- Оно так. И угораздило же меня идти позади всех и чуть отстать. Если б я поторопился... А твои люди, видать, нарочно высматривали того, кто отстанет. До лагеря было всего сто шагов, а они...
- Даже пушки не испугались, - докончил я.
- Нет, - возразил пленник. - Пушка пальнула по ним уже после того, как они меня поймали арканом и потащили за собой.
- Если б твой государь Штефан сразу ушёл, завидев моё войско, ничего этого бы не случилось, - сказал я. - Сейчас ты был бы среди своих.
Глаза пленника снова загорелись ненавистью:
- Мой государь Штефан никуда не ушёл, потому что он тебя не боится! Он готов принять бой! Он всем так сказал!
- Несмотря на то, что у меня в несколько раз больше воинов? - спросил я.
- Мой государь Штефан сказал, что каждый молдаванин сильнее пятерых твоих людей. И он прав. Если б он ошибался, ты давно уже напал бы на нас. Но ты боишься!
Мне вдруг сделалось не по себе. Ведь этот человек был отчасти прав. Я действительно боялся - не хотел повторить судьбу Хасс Мурата, хотел быть умнее. А в итоге выглядел для всех слишком осторожным?
- Не хочу становиться причиной лишних смертей, - с нарочитым спокойствием возразил я. - А если Штефан хочет поскорее отправить своих воинов на тот свет, отправляя в неравный бой, то пусть делает, как знает.
- Если не хочешь смертей, то собери своё войско и иди туда, откуда пришёл, - ехидно ответил пленник. - А мы со Штефаном пойдём следом за тобой до самой твоей столицы. И там ты, если не хочешь смертей, сам сложишь с себя корону и передашь её Басарабу.
Эти слова заставили меня ещё больше обеспокоиться. Получалось, что Штефан явился в мои земли не просто грабить, как в прошлый раз. Молдавский правитель собирался лишить меня власти и устроить на освободившемся троне своего ставленника - некоего Басараба.
- Что за Басараб? - невозмутимо спросил я.
- Басараб по прозвищу Старый, - пояснил пленник. - Он будет достойным правителем. Не чета тебе, турецкий прихлебатель!
Один из воинов, стоявших справа и слева от моего собеседника, приставил острие обнажённого клинка к горлу пленника, чтобы наглец стал повежливее, но пленник лишь засмеялся хриплым смехом:
- Скоро вам всем будет плохо, потому что к Штефану идёт подмога. Даже если нападёте сейчас, пока нас мало, ничего не выиграете. К нам на подмогу придёт много воинов, и вам их точно не одолеть. Штефан отправил им письмо с наказом, чтобы, как придут, сразу вступили с вами в бой, вступили в любом случае. Они вас всех перебьют!
Мне так и хотелось воскликнуть: "Ты лжёшь, чтобы запугать меня и моих людей!" - но пришлось сдержаться. Такой возглас означал бы, что мой дух в смятении, поэтому я, всё так же старательно изображая невозмутимость, улыбнулся и спросил:
- А когда придёт подмога?
- Сегодня! - выпалил пленник, но прежде, чем я успел придумать подходящий ответ, Стойка выступил вперёд и громко сказал:
- А вот это ты врёшь, братец.
- Я тебе не брат! - огрызнулся пленник.
- Довольно, - сказал я и повелел Стойке: - Тащи этого человека прочь, свяжи покрепче и заткни ему рот, если не будет молчать. А на твоих людей я очень надеюсь. Пусть они поскорее принесут сведения, по которым мы могли бы судить, насколько сильно лжёт наш пленник.
* * *
Ярая ненависть, горевшая в глазах пленника, привела меня в замешательство, хоть я и не показал этого. В голове один за другим возникали вопросы: "Почему? За что меня так ненавидят? Что я сделал Штефану или его людям? Ничего не сделал! Ведь когда они разорили Брэилу, я так и не пошёл на них в ответный грабительский поход. Откуда же ненависть? И чем им плохо оттого, что я живу с турками в мире?"
На вопросы не было ответа, и смятение во мне росло. Я ведь привык всегда всем угождать, подстраиваться, то есть стремился, чтобы все были довольны. Тогда я чувствовал себя спокойно. И вдруг обнаружилось, что меня ненавидят настолько сильно. Даже не верилось, что это правда. Как же я мог такое проглядеть? Почему не попытался что-то сделать до того, как ненависть достигнет таких крайних пределов?
Я привык купаться во всеобщей любви. Может быть, в самом начале правления меня и не любили, потому что оставались на стороне моего брата Влада, а я пришёл вместе с турками и занял его место. Конечно, мало кому такая смена власти понравилась, но затем всё стало иначе. Румыны, которым я подарил десять лет спокойной жизни, искренне назвали меня благодетелем. Бояре, которых я никогда не забывал хвалить и награждать за удачно исполненное поручение, тоже говорили обо мне так. Слуги во дворце меня любили. Любили и воспитанники. И, конечно, моя семья меня любила тоже.
Я не мог припомнить, когда последний раз на меня смотрели с ненавистью, поэтому, только увидев пленника, поначалу подумал, что он просто рассержен. Кому же понравится быть пленённым! Но затем стало ясно, что причина вовсе не в пленении. Причина в словах, которые Штефан не раз повторял своим людям. Он желал сеять в сердцах ненависть ко мне, и это ему удалось.
