ить мне BUR, поскольку в этой серии и впрямь содержится если не вся всемирная литература, то, по крайней мере, лучшее из нее – и в самых обильных дозах.
В 1954 году, следом за серыми томиками BUR, в магазины поступили и «Книги павлина», с первого взгляда пленившие меня красочными обложками. Каждая из них являла собой портрет темперой одного или двух персонажей «в обстановке». Стоили они по двести пятьдесят лир, сдвоенный томик – четыреста: как в кино сходить. Теперь наконец можно было забыть о книжном голоде первых послевоенных лет. Серия «Оскар» с обложками, весьма напоминавшими «Книги павлина», появилась в газетных киосках намного позже, когда я уже училась в лицее.
Не скажу точно, сколько и каких именно книг я прочла, прежде чем мне исполнилось четырнадцать, знаю только, что много, и очень разных. Одни так глубоко меня поразили, что, по меткому выражению Паоло Нори о Достоевском, рана «все еще кровоточит»[157], другие же оставили по себе лишь смутные впечатления. К примеру, никак не могу вспомнить, где и когда я могла прочесть речь Григория Нисского в память о малышке Пульхерии, дочери императора Феодосия, скончавшейся в 385 году в возрасте всего девяти лет. Как я вообще раскопала это «Утешительное слово» византийской эпохи? Кто мог мне об нем рассказать?
Конечно знали вы юную голубицу, воспитывавшуюся в царском гнезде, только что оперявшуюся блестящими перьями, но превзошедшую свой возраст прекрасными качествами. […] Голубицею ли надлежит назвать ее или только что распускавшимся цветком, который еще не весь развернулся из своей почки, но отчасти уже зацветал, отчасти подавал надежду на блестящий цвет, и однако же в малом и несовершенном виде блистал превосходною красотою. Но этот цветок внезапно увял, не распустившись, и прежде чем достиг зрелости, прежде чем распространил все благоухание, никем не сорванный и не употребленный на венок сам опал около себя и стал прахом. Напрасно трудилась природа…[158]
В те дни я читала «К востоку от Эдема» Стейнбека[159], откуда узнала, что мать может, бросив детей, сбежать из дома и заправлять борделем. Или романы Зейна Грея, изданные «Сонцоньо», в красных тканевых переплетах, где действие происходит на Диком Западе, а «мужчина – это мужчина», как утверждал герой еще одной обожаемой мною книжки, «Неприметный холостяк» Вудхауза[160] – автора, «испорченного» Дон Кихотами и Эммами Бовари. Я же историю Эммы прочитала гораздо позже, в лицее, а «Дон Кихота» – и вовсе уже в возрасте за сорок.
А все потому, что в детстве мне подарили адаптированный вариант из печально известной серии «Золотая лестница». Я пишу «печально известной», поскольку ее создатели с самого начала выказали презрительное высокомерие по отношению и к маленьким читателям, и к хорошим авторам, как настоящим, так и будущим, которые могли написать или даже уже написали для этих читателей хорошие книги. Впрочем, серия эта, порождение фашистской эпохи, использовалась в основном для идеологической обработки: так, в 1934 году к прочим томам в пропагандистских целях добавили еще один, без номера, под названием «Как объяснить детям войну и фашизм»; автором значился Лео Поллини[161]. Представляя новую серию, где предлагалось выпускать адаптации великих книг, изначально написанных для взрослых, журнал «Италия пишущая» [162] заявлял: «Зачем […] искать новые книги и, следовательно, новых авторов, которые могут добиться или не добиться цели, если литература прошлого предлагает нам столь широкое поле для выбора? Зачем разделять образование и удовольствие, если вполне можно доставлять удовольствие, обучая, и обучать, доставляя удовольствие?»[163]
История Дон Кихота в изложении «Золотой лестницы» показалась мне забавной, но простоватой и несколько бестолковой: тощего долговязого рыцаря и низенького толстого оруженосца непрерывно били палками, словно кукол в деревенском райке. Никакого желания перечитывать ее у меня не возникло. Когда же, много лет спустя, я добралась до полной версии, меня будто громом поразило. Дон Кихот мгновенно стал и до сих пор остается одним из немногих моих любимых героев. А рана от этой встречи «все еще кровоточит».
Адаптации мне и с самого начала не больно-то понравились, со временем же я их люто возненавидела. Знаю, мнения по этому вопросу расходятся. Кое-кто утверждает, что, раз уж дети попросту не способны прочесть и воспринять важнейшие произведения литературы целиком, пускай получат хотя бы общее представление. Если же, повзрослев, они так и не возьмутся за полные версии… Что ж, ничего не поделаешь. С другой стороны, книг на свете много, и прочесть их все не сможет никто, даже когда вырастет. Следовательно, адаптации законны, более того, весьма полезны, в том числе и для взрослых. Таким образом, операцию, проводимую американским журналом «Ридерз дайджест»[164], можно только похвалить.
