ассика для юношества под редакцией Донателлы Зилиотто[92], в то время для меня персонажа мифического. Позже, познакомившись и подружившись с ней, я узнала, что она с таким же восторгом читала книги про Биби, главную героиню цикла Карин Михаэлис, о которой я расскажу чуть позже, и даже прошла по стопам Биби, совершив вместе с подругой Марией-Розой легендарное путешествие автостопом в Скандинавию – в Швецию, где обнаружила Астрид Линдгрен и ее «Пеппи Длинныйчулок», которых привезла в Италию.
Потом кто-то подарил моей сестре «Волшебную зиму» Туве Янссон, и, поскольку она, как обычно, лишь вяло пролистала книгу, я тем же вечером начала читать ее вслух. Сестре понравилось, я же и вовсе мигом попалась на крючок, да так увлеклась, что продолжала читать, даже когда она уснула. Начался период, прямо скажем, слегка шизофренический. Днем я мучилась с «Волшебной горой» Манна[93] или «Бостонцами» Генри Джеймса, а вечерами с невероятным удовольствием читала вслух всю Муми-сагу, романы Астрид Линдгрен («Братья Львиное сердце», «Мио, мой Мио», не говоря уже о «Мы – на острове Сальткрока»: куда лучше, чем «Пеппи Длинныйчулок», на которую тогда еще не вспыхнула мода и которая, на мой взгляд, далеко не шедевр). В этой серии мне также ужасно понравились «Джим Пуговка и машинист Лукас» Михаэля Энде (чью крайне переоцененную «Бесконечную историю» я впоследствии возненавидела) и «Упавшая с неба» Генри Винтерфельда[94], которая много позже вдохновит меня на написание «Инопланетянина по обмену».
В завершение этого экскурса скажу, что сестра все же преодолела свою лень и в послеподростковом возрасте стала активной читательницей. Два наших брата, напротив, чтение так и не полюбили, ни в детстве, ни в юности не продвинувшись дальше комиксов. Став взрослыми, они, за исключением учебной программы – поскольку оба закончили лицей, а затем и университет, – читали максимум книгу-другую в год, обычно шпионский или детективный романчик, да и то летом, коротая время под зонтиком на пляже. Поэтому, когда говорят, что родиться в семье заядлых книгочеев – необходимое и достаточное условие любви к книгам, я никак не могу согласиться. Нас, выросших в одной семье, на одних и тех же примерах и с одними и теми же стимулами, было четверо, но все пошли совершенно разными путями. И я знаю других людей, родившихся в семьях, где не было ни единой книги, среди неграмотной или, во всяком случае, совершенно не интересовавшейся чтением родни, у которых лет с двенадцати-тринадцати, иногда и позже, проявлялась любовь к литературе ничуть не слабее моей.
Когда я училась в третьем классе, тетя обнаружила в одной лавке, среди канцелярских товаров, серию из четырех или пяти книжек-картинок, посвященных «детям мира» (экзотическим, разумеется): краснокожий, эскимос, сын пампасов, негритенок, живущий в соломенном тукуле[95]. Напечатаны книжки были, скорее всего, еще до войны и годами пылились на складе. Прекрасно зная, что такое читательский голод, тетя щедрой рукой скупила их все и преподнесла мне. Написанные стихами, они притворялись антропологическими очерками, хотя, по правде сказать, были абсолютной чепухой. Пару недель спустя я уже знала их наизусть и без конца повторяла каждому встречному, хотели меня слушать или нет. Моя семья слушать явно не хотела: «Да кончай уже! Ты нам этой чушью еще вчера все уши прожужжала!» Зато родители подруг, к которым я ходила играть после обеда, неизменно поражались и восхищались моей памятью. Они даже просили меня влезть на пуфик в гостиной и декламировать оттуда, словно со сцены. Эти рифмованные истории – в самом деле полнейшая чушь, тут мои родители не ошиблись – были довольно длинными, но я ни разу не ошиблась и не пропустила ни словечка.
Именно тогда взрослые впервые отметили мою феноменальную память (пусть лишь в отношении слов). Для меня было вполне естественным, разок-другой прослушав стихи или отдельные фразы, в точности их повторить. Это свойство памяти осталось со мной на всю жизнь и очень помогло в учебе (не считая естественных наук). Теперь, когда мне за семьдесят, я, случается, что-нибудь упускаю. Однако по-прежнему могу пересказать сюжет не только прочитанного лет в двенадцать романа, но и виденного примерно в том же возрасте фильма, и даже припомнить реплики, которыми обменивались в ходе ссоры герои. Что уж говорить о весьма запутанной генеалогии и родственных связях моей семьи, друзей или правящих домов Европы…
Я так часто пересказывала эти рифмованные истории, что несколько строф успела выучить даже няня моего младшего братца, деревенская девчонка, умненькая, но, к своему огорчению и стыду, совершенно неграмотная (читать и писать через пару лет самостоятельно выучится другая, няня моей сестры.) Комиксов она не читала и потому никак не могла возмутиться строчками, которые я нашла нелепыми и бессмысленными:
Колыбельку мягко ветерок качает,
Краснокожий мальчик тихо засыпает. […]
Ветром убаюкан, расцелован солнышком,
Кто за ним присмотрит? Маленькая Звездочка.
