Лучше не думать о таком будущем, а смотреть на синюю даль моря или на город, который как море черепичных крыш. Надо очистить голову от всяческих мыслей и просто следить за облачками, которые медленно плывут по лазурному небу, а вечером наблюдать, как благодаря заходящему солнцу нижний край неба окрашивается в розовый цвет, волны становятся тёмно-синими, а плоские горы на горизонте - сиреневыми.
* * *
Так бездумно я проводил дни в созерцании, а когда в очередной раз вспомнил о том, что осталось за пределами крепости, вдруг успокоился: "Нет, без меня с моими детьми не случится то, что страшнее всего. Они не ступят на этот путь, если я не одобрю. Неспроста Штефан предлагал мне союз и хотел, чтобы я велел своей дочери быть послушной. Без этих моих слов ему Рицу не сломить. И Мехмед точно так же не сможет подчинить себе моих сыновей, если я сам не отдам их ему в руки".
Мирча и Влад, которым уже исполнилось по десять лет, не были трусливы и не были глупы. Они не покорились бы султану, если б знали, что тот держит их отца в крепости. Они не уступили бы угрозе: "Делайте, что говорю, а иначе ваш отец умрёт". Вернее уступили бы, но лишь до определённой степени - не до той, которая нужна Мехмеду.
"Значит, - думал я, - после того, как моих детей доставят в турецкую столицу, Мехмед должен будет устроить мне встречу с ними и настаивать, чтобы я велел сыновьям слушаться его во всём, что бы тот ни приказал. А мне следует ни в коем случае не произносить этих слов. Конечно, он будет использовать все средства. И даже пригрозит казнить, если не увидит покорности. Но я не должен соглашаться. Ни в коем случае не должен. И будь, что будет. Судя по всему, этого хочет сам Бог. Хочет, чтобы я проявил силу, а не покорялся злу, как всегда делаю".
Как только я это понял, мне стало так спокойно, как никогда прежде. Такое спокойствие бывает только у монахов, давно удалившихся от мирской суеты. А ещё - у тех, кто ещё не умер, но согласен умереть. У людей, приговорённых к казни, или у тех, кому предстоит смертный бой. Наверное, по образу мыслей я всё-таки был ближе ко вторым, поэтому мне вдруг захотелось пригласить в крепость священника, чтобы исповедаться и очистить свою душу от грехов.
Вдруг вспомнилось, как я обещал Милко: "Попробую во всём покаяться", - но несмотря на то, что я уже осознал возможность скорой смерти, каяться хотелось не во всём. Хотелось каяться за каждую минуту, проведённую на ложе с Мехмедом, и за всякое соитие, когда я заставлял себя, но за те "грехи", когда меня вело влечение, влюблённость или любовь, каяться не хотелось. "Не жалею ни об одном мгновении", - думал я, вспоминая Милко, и так же повторял, вспоминая другие свои безумства, очень давние.
Но даже от того груза грехов, которые я признавал грехами, избавиться казалось непросто. Если бы я стал рассказывать о султане незнакомому здешнему священнику, мне бы просто не поверили. Священник решил бы, что я безумен. Он бежал бы от меня. И я не получил бы отпущения.
Это размышление меня и занимало, когда в крепость пришёл приказ доставить "изменника Раду-бея" во дворец.
Без труда подсчитав, что прошло примерно столько дней, сколько нужно, чтобы доехать до Джурджу и обратно, я уже понял, что предстоит во дворце. Получалось, что время для исповеди упущено, но и это не взволновало меня. Странное спокойствие, которое овладело мной, сохранялось.
* * *
Стража крепости передала меня с рук на руки дворцовой страже, а та отвела меня в мои покои, где я размещался, когда считался другом и гостем султана.
В этих покоях по-прежнему жили мои слуги-греки, и начальник стражи сказал:
- Вымойте своего господина и дайте ему новую одежду, а позднее, когда будет приказано, мы заберём его, чтобы отвести к султану.
На всякий случай он добавил, обращаясь ко мне:
- Не пытайся сбежать. Твои двери с той стороны охраняются.
"Сейчас состоится обмывание покойника", - подумал я с тем же безразличием, но в то же время ждал в нетерпении, пока стража уйдёт, чтобы расспросить своих слуг, знают ли они что-нибудь о моих детях. Видели их? А кто моих детей сопровождает?
Наконец двери за стражей закрылись, но не успел я и слова произнести, как кто-то кинулся на меня сзади и крепко обнял, прижавшись к моей спине.
Моё спокойствие как ветром сдуло. "Как же так! - мысленно воскликнул я. - Он не должен быть здесь".
Я сделал попытку обернуться, и обнимающий разомкнул объятия, но разомкнул лишь затем, чтобы снова сомкнуть - теперь спереди. И прижаться щекой к моей щеке, которая уже много дней не знала бритвы.
Мне всё же удалось оторвать от себя этого безумца:
- Милко, зачем ты здесь?
- Чтобы с тобой быть, - просто ответил он.
- Но ты же понимаешь, что для тебя это очень опасно. Если султан поймёт, кто ты для меня...
