы пополнить турецкую армию.
Увы, этот знак благоволения был сопряжён для меня с большими расходами. Если бы я своей государевой волей отправил в Турцию десять тысяч моих подданных, они стали бы роптать. И не только они. Поэтому следовало поступить иначе - заплатить этим воинам, как наемникам, и тогда они охотно отправились бы даже на край света, а азиатские границы Турции по сути и были краем света.
"Ничего, - успокаивал я себя. - Ты понесёшь траты, но это гораздо лучше, чем если бы султан решил воевать с венграми, с которыми ты живёшь в мире. Ты ведь не только турецкий вассал, но и вассал венгерского короля. Если бы началась война, ты вынужден был бы предать одного из сюзеренов, и это в любом случае обернулось бы плохо. Когда-то именно так случилось с твоим отцом. Он оказался между двух огней. Так что радуйся, что этого не случилось с тобой".
А ещё мне следовало радоваться, что я сумел помочь Ахмеду-паше и при этом не навредить себе. Да, я испытал жестокое разочарование в любви, но даже тот юный слуга в таверне не понял, насколько оно велико. Значит, о моём позоре никто не знал, и я мог сделать вид, что позора нет. Вместо этого можно было считать себя бескорыстным поклонником, который счастлив уже оттого, что выполнил даже ту невыполнимую просьбу поэта о свидании с пажом.
"Интересно, - думалось мне, - Ахмед-паша хотя бы мысленно поблагодарил своего друга Раду-бея за услугу или забыл о нём, как только увидел любимого красавца?" Житейский опыт подсказывал мне, что поэт обо мне ещё долго не вспомнит, но досада появилась не из-за этого.
Если б я досадовал из-за того, что отвергнут, то с удовольствием представлял бы, как Ахмед-паша очень скоро испытает такое же сильное разочарование, которое испытал я. Помнится, поначалу я желал Ахмеду-паше именно этого - страданий. Однако теперь мне хотелось, чтобы поэт не оказался разочарован.
Сама судьба благоволила ему, ведь моей заслуги в том, что он поедет в Бурсу вместе с возлюбленным, почти не было. Всё вышло случайно. Рассказывая султану о своей встрече с поэтом, я не плёл сеть интриги, как в случае с поэмой о помиловании. "Отличную мысль" султану по сути подал не я, а некая высшая сила. Это невольно заставляло верить в чудеса, и мне хотелось, чтобы произошло чудо. Пусть и не со мной.
Хотелось, чтобы паж, сам не ожидая от себя такого, вдруг начал думать, что жить в Бурсе не так уж плохо. А когда я представлял себе, как юноша, не имеющий особых склонностей, вдруг проявит их, эта мысль доставляла мне удовольствие. И уже не верилось, что испытание, которому подвергнется паж, можно назвать жестоким.
Но затем на смену приятному чувству приходило другое. Возникало ощущение, будто от крупного проигрыша. Почему?
Хотелось оглянуться назад, в сторону Истамбула, который уже давно скрылся за горизонтом, и закричать: "Как же я ненавижу Истамбул! Ненавижу! Ненавижу!" Я не чувствовал сожаления оттого, что покинул этот город, хотя моё пребывание там в общем-то было приятным.
"Что не даёт мне покоя? - спрашивал я себя. - Разочарование в любви?" Но оно казалось не таким уж и сильным, ведь копии стихов Ахмеда-паши, купленные мной недавно, я не сжёг, а бережно уложил в один из дорожных тюков, потому что по приезде в Букурешть собирался перечитывать.
Временами я вспоминал, как таскал за шиворот юного слугу в таверне, но это воспоминание не смущало меня, как в начале. "Раду, ты по-прежнему выглядишь достойно для всех, - успокаивал я себя. - Даже если Ахмед-паша это видел, он не понял истинной причины. Мало ли достойных людей устраивают взбучку слугам! А сам этот слуга пусть думает, что угодно. Мне нет дела до его мнения".
И всё же хотелось сжимать кулаки, скрежетать зубами от досады. Хотелось кричать: "Почему вы уверены, что я не достоин восхищения!? Почему вы безразличны ко мне? Как смеете быть безразличными после всего, что я пережил!? Пережил из-за вас. Я достоин получить что-нибудь взамен! Нет, не что-нибудь. Я достоин многого! Почему вы не хотите это признать!?"
Мне казалось, я давно смирился и со своим старением, и с тем, что отношение ко мне при турецком дворе меняется. И вот теперь оказалось, что не смирился, и этот гнев прорывался исподволь. Прорывался в упрёках, которые казались несправедливыми даже мне самому: "Как вы смеете быть безразличными!? Я заслуживаю от вас если не любви, то просто тёплых чувств. Заслуживаю!"
Стоило только вспомнить знакомое лицо, и сразу становилось ясно, что к этому человеку я не могу обращаться так, потому что он не проявляет безразличия. Мехмед оказывал мне знаки благоволения - в том числе на ложе. Ахмед-паша называл другом. И даже ближайшее окружение султана относилось ко мне уважительно и приветливо, а если они и думали, что я - всего лишь старый мальчик, то никак не показывали такого отношения.
