. Страсть эта продлилась и в последующие годы, с выходом историко-фантастических романов Мэри Стюарт, в частности так называемой «Трилогии о Мерлине»[174]; чуть позже – фильма «Экскалибур»[175], а еще годы спустя – «Туманов Авалона» американки Мэрион Зиммер Брэдли[176], вновь поднявших стародавнюю «Бретонскую тему», на сей раз с женской точки зрения.
Возвращаясь к средней школе, помню, что кроме Пульхерии Эротии у меня была еще одна кукла, которую я звала Эдвиной, позаимствовав имя у главной героини «Пришли дожди» Луиса Бромфилда[177], одного из маминых романов «Медузы»: очень уж мне нравилась его экранизация, «Дожди Ранчипура».
Тогда же, в средней школе, я открыла для себя испанский язык. В школе мы изучали французский, который я, благодаря jolie petite madame уже более-менее знала: говорила, понимала, читала, пусть и с некоторым трудом. Зато писала с таким количеством ошибок, что меня даже оставили на осень. Пришлось брать уроки у одной старой девы: диплома она, правда, не имела, зато в молодости жила в Тунисе и с тех пор непрестанно курила. «Как настоящий турок», – говорили в Сассари, хитро подмигивая (и путая Тунис с Турцией).
Испанский же я, очень скудно и безыскусно, выучила по мелодиям, вошедшим в те годы в моду. Песни на английском, британские или американские, еще не наводнили эфир, и летом наш слух без конца мучили «Bésame Mucho», «La Galopera», «La Malagueña» и танго Гарделя[178]. Была среди них и «A media luz», под которую отец, запершись, словно заговорщик, в своем кабинете, чтобы избежать насмешек матери, учил меня танцевать.
Общий смысл понять было несложно, по крайней мере, для меня, уроженки острова Сардиния, бывшего с XV по XVIII век испанской колонией, в диалекте, или, скорее, языке которой, при всем разнообразии вариаций, испанская лексика сохранилась изобильно и практически без изменений.
Но по-настоящему влюбилась я, услышав с пластинки не музыку, а стихи. Это была «сорокопятка», диск на 45 оборотов, одна из первых в новой серии, только что запущенной компанией «Четра»[179], у которой хватило смелости в 1955 году выбросить на рынок цикл поэтических чтений под названием «Литературные памятники». Причем в серии этой, совершенно ни на что не похожей, с 1955 года до середины семидесятых вышло более сотни «сорокапяток» (и еще несколько пластинок на тридцать три оборота в минуту), где известнейшие актеры кино и театра декламировали отрывки из классических произведений, в том числе и религиозных.
А первой пластинкой из этой серии, попавшей мне в руки, стала финальная песнь «Божественной комедии» в исполнении Витторио Гассмана[180]. Стоит ли упоминать, что, прослушав ее лишь дважды, я уже знала весь текст наизусть, и даже сегодня могу прочесть его от первого стиха до последнего с той же выразительностью, характерными интонациями и подчеркнутыми аллитерациями на «р»:
Но в яркой глуби сущности верховной
Круг тройственный мне был тогда являем
Трех разных красок, но размером ровный.
Как радуга, один был отражаем
Другим – и пламенем казался третий, —
или на «с»:
То сновиденье в памяти хранится,
Хоть образ сна воздушен в нем и тонок, —
Таков я есть, и хоть мой сон не длится,
Я чувствую, как нежности безбрежной
Рожденный им исток во мне сочится.
На солнце так сугроб растает снежный!
Развеян так взметнувшим ураганом
Листок Сивиллиных пророчеств нежный![181]
Через месяц я, немного поднакопив, купила еще одну пластинку из той же серии: Арнольдо Фоа[182] читает знаменитое «Llanto por Ignacio Sánchez Mejías»[183] Гарсиа Лорки[184], переведенное с испанского Карло Бо[185]. Что тут скажешь? Помимо обнаруженных мною классиков, учительница знакомила нас и с другими итальянскими поэтами, исключительно современными. Однажды она даже взяла нас с собой на встречу с Унгаретти[186], проезжавшим через Сассари на какое-то публичное чествование. Мне в тот момент его «Освещаюсь / необъятным»[187] поэзией не казалось. В этих двух строчках не было ни рифмы, ни ритма, ни «напевности». Лучше уж Монтале[188]: «Погрузиться в сад, ища прохлады / Подле огнедышащей ограды, / Слушать заросли, в которых / Щелканье дрозда, змеиный шорох»[189]. Но ни у одного из этих поэтов я не нашла такого впечатляющего богатства образов, метафор, такой возвышенной интонации, как в стихах Лорки:
Вата взлетела, подхвачена ветром,
в пятом часу пополудни.