- Господин, тебе надо беспокоиться о другом, - перебил Милко, усаживая меня на софу и садясь рядом. - Султану нет дела до тебя, потому что он восхищён твоими детьми. Почти влюблён в них обоих. Я не думал, что такое бывает, ведь им всего-то по десять лет, но он так на них смотрит... Это ни с чем не спутать. А останавливает его только то, что он боится потерять их расположение. Султан наговорил им всякой лжи, что ты уехал по делам, но скоро приедешь. Он не сказал им, что держал тебя в крепости. Я и сам не знал, пока не пришёл сюда и не поговорил с твоими слугами. Но теперь не могу рассказать твоим детям правду, потому что к ним никого не пускают. Так султан приказал.
- Но почему ты сам здесь? - продолжал спрашивать я. - Вместо тебя должен был приехать Стойка.
- Он не захотел, - ответил Милко, - Вернее, замешкался, а дальше было поздно.
- Не понимаю.
- Когда в Джурджу приехали люди султана, то сразу спросили: "Где дети Раду-бея?" Им показали. Тогда люди султана спросили: "А где слуга Раду-бея, поставленный за ними присматривать? Нам велено взять с собой его тоже". Стойка, когда услышал это, растерялся, ведь понимал, что ничего хорошего от поездки не жди. А я, пока он молчал, быстро выступил вперёд и сказал: "Это я слуга Раду-бея". Потому что понял - если скажу так, меня отвезут к тебе, а мне это и было нужно. Мне всё равно, что со мной здесь может случиться. Главное, что с тобой буду. А Стойка правильно задумался, надо ли ехать. Ничего он здесь сделать не сможет. Так зачем ему здесь быть?
Я вспомнил ту ложь, сказанную султану: мои дети находятся под присмотром слуги, который, если сможет, привезёт их в Турцию, а если не сможет, но увезёт на север, в Венгрию, потому что раньше они находились в монастыре на севере.
Раз уж Милко назвался тем самым слугой, следовало выяснить, устраивался ли ему допрос. Догадался ли кто-то подтвердить слова Басараба, уличившего меня во лжи. Ведь, если допроса не было, я мог сейчас научить Милко, что говорить. Мелькнула мысль: "Может, нам всё же удастся выкрутиться? Может, сумеем сбежать все вместе прямо из дворца, ведь если Мехмед решит, что я не лгал ему, то уберёт от моих покоев стражу".
- Султан говорил с тобой? - спросил я.
- Да, - ответил Милко. - Говорил через толмача. Спрашивал, почему твои дети находились в Джурджу и не были отправлены в Истамбул. Я понял, что что-то не так, но не знал, как отвечать, поэтому ответил, что Джурджу и Истамбул - турецкие владения, и раз уж твои дети находятся в этих владениях, то нет большой разницы, где именно. Турецкая сила везде защитит. Не знаю, почему, но султану понравился этот ответ.
Он и меня обнадёжил, и я продолжил расспрашивать:
- А дальше о чём разговор был?
- Султан спрашивал, где были дети до того, как оказаться в Джурджу. Я сказал, что в Букурешть. Он спросил: "А до этого? Их куда-нибудь возили?" Я сказал, что иногда ты их возишь с собой по монастырям. Султан оживился и спросил, когда ты возил их в монастырь последний раз. Я ответил правду: что не так давно ты возил их в монастырь Дялу близ города Тырговиште. Султан ещё больше оживился и спросил, верно ли, что Тырговиште расположено севернее, чем Букурешть. Я сказал, что да.
Это ещё больше меня обнадёжило. Непостижимым и чудесным образом моя история, выдуманная от начала и до конца, очень удачно наложилась на действительные события, а Милко, видя мою радость, весь расцвёл:
- Господин, значит, я тебя не погубил своими ответами?
- Ты отвечал очень хорошо, - улыбнулся я, а он признался:
- Султан явно хотел узнать у меня что-то важное, а мои слова ему понравились. Мне страшно было всё испортить, поэтому дальше, что бы султан ни спрашивал, я повторял ему всё то же самое, ничего не добавляя.
- Молодец!
После этого я рассказал Милко выдуманную историю про то, как я якобы хотел переправить детей к султанскому двору, и мы договорились, что впредь будем придерживаться этой истории, чтобы султан перестал называть меня лгуном и изменником.
* * *
Вечером меня привели к Мехмеду в покои, и хотя он сразу же отпустил стражу, было заметно, что султан настороже. Мне не предложили сесть на возвышение, заваленное подушками, а указали на тюфяк, лежащий рядом на полу, на расстоянии четырёх шагов.
К тому же возле возвышения стоял круглый столик, а на нём был виден колокольчик, до которого Мехмед мог легко дотянуться. Если бы я решил кинуться на султана, то колокольчик сразу зазвенел бы, зовя на помощь.
- Давай поговорим откровенно, Раду, - сказал султан. - Ты злишься на меня?
Привычка лгать тут же подсказала ответ: "Повелитель, я обижен оттого, что ты заподозрил меня в предательстве", - но я вдруг подумал, что хватит уже притворства, и сказал:
- Я тебя ненавижу.
- Ай-ай, зачем же так? - улыбнулся Мехмед. - Да, я поступил с тобой несправедливо, но ты тоже виноват, потому что не говорил мне всю правду до конца. Я видел это, а когда ко двору приехал тот человек и сказал, что ты лжёшь, то его словам трудно было не поверить.