Я задумался:
- Нет, повелитель. По счастью у меня есть возможность регулярно видеть всех, кем я дорожу. Значит, у меня нет повода для тоски по ним. Поэтому и для видений нет причины.
Мехмед вздохнул:
- В одном ты прав. Я тоскую по человеку, которого ты мне сейчас напоминаешь. И я дорожил им. Даже больше: я любил его. А в последний раз видел его, когда ему было примерно столько же лет, сколько теперь тебе. Я понимал, что его красота понемногу увядает, но это было почти не заметно, и он продолжал вызывать во мне желание. И даже мои придворные смотрели на этого человека с восхищением. Я знал, что многие дорого бы дали, чтобы повстречать его раньше - в ту пору, когда он был мальчиком.
Я нахмурился, спрашивая себя, должен ли сейчас изобразить лёгкую ревность, но затем безмятежно улыбнулся:
- Повелитель, если своими воспоминаниями ты хочешь заставить меня ревновать, то напрасно. Я давно смирился, что твоё сердце не может принадлежать мне одному.
Султан тоже улыбнулся в ответ и произнёс по-гречески:
- Поцелуй меня.
Я свесился с возвышения и поставил чашку с вином на пол, потому что другие подходящие поверхности находились слишком далеко. Мехмед терпеливо ждал, а я, когда уже ничто не мешало опираться на руки, передвинулся ближе к нему - правда, не очень ловко. Мне мешало выпитое вино и мягкость ложа, не дававшая надёжной опоры, но наконец наши с султаном лица оказались достаточно близко.
Мне не хотелось целовать так, чтобы вызвать страсть. Всё, о чём я в ту минуту думал - как бы не потерять равновесие и не завалиться вперёд, ведь если с размаху ткнуться носом в щёку того, кого целуешь, или удариться зубами о зубы, ощущение не слишком приятное. По счастью, ничего этого не случилось.
- Ты целуешь без страсти, а скорее с благодарностью, - всё так же по-гречески произнёс Мехмед.
- Почему мы беседуем по-гречески? - спросил я.
- Хочу проверить, насколько хорошо ты помнишь язык, когда-то выученный по моему повелению, - сказал Мехмед. - К тому же мне нравится, как звучит эта речь. Неужели, ты забыл?
Я отпрянул, потупил взгляд и еле сдержал вздох разочарования, ведь уже в те времена моё место на ложе султана занимал Хасс Мурат-паша, и вот мне намекнули, что он помимо своей молодости имеет передо мной ещё одно преимущество. Он родился греком, и тот язык, который мне дался не без труда, для нового фаворита не представлял никакой трудности.
Хасс Мурат-паша был племянником последнего греческого императора - Константиноса. Попал в плен ещё тогда, когда Мехмед захватил Константинополис, но в тот год султан не проявил к мальчику интереса, поскольку пленник оказался слишком мал - около трёх лет от роду.
Как и следовало ожидать, мальчика обратили в ислам и воспитали как мусульманина, но Мехмед нарочно распорядился, чтобы новообращённому мусульманину не дали забыть греческий язык. Султан считал это знание весьма полезным, и к тому же ему действительно нравилось, как звучит эта речь, а я, разговаривая по-гречески, то есть подстраиваясь под вкусы султана, с горечью сознавал, что, как ни подстраивайся, а влияния на Мехмеда у меня почти не осталось.
"Ох уж этот Хасс Мурат-паша!" - думал я, когда видел восхищённые взгляды, которые Мехмед бросал на своего юного фаворита. Особенно часто я видел это восхищение, когда фаворит, неизменно облачённый в долгополые одежды, полагавшиеся высоким придворным чинам, шёл по дворцовому коридору или по дорожке сада навстречу своему повелителю.
Хасс Мурат не просто жил при Мехмеде, как я когда-то, а занимал высокий придворный пост. Чиновнику такого ранга полагалось бы носить бороду, но юный красавец брил лицо начисто, и над этой привычкой султанского фаворита все тихо посмеивались, но только не я. Возможно, я, когда сбривал усы, подражал ему, чтобы хоть немного почувствовать себя прежним "мальчиком".
А ещё мне хотелось хоть разок пройтись по дворцу так, как Хасс Мурат-паша, то есть очень плавно, чуть-чуть покачивая плечами и бёдрами. Мехмед был без ума от этой походки, а я, подражая ей, показал бы, что не только Хасс Мурат-паша умеет так двигаться. Я бы мог сделать вид, что поддразниваю юного фаворита... или нет, не мог бы. Если б я вздумал его передразнивать, то смеяться начали бы надо мной, а не над ним: "Не слишком ли стар Раду-бей, чтобы так кривляться?"
Ах, неумолимое время! Его не победить. Что бы я ни делал, все видели, что расцвет моей юной красоты был очень давно. И закат юности уже догорел, наступила зрелость. Но эта зрелость не казалась мне рассветом нового, другого дня, который принесёт свои радости. Я чувствовал себя так, как будто моя зрелость - ночь, полная опасностей, а ночная темнота так же непроглядна как темнота могилы, и мне очень повезёт, если из-за туч выглянет луна.
С этими мыслями я два дня ехал по пыльным дорогам Болгарии, давным-давно завоёванной турками. Путь вёл через поля, на которых уже наполовину собрали урожай.
Поля были почти такие же, как в Румынии, а на горизонте виднелась полоска пологих синеватых гор, и это тоже чем-то напоминало мою страну, в которой меня теперь называли князем. Вот почему я невольно вспоминал, как десять лет назад ехал по румынским землям в составе турецкого войска, которое должно было посадить меня на румынский трон.
Десять лет назад я чувствовал себя несчастным, приехавшим туда, где меня никто не ждёт, а теперь мне хотелось вернуться в те времена, ведь тогда я был молод, и казалось, что у меня всё впереди.
Десять лет назад несмотря на холодный приём моих будущих подданных я не оставлял надежду, что обрету счастье, ну а сейчас, когда значительная часть жизни осталась позади, мне хотелось думать, что я хоть немного похож на того юного Раду, полного надежд. Может, сбривая усы, я подражал прежнему себе, а не новому фавориту Мехмеда?
Меж тем синеватая полоска гор на горизонте становилась всё заметнее, а её концы уже не терялись где-то вдали, а отчётливо виднелись справа и слева. Она как будто хотела сомкнуться вокруг меня и моих спутников в кольцо, а затем нас обступил лиственный лес. Дорога некоторое время вела нас сквозь гущу зарослей, как вдруг нашему взору открылся город Велико Тырново, белевший почти у самого подножья невысокой горной гряды, которая теперь стала не синей, а тёмно-зелёной.
Проезжая по улицам, я уже привычно отметил, насколько здесь бедно живут, или только хотят казаться бедными, чтобы их лишний раз не трогали. Всё те же мусор и грязь на улицах перед домами. Хлипкие деревянные изгороди, обшарпанные стены мазанок, замшелая черепица на крышах. Тощие собаки во дворах, заходящиеся злобным лаем. И так же не в первый рая я видел настороженное любопытство во взглядах горожан, в любую минуту готовое смениться неприязнью.
К счастью, город был довольно велик, а в большом городе всегда есть хоть один хороший постоялый двор, где хозяин - болтливый весельчак, а не угрюмый молчун. На этом дворе можно разместиться достойно своего высокого положения и забыть об окружающей бедности, ведь это бедность не твоих подданных.
Вот почему я, поднявшись в просторные покои, призванные стать мне пристанищем на ночь, даже не смотрел в окна на улицу, чтобы больше не видеть обшарпанные стены жилищ и замшелые крыши.
Вместо этого казалось лучше улечься на кровать, прикрыть глаза и, прислушиваясь к суетливой беготне слуг, попытаться думать о приятном. О том, что совсем скоро посреди комнаты появится большая бадья, наполненная горячей водой с ароматом розового масла. Я посижу в этой бадье часок, а затем один из слуг-греков привычно спросит: "Прикажешь побрить тебя, господин?" Я, конечно, скажу "да" и добавлю "усы тоже сбривай", а после этой процедуры посмотрю в зеркало и, возможно, обнаружу, что почти не изменился за последний год.
Конечно, все ухищрения были напрасны. Как говорится, ничто так не выдаёт истинного возраста молодящейся кокетки, как постаревшее лицо её служанки: глядя на своих челядинцев, которые служили мне вот уже более двадцати лет, я не мог не видеть, сколько времени прошло. Когда они только начали мне служить, то большинству из них было примерно столько же лет, сколько мне исполнилось сейчас. Так что теперь почти все они стали людьми пожилыми.
Иногда мне даже приходила мысль прогнать их и заменить молодыми, но затем я говорил себе, что это слишком себялюбиво. Где они нашли бы себе новое место, если б я отказался от их услуг? А ведь они служили мне хорошо.
"Нет уж, - говорил я себе, - пусть остаются со мной до конца". К тому же за много лет они научились понимать меня с полуслова, и это было приятно. А ещё они умели заботиться обо мне, как никто.
К примеру, только им я бы доверил не очень приятную процедуру: удалять мелкие волосы, растущие по всему телу. За время жизни в Турции я привык так делать и даже теперь делал на всякий случай, если предстояла встреча с султаном.
Увы, просто сбрить было нельзя, ведь иначе по прошествии двух-трёх дней моя кожа стала бы колючей из-за отросших волосков. Значит, следовало выдёргивать.
Это было не то чтобы больно, но неприятно, а я, стараясь казаться терпеливым, всё же покусывал себе кулак, но делал это как бы в шутку, после чего улыбался с деланным весельем. Мужчине следовало относиться к боли с презрением.
* * *
Когда я разделся, чтобы погрузиться в воду, и когда вылезал из неё, заворачиваясь в простыню, поданную слугой, то будто смотрел на себя со стороны, потому что раздумывал, кому сейчас мог бы понравиться в таком виде.
Я хотел, чтобы мной восхищались. С годами мне всё больше этого не хватало и потому, когда я привёз из монастыря в Букурешть молоденького послушника и устроил к себе на службу в канцелярию, то поначалу был очень доволен. Я лгал самому себе, когда задавался вопросом, отчего чернец хочет быть подле меня. Я сразу понял причину, но предпочёл притворяться непонятливым даже перед собой. Это гораздо удобнее, чем смотреть в глаза правде и всерьёз раздумывать: а что же дальше?