Маленькая Звездочка, старшая сестренка,
Что сидит и вяжет кофточку ребенку[96].
На прилагавшейся картинке как раз и была изображена маленькая скво[97] с вязальными спицами и мотком пряжи: она вязала малышу кофточку. Что за чушь! Мы ведь прекрасно знали, что одежду индейцы шьют из оленьей кожи! Откуда? Из комиксов? Или уже наткнулись на романы Фенимора Купера? Я, кстати, долгие годы называла лучшую его книгу «Последний пес могикан»[98].
Примерно тогда же моя феноменальная память подверглась еще одному испытанию. Я гостила у тети, чей сын, гимназист, должен был к следующему уроку выучить наизусть «Троицын день» Мандзони[99]. Мой двоюродный брат, юноша атлетичный, приятный в общении и легко заводивший друзей, был вовсе не глуп. Просто он никак не мог запомнить то, чего не понимал, а уж в этом стихотворении непонятных слов полно. Тетя, восседая с книгой на коленях, прочитывала вслух по две строфы и требовала:
– Повторяй!
Тот пытался повторить, но уже на третьем слове сбивался или начинал нести чушь.
– Ох, дождешься, спросят тебя завтра! Виданное ли дело – стишок не в состоянии выучить? А ну повторяй!
Но толку все не было. Я тем временем, сидя в дальнем углу, молча играла со своими целлулоидными куклами и слушала.
Тетя, окончательно потеряв терпение, влепила сыну пару затрещин. Кузен разревелся, что только сильнее разозлило ее. Тут я поднялась, подошла к ним и, вскинув голову, на одном дыхании, «оттарабанила», как тогда говорили: «Матерь святых, образ / града небесного; / крови нетленной…»
Из этих слов я понимала едва ли половину. Что, черт возьми, значит «преумножая стократно / Духа раскатистый глас»? Глас? Или: «Как медленно в поле убогом / несжатые сгинут нивы, / и не проклюнутся рделой / искрой сквозь рыхлый снег»? Будто по-турецки, честное слово. Но сколько же в этих непонятных звуках было очарования! Этот ритм, эти ассонансы… Совсем как «В Рождественской ночи / к нам звездочка летит. / Дай, звездочка, ответ / Скажи мне, да иль нет». Эти стихи я прочла в старой книжке-картинке, доставшейся по наследству то ли от дяди, то ли от тети. Называлась она «Детям Италии», автором же значился загадочный А. Куман Пертиле, фамилию которого я потом еще не раз встречала в хрестоматиях для начальной школы. И только много лет спустя обнаружила, что это «А.» означало «Арпаличе»[100] – имя крайне редкое, а значит, поэт на самом деле был поэтессой.
Мне, в отличие от двоюродного брата, учить «Троицын день» наизусть не пришлось: мой преподаватель итальянского в лицее ненавидел Мандзони-поэта так же сильно, как любил Мандзони-романиста. Тем не менее я и сегодня могу «оттарабанить» это стихотворение от начала до конца, с той лишь разницей, что теперь понимаю значение слов, которые (возможно, именно поэтому) очаровывают меня куда меньше.
Уже ко второму классу я читала все подряд, жадно и беспорядочно. Родственники и друзья нашей семьи, тронутые таким проявлением читательского голода, перерывали антресоли и чердаки в поисках книг своего детства, от которых не успели избавиться: что-нибудь из классики в устаревшем переводе, какой-нибудь сборник сказок или народных побасенок, даже школьные хрестоматии межвоенных лет. Я проглатывала их все, но крайне редко находила историю, способную в полной мере меня удовлетворить. То есть такую, чтобы она была мне понятна, чтобы я могла отождествить себя с ее персонажами и чтобы она рассказывала о том, что мне интересно.
К счастью, вскоре после моего восьмого дня рождения случилось чудо. Одна из моих двоюродных сестер, Габриэлла, была старше меня на девять лет и училась в лицее. Я не слишком-то много с ней общалась, считая типичной представительницей, к тому же весьма надменной, взрослого мира, а к взрослому миру я не чувствовала ни симпатии, ни доверия[101]. Она, со своей стороны, числила меня чем-то вроде куклы в кружевах и бантиках (в которых я, по воле матери, и в самом деле появлялась на тех немногих семейных торжествах, где мы виделись) и, следовательно, по ее собственному язвительному выражению, «прелесть что за дурочки». Габриэлла, успевшая родиться до войны и к тому же любившая читать, в годы издательского изобилия собрала чудесную и довольно обширную библиотеку детских книг, теперь ей уже не интересных, что, правда, не мешало их ревниво хранить. Тогда ее мать, та самая тетя, что подарила серию «Детей мира», убедила дочь «одолжить» их мне. По правде сказать, назад эти книжки так и не потребовали, и они остались у меня, словно я получила их в наследство. Всего там оказалось томов тридцать, по большей части в тканевых переплетах, самых разных зарубежных авторов, от классики XIX века до новейших приключенческих романов о Диком Западе. Моими любимыми были те, что в оранжевой обложке, изданные «Валларди»