Но против информации я и не возражаю. Нет ничего дурного в том, чтобы узнать содержание «Преступления и наказания» или «Обрученных» Мандзони, не прочтя книги, если, конечно, четко представлять себе, что читаешь краткое изложение, составленное неким третьим лицом. Так, среди моих самых ценных книг есть и свежее издание карманной литературной «Гарцантины»[165], на последних страницах которой приводится краткое изложение самых важных романов в истории человечества. Я не раз читала эти обзоры: для себя, по работе, случалось, и просто ради удовольствия. Но всегда сознавала, что читаю лишь краткий пересказ. Чего я терпеть не могу, так это фальсификаций, подмены текста, личного голоса писателя, поверхностного изложения характеров и психологии персонажей, разжевывания всего и вся, чтобы сделать роман более удобоваримым для читателя, предположительно неполноценного, примитивного, невежественного с позиции либо возраста, либо культуры. А главное, попыток скрыть подобные манипуляции, сделав вид, что это и есть написанный автором текст. Между тем, кто во взрослом возрасте не вернется к «Отверженным», поскольку уверен, что уже их прочитал, и тем, кто попросту проигнорирует существование этого шедевра, я лично выберу второго.
Но вернемся к Григорию Нисскому. Перед тем Рождеством я закатила настолько грандиозную истерику, что потом свалилась с температурой, лишь бы получить в подарок, наряду с жестяным нагрудником римского воина (я бы предпочла греческий, но их ведь в магазинах игрушек не найти), куклу life-size[166], которую с абсолютной уверенностью считала девочкой, а после, все-таки получив, окрестила Пульхерией. Вернее, не просто Пульхерией: я назвала ее Пульхерией Эротией, поскольку знала, что Эротия была малышкой-рабыней, неполных шести лет, чей легкий шаг, поцелуи и лепет так радовали ее старых хозяев – той самой, о которой латинский поэт Марциал, поручая девочку умершим родителям, просил: «nec illi, terra, gravis fueris: non fuit illa tibi» («не тяжкой будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя»[167]). Очевидно, дав кукле подобное имя, я уже знала эти строки. Но откуда? Понятное дело, не в школе выучила. Сегодня могу только предположить, что я в очередной раз совершила набег на дедушкину библиотеку.
Должно быть, эти книги я читала тайком, так же, как искала сексуальные намеки в Библии или «Неистовом Роланде» – толстенных томах в красном переплете с иллюстрациями Доре, что попадались мне по всему дому. Необычные имена из Библии я заимствовала и для других моих кукол, а также персонажей рассказов, которые писала. Думаю, я вообще одна из немногих воспитанных в лоне католической церкви, кто прочел весь Ветхий Завет от корки до корки, включая и скучнейшие книги, состоящие исключительно из генеалогий. И большую часть – еще до того, как мне исполнилось пятнадцать.
Здесь, пожалуй, стоит развеять устоявшийся стереотип, что девочки, с возрастом выбирающие «не быть домохозяйкой», активные, чтобы не сказать рисковые, неугомонные, стремящиеся познавать мир, проявлять инициативу, интересующиеся механикой и техникой, в детстве не играли в куклы. Те, кто придерживается подобного мнения, просто не были близко знакомы с такими девочками. В первые, крайне бедные послевоенные годы я ужасно страдала от нехватки кукол, а тех, что мне дарили позже, обожала, играя с ними лет до пятнадцати, и даже став взрослой, состарившись, буквально била себя по рукам, чтобы не купить какую-нибудь особенную, случайно замеченную в витрине.
В свои сорок, во время поездки в Париж, я углядела в универмаге куклу-младенца фабрики «Гама»[168], настолько совершенную, что она выглядела живой, и купила ее: она тотчас же вдохновила меня на небольшую повесть – «Кукла алхимика»[169] (хотя, разумеется, без «Коппелии» Гофмана[170] тоже не обошлось). Эта кукла до сих пор у меня, правда, силикон, имитирующий идеальную кожу новорожденной, с годами немного потемнел и помутнел. Я назвала ее Изольдой, поскольку в тот период вместе с друзьями увлеченно читала все связанное с королем Артуром и его Круглым столом, от средневековых романов Кретьена де Труа[171] и сэра Томаса Мэлори[172] до «Галахада» Джона Эрскина[173]