Наверное, во мне говорили амбиции. В глубине души я так и не смирился, что перестал быть фаворитом султана. Особое положение при Мехмеде не было для меня ценно, пока я оставался в фаворе, но стоило перестать быть "мальчиком", как сразу обозначились все выгоды прежнего статуса. Я только говорил себе, что не могу тягаться с молодым Хасс Муратом. Но всё же пытался. И лелеял тайную надежду найти себе более достойного любовника, чем султан.
Ахмед-паша казался мне таким любовником, ведь он был и оставался лучшим поэтом Турции, а перед поэтическим мастерством склоняются в почтении даже султаны. Я знал, что Ахмед-паша ценит юную красоту, а если бы поэт обратил взор на меня, это означало бы, что я всё ещё юн. Его внимание стало бы доказательством.
Всеми способами я старался заполучить это доказательство. Но в то же время хотел угодить султану, чтобы чувствовать - бывший "мальчик" всё ещё имеет власть над сердцем своего повелителя.
И вот игра оказалась проиграна. А я чувствовал досаду и раздражение, потому что вдруг понял, насколько сильно обманывал сам себя. Я надеялся на некую удачу, на чудо. Надеялся, что получу больше, чем то, на что действительно могу претендовать в своём нынешнем положении.
Последняя поездка показала, что мечта не исполнится - люди, которые не считают моё тело привлекательным и желанным, не станут относиться ко мне по-другому, как бы я ни старался угодить им, оказать услугу. А ведь я так надеялся, что получится наоборот!
А самое обидное состояло в том, что в погоне за мечтой я пренебрегал тем, что имею. "Ведь есть же люди, которые искренне любят тебя, восхищаются, желают, - напомнил я себе. - Сейчас они ждут тебя в Румынии за Дунаем".
Но вот беда - тех, которые любили меня, я не любил. А ждал восхищения от тех, которые меня не любят. В Евангелии я однажды прочёл, что легко любить людей, которые тебя любят, и трудно любить врагов. Эти слова сказал Христос, когда призывал: "Любите врагов своих". Но теперь мне хотелось спорить с Ним.
"Почему же мне так легко любить людей, которые не любят, а лишь используют меня для своих целей? Султан пользуется мной. И всегда так было - он не любил меня, а лишь пользовался. И Ахмед-паша пользовался, играя на моих чувствах. Люди, которые так поступают со мной, это враги. Но я стремлюсь быть ближе к ним, а любящих меня отвергаю. И от этого мои несчастья. Почему же я не могу наоборот? Ведь Ты же говоришь, что любить любящих - очень просто! Ты говоришь, что это не требует усилий и потому не является заслугой. Но почему же я тогда не могу сделать такой простой вещи?"
И вдруг мне показалось, что я всё-таки могу это сделать - разорвать цепь несчастных судеб. Я вспомнил про Милко. Этот юноша полюбил меня, а я полюбил Ахмеда-пашу, который в свою очередь полюбил пажа, не имеющего особых склонностей и желающего, чтобы его оставили в покое. И все несчастны, потому что никто не получает желаемого.
"Возможно, Ахмеду-паше всё-таки улыбнётся удача, - подумал я, - но моя удача не в нём, и чем раньше я с этим смирюсь, тем счастливее буду".
Опять вспомнилась минувшая весна, когда я сильно простудился, а Милко читал мне по-гречески, чтобы развлечь, но после нашего откровенного разговора он при всякой встрече со мной очень волновался, боясь нарушить данное мне обещание.
Ещё окончательно не выздоровев и оставаясь в постели, я всё так же хотел, чтобы мне читали что-то из Иоанна Златоуста, и просил, чтобы отрывки выбирались наугад. Милко брал первую попавшуюся книгу из собрания сочинений святого, открывал на первой попавшейся странице, но однажды ему подвернулось рассуждение Златоуста об Иуде. Святой говорил, что Христос несмотря ни на что скорбел об ученике, погубившем свою душу и своё тело. Спаситель сострадал всем и каждому.
Когда Милко понял, о чём читает, то осёкся и со страхом посмотрел на меня, будто говорил: "Я не нарочно это выбрал". Отрывок ясно напомнил нам обоим о недавней беседе, но я притворился, что не вижу взаимосвязи, и махнул рукой:
- Продолжай.
Мой писарь продолжил чтение, но вскоре голос дрогнул. А затем ещё раз.
Я уже хотел приказать "читай что-нибудь другое", но тут дверь отворилась и в комнату вошла Марица:
- Пришла тебя проведать, - сказала жена, лукаво улыбнувшись. - Лекарь уверяет, что ещё дня два, и ты будешь совсем здоров.
- Да, - ответил я и тоже улыбнулся, потому что мне была приятна чужая забота.
Марица подошла к моей постели и, оглянувшись на Милко, сказала:
- Выйди.
Она произнесла это без всякого высокомерия, но также лукаво, будто показывая, зачем хочет остаться со мной наедине, поэтому мне стало немного жаль Милко. Он, всё поняв, сразу помрачнел, послушно положил книгу и вышел, а жена присела на край моей постели и погладила меня по голове: