— Не беспокоит, — сказал Андрей, — меня никогда не беспокоит. Кожа — дубленая. Скоблю каждый день и хоть бы что.
— Я вам скажу, — с расстановкой проговорил Липкин, — что это вы делаете напрасно. Вы даже не представляете себе, сколько каждый раз срезаете кожи. Вот и теперь она тянется за бритвой. Вам незаметно, а я вижу. Вы мне могли бы и не говорить о том, что бреетесь каждый день: я все вижу. Надо себя немножечко жалеть, у вас — вся жизнь впереди. А, главное, бросайте курить. Вы сознательно отравляете себя углекислым газом. Не будете же вы дышать над горящими углями, а это — то же самое. Ну вот мы и готовы. Освежить?
— Шипром.
— Одну минуточку!
Липкин взял полотенце, плеснул на него из графина воды и подал Андрею.
— Следующий! — крикнул он тоненьким молодцеватым голосом и направился к кровати Кожевникова.
4
Вербова приехала в середине дня. Об этом сообщил Липкин. Он то и дело выходил из палаты и каждый раз возвращался с новостями. Вербова ему понравилась: внимательная и веселая, знает каждую мелочь, помнит обо всех недостатках, которые заметила в прошлый раз. А глаза!.. Такие могут быть только у человека добрейшей души... И вот дверь открылась. Вошла Анастасия Николаевна, а вслед за ней Вербова. Статная, в белом халате и с густым узлом пшеничных волос, выбивавшихся из-под белого чепчика, она сама напоминала доктора.
— Андрей Игнатьевич?! Быть того не может!..
Андрей улыбнулся, попробовал сесть, но, охнув от боли, откинулся на подушку.
— Осторожней, осторожней, Андрей Игнатьевич. Вы уж лежите. — Вербова подсела к кровати на единственный в комнате табурет. — Что же приключилось с вами такое? Совсем недавно говорила я с Антониной. Рассказывала она, что на машине вместе ехали. И вот — на тебе!..
Андрей рассказал. Валентина Григорьевна покачивала головой. — Надо же, надо же!.. А все потому, — с доброй улыбкой сказала она, — что к нам не заехали. Долго ли было на «победе»-то завернуть? Забыли вы о нас, Андрей Игнатьевич. Как только уехали из Северогорска, так и след простыл. Забываете сельских работников, а дел-то у нас невпроворот.
Заметив изучающий взгляд Андрея и его улыбку, Вербова рассмеялась.
— Эх, Андрей Игнатьевич, чего я вам рассказываю, вы и сами все это хорошо знаете. Вот и пленум ЦК скоро будет по нашим вопросам...
— Много чего есть и много чего будет, — сказал Андрей, — а вот видите, приходится бездельничать.
— Уж это — да. Вы бы хоть, Анастасия Николаевна, что-нибудь придумали: нужный человек у вас здесь пропадает!
— Впредь осторожнее будет. Им ведь все быстрей надо. Вон и тот герой сам под сани залез, нет чтобы обождать, когда подойдут люди.
— Такая уж жизнь, Анастасия Николаевна. Ждать никому не хочется. Хочется быстрее переделать все дела и за новые взяться.
5
Вскоре Андрей получил письмо от Аглаи Митрофановны. Она спрашивала о сроках выздоровления, предлагала отвезти Широкова в Северогорск. По ее мнению, для больного человека лучшего транспорта, чем ее неизменная кошевка, придумать было невозможно. И вот дни выздоровления наступили. Сразу после утреннего завтрака Андрей брался за костыли и ковылял по длинному больничному коридору. Следом за ним выбирался из палаты Кожевников. Закусив нижнюю мясистую губу и широко раздувая ноздри, он старался не отставать, но всегда первый просил пощады.
— Может, перекурим? — отдуваясь, спрашивал он, и они останавливались в дальнем конце коридора у большого светлого окна.
Однажды во время перекура к ним подошел Липкин со своей гипсовой ношей на груди. Он смотрел грустными глазами в окно и молчал.
— Не горюй, Липкин! — сказал ему Кожевников. — Скоро и ты выпишешься. Не пропадать же тебе здесь.
— Уж лучше бы я пропал. Там меня ничего не ждет.
— Быть того не может! Приходи в наш клуб и читай лекции о вреде табака. Проверяй, как твой «как-нибудь» обслуживает посетителей. Дела, при желании, найдутся.
— А ведь верно, Натан Исаакович, сейчас повсюду создаются советы пенсионеров, — поддержал Андрей. — Вот бы и вам включиться в их работу. И вам интересно, и людям польза.
— Сейчас нам пропишут пользу, — перебил Кожевников, заметив в коридоре Анастасию Николаевну.
Она подошла поближе и раздраженно спросила:
— Я вижу, указания врача для вас не существуют?
— Что вы, Анастасия Николаевна? — добродушно пробасил Кожевников.
— То, что слышите. Вам, кажется, предписано вставать в случаях крайней необходимости, а вы вон куда выбрались!
— Мы мечтаем, как бы совсем выбраться отсюда, — сказал Андрей. — Обещанные две недели прошли.
— И еще две пролежите! — оборвала Анастасия Николаевна.
— Ну это мы предоставим кому-нибудь другому. А меня прошу выписать на этой же неделе!
— Отправляйтесь в палату и ложитесь в постель!
Не сказав ни слова, Андрей резким движением руки поставил костыли к стене и, сжав кулаки, прихрамывающей, но твердой походкой пошел по коридору.
Уступив просьбам Андрея, Анастасия Николаевна выписала его, но в случае осложнений просила винить самого себя.
