Ответом мне было молчание, но стало ещё очевиднее, что челядинцы смущены и чувствуют вину.
- А мы не поедем, - сказали двое слуг, которым было больше всего лет. - Мы останемся, господин, ведь никто не знает, как дело обернётся. Если тебя опять посадят в Семибашенный замок, кто-то должен будет о тебе позаботиться.
Я знал, что у одного из этих слуг жена умерла, а дети уже давно выросли. Второй же никогда не был женат, и никто не ждал его.
- Оставайтесь, - кивнул я, а сам ждал ещё одного решения.
Это решение должен был принять Милко, но что бы тот ни решил, я намеревался отослать его. Обидится? Ну и пусть!
- Я тоже останусь, - сказал он.
- Зачем? - возразил я. - Уезжай. Ты ничем здесь не поможешь.
- Я хочу с тобой быть, господин.
- А я приказываю тебе уехать.
- Нет, - мой возлюбленный мотнул головой и хотел ещё что-то сказать, но я не собирался продолжать этот спор в присутствии слуг: поднялся на ноги, подошёл к Милко, взял его за локоть, заставил встать и потащил в другую комнату.
- Зачем ты упрямишься? - тихо спросил я, закрыв двери, чтобы никто нас не слушал.
Уже давно наступила ночь, и в комнате было темно, ведь почти все светильники оказались отнесены в соседнее помещение, где состоялось собрание. Там, где я теперь находился с Милко, осталась одна лампа и она почти не давала света, но мне вдруг показалось, что в темноте легче разговаривать:
- Милко, ты должен меня слушаться.
- Это не упрямство, - послышалось в ответ. - Я люблю тебя, господин, и хочу остаться с тобой.
- Зачем?
- Разве нужна ещё причина?
- Я же сказал, что ты ничем мне не поможешь, если что. Но ты можешь испытать на себе гнев султана. Можешь даже умереть. Ты хочешь, чтобы я винил себя за это?
- Господин, в этом не будет твоей вины, потому что это моё решение.
- Нет, будет, потому что я старше и опытнее. И я знаю, что позднее ты пожалеешь, если останешься.
- Не пожалею, господин. Даже если придётся умереть. Не пожалею, если вместе с тобой.
- Поверь, на свете очень мало людей, достойных, чтобы за них умереть.
- Ты - один из них!
- Нет.
- Да.
- Но ты ведь не хочешь умирать, Милко.
- Ты тоже не хочешь, господин.
- Мне придётся, потому что я не могу обречь своих сыновей на ту участь, которая когда-то выпала мне. Пусть лучше султан меня убьёт, но я не скажу своим детям: покоритесь султану. Вместо этого скажу им обратное: чтобы они ни в коем случае не покорялись. А если они покорятся ради меня, то не приму такой жертвы.
- А если они всё же покорятся? - спросил Милко. - Покорятся не ради тебя, а ради себя?
- Это их выбор. Но я не буду указывать им этот путь и говорить, что он верный. Султан меня не заставит. Ты, наверное, не понимаешь моего упорства. Ты, наверное, думаешь, что лучше бы я покорился, и все были бы живы, и я даже получил бы от этого выгоды...
В темноте я не видел выражения лица своего собеседника, поэтому подумал: "Вот, как он может меня погубить. Отговорить от моей затеи. Ведь если я откажусь, тогда всё, что делает меня мной, окончательно погибнет. Мы - это наши убеждения, и если мы поступаем наперекор им, то убиваем частичку себя. Сколько я в себе убил за те годы, что подчинялся Мехмеду! А если я сам отдам своих детей, это буду уже не я. Останется только воля Мехмеда, а меня не будет совсем".
Вот почему я так обрадовался, когда Милко поспешно подошёл и, осторожно поймав мои ладони в свои, зашептал скороговоркой:
- Нет, господин. Я не буду тебя отговаривать. Я слишком хорошо чувствую, как ты мучаешься всякий раз, когда вспоминаешь о прошлом, о том, как был "мальчиком" султана. Ты не хочешь, чтобы твои дети так же мучились. Я понимаю. Но и ты пойми меня... - он ненадолго остановился и продолжал. - Я хочу остаться с тобой. А если ты умрёшь, то пусть и меня казнят, потому что без тебя я жить не хочу. Как представлю, что это будет за жизнь, сразу думаю, что лучше умереть. Ведь я останусь один, а я не хочу.
Увы, эта его готовность следовать за мной даже в могилу смущала меня сильнее, чем смутили бы любые слова и доводы. Он говорил "делай, как знаешь, но позволь разделить твою участь", но для меня это звучало как "не надо, не делай". Как мне было отговорить его?
- Ты ещё очень молод. Ты найдёшь ещё кого-нибудь и полюбишь.
- Нет, - Милко крепче сжал мои руки. - Точно знаю, что нет, потому что буду тебя вспоминать. И потому не смогу полюбить никого другого.
- Любовь не вечна. Поверь мне как человеку, умудрённому опытом.
Мне было трудно это говорить, когда Милко стоял рядом, держа меня за руки. Я сам себе не верил. И поэтому он тоже не поверил:
- Я тебя не забуду. Поэтому не хочу остаться один, если тебя не будет. Лучше, если уж умру в том же месте, что и ты, и одновременно с тобой. Тогда на том свете мне не придётся искать тебя в толпе бесплотных душ. Мы будем рядом.
- В аду, - напомнил я. - Я в своих грехах так и не раскаялся.
Он отпустил мои руки, но лишь затем, чтобы обнять меня, а я всё продолжал:
- Зачем тебе следовать за мной? У тебя ещё будет время раскаяться. Дай себе время.
- Не хочу.
- Это юношеские бредни! - крикнул я, вырвался из его объятий, отошёл в другой угол комнаты. - В юности совершается много безрассудных поступков, о которых позднее жалеешь. Жалеешь, если можешь.
- Я уже не юноша, а мужчина, - напомнил Милко. - И прежде, чем решить, думал много. Ещё в Джурджу об этом думал. Поэтому не уеду, даже если ты станешь меня прогонять. Даже если скажешь, что не любишь больше. Я выбрал, и ты должен принять это.
Я вздохнул и теперь сам подошёл к возлюбленному, обнял:
- Что же мне с тобой делать?
- Не прогонять.
* * *
И вот настало утро следующего дня. В назначенный час в мои покои, по-прежнему охранявшиеся стражей, вошли султанские слуги и сказали, что отведут меня к своему повелителю, а я, услышав это, поспешно поднялся и всеми силами старался не выглядеть так, как будто меня ведут на казнь.
Уже выйдя в коридор, я увидел, что стража последовала за мной, и это означало, что моим челядинцам никто не помешает уехать, как они и собирались. Сами же челядинцы толпились в дверях и смотрели на меня, будто говорили: "Прощай, господин".
Ещё на рассвете, после того, как меня побрили и причесали, а затем одели в лучший кафтан, все слуги по очереди поцеловали мне руку и сказали, что для них была честь служить мне. Даже те, кто не собирался уезжать, сделали это, ведь могло оказаться, что они видят меня живым в последний раз.
Милко не прощался, а когда меня повели к султану, пошёл следом. Разумеется, перед дверями султанских покоев он оказался вынужден остановиться, ведь его дальше не пустили, но он встал возле стены, всем своим видом давая понять, что не собирается уходить.
Наконец, мы вошли в комнату, примыкавшую к залу заседаний - соединённую с ним узкой дверью, которую загораживала ширма. Мехмед уже ждал, полулёжа на небольшом возвышении и это было явно удобнее, чем сидеть на троне. Наверное, поэтому, когда двор окончательно переехал в Истамбул, турецкий правитель завёл обычай присутствовать на заседаниях, находясь за ширмой, а в зал выходил только в особо торжественных случаях, когда надо было принимать послов или кого-то подобного.
В комнате было прекрасно слышно всё, что говорят в зале, на совете, который уже начался, поэтому султан жестом предложил мне сесть на тюфяк рядом с ширмой и слушать. Сквозь сетку ширмы я даже мог различать очертания зала и видеть фигуры собравшихся там сановников.
И вот объявили о том, что Мехмед, который слишком долго терпел самоуправство Штефана-бея, приказывает собирать войско, чтобы наказать Штефана-бея и всех его людей. Султан, продолжая лежать на возвышении, улыбнулся мне, а затем мы вместе слушали, как турецкие сановники возгласили хвалу своему повелителю за такое решение и выразили надежду, что Аллах поможет в этом благом деле.
После этого совет завершился, все сановники постепенно поднялись со своих мест, чтобы разойтись, а Мехмед сделал знак слуге, стоявшему возле той двери, через которую меня ввели.
- Я выполнил, что обещал. Теперь твоя очередь, Раду, - сказал султан, и почти сразу после этого в комнату вбежали двое моих сыновей:
- Отец, отец, ты приехал!
Они хотели кинуться ко мне, но один из слуг, бывший с ними, ухватил их за пояса и повернул к султану. Мирча и Влад догадались, что нужно поклониться, и даже произнесли на ломаном турецком:
- Моё почтение повелителю.
Но это были только слова, ведь никакого почтения дети не проявляли, чувствовали себя свободно, а Мехмед, судя по всему, поощрял это:
- Идите к отцу, - сказал он, милостиво улыбнувшись.
Я уже успел встать с тюфяка, когда они обняли меня:
- Отец, где ты был? Куда ты так долго ездил?
Их звонкие голоса могли быть слышны в зале, поэтому я приложил палец к губам:
- Не кричите. Вас не должны слышать там, за ширмой.
Я, конечно же, говорил с детьми по-румынски, поэтому Мехмед не понял слов, но догадался о смысле и засмеялся:
- Ничего. Пусть делают, что хотят. В этом дворце им всё можно, - а затем повелел: - Скажи им то, о чём мы договаривались.
Я помрачнел, к горлу подступил ком, но к счастью Мехмед не придал значения тому, как я переменился в лице. Он думал, что мне просто жалко расставаться с сыновьями.
- Мирча, Влад, послушайте, - начал я вполголоса. - То, что я скажу сейчас, очень важно...
Я продолжал говорить по-румынски, поэтому султан не понимал. Кажется, никто из султанских слуг тоже не понимал, что я говорю, но вдруг один из них округлил глаза и крикнул Мехмеду по-турецки, указывая на меня:
- Он говорит не то!