Я продолжал спрашивать себя: "Зачем он это делал? Получается, он и сам меня ненавидит? Ненавидит лишь из-за того, что я много лет назад занял трон своего старшего брата? Но разве Штефан не понимает, что я не мог отказаться от престола? Я был лишь орудием в руках турок и не мог ничего с этим поделать, хоть и сам ненавидел свою роль. Если б я отказался стать румынским государем, они нашли бы кого-то ещё, а я мог и головы лишиться, раз не ценю султанских милостей. Неужели Штефан не мог этого понять?"
А ведь Штефан даже и не пытался понять. За всё время моего правления он не прислал мне ни одного письма, не сказал: "Оставь турок и заключи военный союз со мной". Штефан ведь мог бы призвать меня к этому. Дескать, если твой брат не был тебе врагом, то продолжи его дело, а если он тебе враг, то живи, как живёшь. Но нет: Штефан даже не попытался убедить меня ни в чём, а просто возненавидел и решил, что со мной можно только воевать.
Мне вспомнились мои давние рассуждения о том, что всё дело в моём стремлении избегать противостояний. Я считал, что это стремление принимают за слабость, и потому Штефан решил воспользоваться моей слабостью. Раньше мне казалось, что Штефаном движет холодный расчёт. А теперь получалось, что им движет вовсе не расчёт, а ярая ненависть? И потому Штефан решил отобрать у меня власть? Он полагал, что я этой власти не заслуживаю? Ведь так сказал пленник?
На мгновение мне захотелось снова побеседовать с тем молдаванином, но уже наедине, чтобы не пришлось говорить с оглядкой. Я бы объяснил этому человеку, почему поступал так, а не иначе. Объяснил бы, чтобы ненависть, взращённая Штефаном, исчезла. Но на это надеяться не стоило. Как и на то, что мне удастся о чём-то договориться с самим Штефаном.
"Если выиграю эту войну, разобью его, он соберёт новое войско и придёт опять, - думалось мне. - И это никогда не кончится. Кончится только, если Штефан умрёт". Но я не чувствовал к нему ненависти, поэтому не мог желать ему смерти и уж тем более не сумел бы убить собственной рукой. Наверное, в этом и заключалась главная причина, почему я тянул время и избегал боя: не мог заставить себя ненавидеть врага.
Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Штефан испугался большой армии, которую я собрал. Хотелось, чтобы молдаване просто ушли, и это была бы моя победа и их позор, но при этом никто бы не пал в битве. Но Штефан продолжал стоять на противоположном берегу потока. Стоял и ждал.
* * *
Один из конных отрядов, которых Стойка отправил разведать, где находится другая часть молдавского войска, вернулся гораздо раньше, чем ожидалось. Мы рассчитывали, что разведчики вернутся вечером, незадолго до наступления темноты, но уже во втором часу пополудни услышали конский топот.
Все боярские шатры находились в центре лагеря в двух шагах от моего шатра, поэтому Стойке даже не пришлось присылать ко мне человека с приглашением выслушать вернувшихся. Услышав конский топот, я сам вышел из шатра и увидел, что разведчики выглядят так, как будто участвовали в битве: кольчуги в некоторых местах оказались порваны, у одного из конников была перевязана голова, у другого - ладонь, а кожаная перчатка была только на второй, нераненой руке.
Выражение лиц у этих людей было крайне обеспокоенное, а беспокойство тут же передалось боярам и остальному моему окружению, собравшемуся послушать новости, как прежде утром.
- Когда мы отъехали на два час пути от войска, на нас напали молдаване, - доложил один из разведчиков, обращаясь одновременно и ко мне, и к Стойке.
Я предпочёл молчать - пусть Стойка сам задаёт вопросы, и тот спросил:
- Молдаване следовали за вами или вы увидели их перед собой?
Вопрос был непраздный, ведь если бы разведчик ответил, что нападавшие находились позади, это означало бы, что их послал Штефан, а если бы молдаване напали в лоб, это означало бы, что мой разведывательный отряд наткнулся на тех, кто спешил Штефану на выручку.
- Ни то, ни другое, - ответил разведчик. - Они напали сбоку.
- Сколько их было? - спрашивал Стойка.
- Чуть больше нашего, - последовал ответ. - Но мы дали достойный отпор. Они дрогнули первые. И отступили. А мы поначалу погнались за ними.
- И в которую сторону они отступили? - продолжал спрашивать Стойка.
- На север, - сказал разведчик, понимая, почему его об этом спрашивают. - В ту сторону, откуда должна явиться Штефану подмога. Мы преследовали их, сколько могли, но в итоге потеряли в лесу и тогда решили вернуться, чтобы доложить обо всём.
- Значит, подмога Штефану и впрямь близко, - сказал один из моих бояр.
- Не значит, - с недоверием проговорил Стойка и, сощурившись, пристально смотрел на докладчика. - А если Штефан послал людей вслед за вами и нарочно приказал, чтоб они отступали на север? Зачем же вы ехали, не таясь? Если б вы таились, они бы вас не выследили.