В крохотном вестибюле больницы его провожали Апполинария Александровна, Кожевников и Липкин. Натан Исаакович стоял в сторонке и часто мигал воспаленными веками. Обо всем этом Андрей вспомнил теперь среди ослепительно белых снегов, сидя в кошевке рядом с Кондратовой. Белесый жеребец Буян, на котором уже пришлось ездить Широкову год назад, теперь перестал быть буяном — шел ровной рысью, как заведенный автомат.
— Укатали сивку крутые горки, — сказала Кондратова, подбирая вожжи и щуря на солнце глаза. — Скоро, небось, и нас укатают. Это мой последний конь, больше объезживать не берусь.
— Нас не укатают, — возразил Андрей, посматривая на Аглаю Митрофановну. Глубже прорезались морщины у ее глаз, а волосы из-под шапки выбивались совсем белые. А может, это куржавина: мороз лютый. Только голос, твердый и энергичный, молодые глаза и вся ее крепкая мужская стать вселяли несбыточную мысль о том, что она будет жить долго-долго — вечно.
— Но-но, но! — прикрикнула она на Буяна, и он понес еще быстрее, выбивая подковами плотный снег.
Сани неслись ходко, повизгивая на мерзлом снегу. Ветер жег лицо. Андрей сидел вполоборота, укрывая лицо поднятым воротником. Больше всего мерзли ноги. «Скорее бы добраться до «Светлого пути», — думал он, — скорее бы попасть в тепло, отогреть онемевшие ноги».
— До «Светлого пути» далеконько, — как бы угадывая мысли Андрея, сказала Аглая Митрофановна. — Сначала обогреемся на лесной ферме, у Харитоши. А там и до «Светлого пути» — рукой подать.
В разговоре о Харитоше Андрей вспомнил летчика Фролова.
— Аглая Митрофановна, не припомните ли вы полное имя Фролова?
— Ивана-то? Как не припомнить! Чай, с детства его знала. И мать знала, и отца.. Мать учительствовала в нашей школе. Иван Тимофеевич врачом был. Только уехал он от них. В году так в тридцатом-тридцать первом... И раньше встречались ветреные люди, — заключила Кондратова, — только реже, чем теперь. Война и тут сказала свое слово, это уж так... Ноги-то, чай, совсем застыли? — спросила она как бы между прочим и подтянула сползший тулуп.
— Я нарочно кинула тулуп — мороз. И на обратном пути сгодится. В Северогорске-то у меня делов дня на два, а погода — навряд ли переменится.
Несколько минут ехали молча, но словоохотливая Кондратова заговорила опять:
— Старичок-то этот, рыжий, никак плакал? Неужто он так привязался или, может, одинокий?
Андрей сказал, что война отняла у него жену и дочь.
— Тогда понятно. Уж лучше одному прожить всю жизнь, чем на полдороге потерять близкого человека. Как фамилия-то ему, Липкин? Надо подсказать нашим старикам, чтобы нашли ему занятие. Без интереса к жизни пропадает человек ни за что ни про что...
Мороз затуманил солнце. Вскоре оно растворилось в сером мареве и исчезло где-то за вершинами притихших елей. Опустились сумерки. Внутренний озноб колотил Андрея. Он с надеждой вглядывался вперед, стараясь разглядеть шлагбаум узкоколейки и строения лесной фермы. И вот спасительный огонек. Сторожка глядела на дорогу красноватым немигающим глазом. Свет в оконце, казалось, притих под натиском морозного ветра. Притих, но не сдавался — не вздрагивал и не тускнел, обещая тепло и отдых.
Аглая Митрофановна дернула дверцу. Испарина и спертый воздух пахнули навстречу. Но там, в сторожке, было тепло, и Андрей, не раздумывая, шагнул через порог. Он увидел Харитошу, сгорбившегося возле дощатого стола у керосиновой лампы, железную печурку, гудевшую посередине пола, и девушку лет семнадцати, забравшуюся на лежанку. В свете лампы на струганой бревенчатой стене виднелся поблекший и стершийся, как давным-давно переведенная картинка, портрет человека в мундире.
Тепло приветило и отвращало. Застывшие руки и ноги приятно отходили, а в ноздри все острее напирал смрад...
— Откуда у вас такой дух? — спросила Кондратова, глянув на Харитошу. — Подохнуть можно...
Харитоша захлопотал. Он вскочил со скамьи, забормотал, неистово крутя головой, и откинул брезент, сгрудившийся у стены. На полу с оскаленными мордами и торчавшими вверх копытцами лежали туши издохших свиней.
— Чего вы их квасите? Взять да выкинуть на мороз.
— Фельдшера ждем, — объяснила девушка. — Обещал вчерась приехать, а все нет. Пять ден, как подохли. Только выкинем на улицу — из бригады звонят: размораживайте, фельдшер едет, вскрывать станет. Ан и так ясно, что с голоду подохли.
— Какой на ночь глядя фельдшер? А ну, Катерина, тяни их отсюда. Развели ароматы!
Девушка спрыгнула с лежанки, затянула у горла платок.
— А что, Харитоша, может, и верно выбросить?
Харитоша растерянно замахал руками, запричитал: «Что скажет начальство!» — а Катя, поколебавшись немного: «Опять же крысы их могут на улице пожрать, потом отвечай», — решительно натянула рукавицы. Она ухватилась за хвосты двух околевших свиней и поволокла их к двери. Потом столь же бесцеремонно выбросила двух других и распахнула дверцу. «Бу-бу-бу-у», — забормотал Харитоша, потирая руки. «Ничего, ничего, — успокоила Аглая Митрофановна, — такую баню не выстудишь!» Она взяла березовое полено и просунула в прожорливую пасть печурки. И все-таки холодный воздух подбирался к ногам и поднимался к низкому потолку хибары. Он вытеснял тепло и вместе с ним сладковатый трупный настой.