Стекло и никель посеяла окись
в пятом часу пополудни.
Голубка вступила в бой с леопардом
в пятом часу пополудни.
И было бедро пропорото рогом
в пятом часу пополудни.
А следом: «Гангрена выткала траурный бархат / […] / Хоботы ириса в зелени паха»[190]! У меня аж мурашки побежали, когда я это услышала. Сразу возникло жгучее желание познакомиться с текстом на языке оригинала. Не помню, какими путями мне достался двухтомник Федерико Гарсиа Лорки в подарочном футляре, все его поэтические работы по-испански с параллельным переводом. И я с невероятным терпением, страницу за страницей, принялась его читать и переводить. Этот процесс длился много лет и поначалу был направлен почти исключительно на поэзию. Прочтя всего Лорку, я взялась за Неруду[191]: «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния» и особенно «Всеобщая песнь» помогли мне осознать существование нескольких вариантов испанского языка и великое разнообразие латиноамериканских культур. Со временем, книга за книгой, испанский стал для меня в некотором роде вторым родным, и лишь много позже я поняла, что для закрепления грамматики и синтаксиса стоило бы ходить на занятия. Даже сегодня, если мне случается общаться с друзьями-hispanohablantes[192], они хохочут, поскольку вместо обычного, бытового лексикона я пользуюсь языком куда более поэтичным, а то и вовсе говорю, словно герои книг девятнадцатого столетия.
К величайшему облегчению, моему и учительницы, для которой я, очевидно, оказалась не самой простой подопечной, учеба в средней школе подошла к концу. Конец этот знаменовался экзаменом на свидетельство о неполном среднем образовании, позволявшее поступать в гимназию. Не помню ни самого экзамена, ни того, как он прошел, не уверена даже, что хоть сколько-нибудь волновалась. Главное, меня перевели, и через пару недель наша семья, как и каждое лето, перебралась в Стинтино.
Вечером 21 июля 1956 года, стоя по колено в воде среди камней у подножия маяка, я ловила голыми руками креветок, когда услышала сверху, с набережной, голос подруги. Размахивая экземпляром «Ла Нуова Сарденья»[193] – газеты, как обычно, добравшейся из Сассари с опозданием на три дня, – она кричала: «Беги, что покажу! Тут твое имя!»
Помимо имени, там было еще и мое сочинение, занявшее примерно половину третьей полосы, в разделе «Культура», – то самое, написанное месяц назад на выпускном экзамене. Экзаменационная комиссия без моего ведома передала его вместе с сочинением моей подруги-соперницы в редакцию городской газеты, решившей напечатать и то, и другое. А у нас двоих разрешения никто не спросил и даже в известность не поставил.
В качестве темы сочинения нам было предложено описать главную улицу какого-нибудь небольшого городка или деревушки. Естественно, экзаменаторы посчитали, что мы расскажем о главной улице Сассари, «небольшого городка», где мы жили и ходили в школу. Но благодаря начитанности мы с моей предполагаемой соперницей интуитивно поняли, что выбор по-настоящему небольшого городка предоставит нам куда больше возможностей за счет включения «фольклора» или, как минимум, «местного колорита». И не сговариваясь, написали о местах, где проводили каникулы: я – о Стинтино, она – об Альгеро. Только стиль она выбрала лирический, я же – на мой тогдашний взгляд, более реалистичный.
Вот что можно было прочесть на странице «Ла Нуова Сарденья» за среду, 18 июля 1956 года:
Контрольная работа:
«Улица небольшого городка»
Бьянка Питцорно родилась 12 августа 1942 года. В июне, на выпускном экзамене за курс неполной средней школы, она и ее соученицы по 3 «Д» классу получили такое задание: «Главная улица небольшого городка или деревушки знакома нам не хуже родного дома. Руководствуясь собственным опытом, опишите ее характерные черты, воссоздав картину повседневной жизни». Вот как эту тему раскрыла Бьянка Питцорно. В ближайшее время мы опубликуем сочинение и другой ученицы, Марии Грации Поркедду.
Каждый год в день отъезда в Стинтино я всю дорогу чувствую себя слегка потерянной. Море и заросшие травой откосы, по вершинам которых проступает золото дрока, вызывают тоску по далекому дому, по Сассари; сама не зная почему, я ощущаю себя изгнанницей, и в горле встает комок от невыразимой печали, охватывающей меня при виде тех мест, о которых я так мечтала всю морозную зиму и которые теперь кажутся мне такими чужими, такими неприветливыми. Но стоит машине миновать мостик на въезде в деревню, как моему взгляду открывается главная улица, и я успокаиваюсь, словно встретив приятеля в толпе незнакомцев.